— Как пожелаете. И извините, я на минутку отлучусь… — Он пошаркал в ванную, оставив мне рукопись, на титульном листе которой стояло «Странный случай X».
Я начал читать.
В комнате сидел человек и писал на линованном листе. Комната была маленькой, освещение — скудным, но у человека были хорошие ручки, поэтому ему было все равно. Этот человек был писателем. Вот почему он писал: потому что был писателем. Он сидел один в комнате без окон и писал рассказ. Иногда за работой он слушал музыку, потому что она его вдохновляла. Рассказ, который он писал, назывался «Сара и Страна вздохов», и он был попыткой подружиться с дочерью его жены, у которой был другой отец. Рассказы были его детьми, и они не всегда были послушными. Вот и «Сара и Страна вздохов» плохо слушалась. Она не имела никакого отношению к миру Амбры, о котором он писал для взрослых (у всех писателей есть разные, отдельные миры, о которых они пишут, даже те авторы, которые думают, что у них таких отдельных миров нет). И все же когда он на сегодня закончил писать и перечел написанное, то обнаружил, что в рассказ закрались частички Амбры. Он не знал, как они туда попали, ведь он был писатель, и потому бог — пусть крохотный, незначительный божок, но все же бог. Тогда он взял ручку и вымарал частицы Амбры, которые нашел в своей сказке для детей. К тому времени сгустились сумерки. Он знал, что это сумерки, так как чувствовал их внутри себя, чувствовал, как они закупоривают ему легкие, как движутся по тем комнаткам у него в мозгу, где жило его воображение. Он выкашлял толику темноты, но не придал этому большого значения. Немного тьмы есть в каждом писателе. А потому он сел обедать с женой и дочерью, и они стали спрашивать, как ему писалось, а он ответил: «Никуда не годится! Ужасно! Я не писатель. Я сапожник. Плотник. Дальнобойщик. Я не писатель». Тогда они рассмеялись, так как знали, что он писатель, а писатели лгут. И когда он выкашлял еще немного тьмы, они закрыли на это глаза, ведь они знали, что в писателе тьмы чуть больше, чем во всех прочих душах.
Всю ночь писатель выкашливал сгустки тьмы — блестящей тьмы, тусклой тьмы, скользкой тьмы, гладкой тьмы, — и к утру вся тьма его покинула. Он проснулся отдохнувшим. Улыбнулся. Зевнул. Позавтракал и почистил зубы. Поцеловал жену и дочь, когда первая уходила на работу, а вторая — в школу. Он забыл про тьму. Только входя в кабинет, он про нее вспомнил и про то, как много ее из него вышло. Его тьма обрела облик, расправила крылья и взлетела в угол, где потолок сходился со стеной, а там распласталась по штукатурке, только кончики крыльев слегка подрагивали. Писатель порассматривал немного существо и лишь потом сел писать. Существо было темным. Существо было прекрасным. Оно походило на глянцевую черную манту с кошачьими янтарно-красными глазами. Оно походило на оживший бомбардировщик-стелс. Оно казалось самым изящным, самым мудрым созданием на свете. И оно вышло из него, из тьмы внутри него. Писателю было страшно, но теперь он решил чувствовать себя польщенным, радоваться, что помог появиться на свет такому чудесному видению. А кроме того, он перестал кашлять. Он освободился от тьмы. Он писатель. Он будет писать. Так он и стал делать — день за днем.
Прошли недели. Он закончил «Сару и Страну вздохов» и перешел к другим рассказам. Свет писатель приглушил еще больше, чтобы, когда войдя в кабинет, жена не увидела огромную тень, прильнувшую в углу потолка. Но жена никогда ее не замечала, как бы ярко ни была освещена комната, поэтому писатель перестал прикручивать лампу. Это не имело значения. Жена все равно не могла видеть восхитительную тьму. А тьма светилась черным, пульсировала черным, пока он сидел под ней и писал. И хотя существо не причиняло ему вреда и казалось писателю бесконечно интересным, он начал заканчивать вечером все раньше и раньше, а днем уходить с работой в гостиную. Там он перечитывал написанное. Он был писателем. Писатели пишут. Но еще писатели редактируют. И вот однажды он сидел, поджав губы и сдвинув к переносице брови, поглощенный рождением на свет своего последнего детища, и заметил один очень тревожный факт. Некоторые строки принадлежали не ему. Вот как эта, например. Писатель точно помнил, что написал: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах плачущей черепахи, но, доверившись этим мудрым, старым глазам, весело последовала за ней в незнакомый город». На бумаге же оказалось совсем другое: «Глупая Сара не стала сомневаться в словах грибожителя, и когда она повернулась к нему спиной, он весело схватил ее и утащил назад в Амбру». Были и другие мелочи: лицо одной героини, два-три географических названия, выпадающее по тону описание. Амбра захватила его рассказ. Сам город этот рассказ узурпировал. Как такое могло случиться? Писатели много работают, иногда слишком много. Может, он перетрудился? Да, наверное, так. Писатель лишь мельком вспомнил прекрасную, глянцевую манту. Во всех писателях есть немного тьмы. И даже если эта тьма вышла вон, то все равно тьмой осталась, вот только теперь не закупоривает ему легкие. Писатель подумал про успокаивающее молчание существа, неподвижного, если не считать легкого подрагивания могучих крыльев-плавников. Писатель нахмурился, сел и выправил рассказ. Разве способно то, чего не видит его жена, влиять на мир? На него самого?
На следующий день за работой писатель почувствовал, как темное существо опустилось ему на плечо, но, подняв глаза, увидел, что оно все еще льнет в углу потолка. Он вернулся к работе, но поймал себя на том, что мысли про Амбру не выходят у него из головы. Он на достаточно долгий срок оставил Амбру, твердили эти мысли. Уж конечно, пришло время вернуться домой в тот город. Почти против воли его ручка начала писать про город: про плети ползучего винограда на стенах зданий в выжженном Бюрократическом квартале; про печальные одинокие лица статуй на площади Трилльяна; про шорох волн в доках. Ручка писала черным. Писатели всегда пишут черными чернилами. Бросив ручку, он взял синюю для редактирования, но смог только подчеркнуть, что написал, исправляя орфографические ошибки. Писатели умеют писать, писатели умеют редактировать, но с орфографией они не в ладу. Он опять поднял глаза на манту. Он поглядел на толику тьмы и сказал: «Ты темная, и внутри всех писателей есть немного тьмы, но мало у кого есть толика тьмы вовне. Что ты такое? Кто ты?» Но тьма не ответила. Тьма могла только писать, только редактировать. Будто тоже была писателем.
Вскорости писатель стал писать только про Амбру. Он в мельчайших подробностях описывал ее сияющие шпили, когда на них падают лучи утреннего солнца. Он описывал обряды труффидианской веры, господствовавшей в духовной жизни города. Он описывал жилища и бездомных сорванцов, мебель и общественный уклад. Он создавал легенды, он создавал эссе. Он писал рассказы, замаскированные под эссе. Иногда он наслаждался, с какой скоростью скользит без усилий по бумаге его ручка, точь-в-точь талантливая фигуристка по льду его страниц. Иногда он высокомерно насмехался над детскими рассказами, над которыми работал до своей трансформации. Иногда он был так испуган, что не мог выразить свои страхи в словах. А его внутренний голос вопил и бормотал и ярился на тьму. Амбра как будто вознамерилась стать реальной в том мире, в котором писатель жил и который считал реальным, она как будто собиралась соблазнить его, обманом заставить поверить в то, что существует помимо него. Но писатель пишет, даже если не хочет писать, и потому он писал, но делал это в муках. Со страхом. Много дней он ничего не ел, а все скармливал существу на стене, надеясь, что оно больше откроет ему про Амбру. Его жена забеспокоилась, но он раздраженно сказал ей, что все в порядке, все в порядке, в порядке. Он начал повсюду носить с собой блокнот и делать в нем заметки в самое неподходящее время, например, на приеме или на выставке. Скоро он переехал ходить туда, куда его приглашали. Вскоре он стал спать в своем кабинете, под сверкающей чернотой, которая служила ему ночником.
Быть писателем — все равно что принимать наркотик. Писать — сродни наркомании. Столько слов, столько слов! Процесс создания текста — сродни наркотику. Но писатель уже не чувствовал себя писателем. Он чувствовал себя наркоманом. Наркоманом, которому постоянно требуется «поправиться». Можно ли его поправить? Запястья и пальцы у него постоянно болели, распухли от перенапряжения. Его разум превратился во взмывающую и опадающую, кружащую карусель ликования и страха. Когда существо отказывало ему в информации или жена оттаскивала его от стола или когда ему приходилось отойти по нужде, его начинало трясти, его прошибал пот. Его выворачивало. Он был болен Амброй. Она была как вирус внутри него, как вирус, который нападал на красные и белые кровяные тельца у него в венах. Она была как рак, пожирающий его клетки. Она была большой, черной тьмой в углу его мозга. Он был пьян другим миром. А все разраставшаяся тварь на потолке смотрела на него сверху вниз и слегка шевелила крыльями и, мяукая, требовала пищи, которая, конечно же, заключалась в частицах души писателя. Сама его жизнь свелась к поискам Амбры, к попыткам сделать Амбру все более реальной. По всему дому он находил разбросанные заметки про Амбру (хотя не помнил, как их писал), попадались даже рукописи либретто Бендера или рассказы Сирина. Его жена считала, что это он их написал, но он-то знал, как обстоит дело. Он знал, что их написало существо на потолке и оставило, точно хлебные крошки, чтобы он шел по их следу к пряничному домику, к колдунье, к смерти.
Наконец, однажды осенним днем, когда листья за стенами дома стали золотисто-коричневыми и рассыпались по газону, писатель понял, что должен уничтожить существо, не то оно уничтожит его самого. Ему было грустно, что придется его убить, ведь он знал, что убьет часть самого себя. Оно из него вышло. Он его создал. Но он был писателем. Все писатели пишут. Все писатели редактируют. И все писатели в каких-то случаях должны уничтожать свои творения, пока эти творения не протухли и не сожрали их самих. Писатель уже больше не любил существо, в нем жила только ненависть, но он любил свою жену и ее дочь и считал, что лучшего оправдания ему не нужно. Поэтому он вошел в кабинет и напал на тьму. Его жена услышала из кабинета ужасные звуки: мужской плач, мужской вопль, удары кулаком о стены, почувствовала — неужели это вонь гари? Но не успела она прийти ему на помощь, как, спотыкаясь, он выбежал из комнаты, и его лицо было искажено поражением и страхом. Она спросила его, что случилось, и крепко обняла. «Все писатели пишут», — прошептал он. «Все писатели редактируют», — пробормотал он. «Во всех писателях есть немного тьмы», — всхлипнул он. «Все писатели должны иногда уничтожать свои творения», — выкрикнул он. «Но только у одного писателя есть тьма, которую нельзя уничтожить», — подумал он про себя, крепче обнимая жену, целуя ее, ища в ней утешение, ведь ничего драгоценнее у него не было, и он боялся: боялся потери, боялся темноты и превыше всего боялся себя самого.
* * *
Закончив читать, я повернулся к писателю и мягко сказал:
— В своем роде интересная аллегория, хотя конец кажется немного… мелодраматичным? Но в целом исключительно ценный документ. Теперь я понимаю, почему людям нравится, что вы пишете.
Писатель снова сел за стол.
— Это не аллегория. Это моя жизнь. — Теперь он казался побежденным, словно перечитывал собственный рассказ у меня из-за плеча.
— Как по-вашему, не пора ли нам поговорить про пожар? — спросил я. — Разве все это не ведет к пожару?
Он отвернул голову, будто упирающаяся лошадь морду.
— Возможно. Когда я смогу увидеть жену?
— Не раньше, чем мы закончим, — ответил я. Кто знает, когда он увидит жену? Опыт подсказывал мне, что, дабы сохранить у пациента определенное равновесие, я должен лгать в целом или в частностях. Удовольствия мне это не доставляет. Я ложью не упиваюсь. Но лгу.
— Вы должны поверить, — сказал X, — что я сам до конца не понимаю, что там произошло. Могу только гадать.
— С радостью приму любые ваши догадки.
Но, невзирая на мое самообладание, мои губы растянула мрачная улыбка. Я нюхом чуял его отчаяние: оно пахло жухлой травой, черствым печеньем, кислым молоком.
X: Манта постепенно увеличивалась в размерах, пока не заняла больше десяти футов стены. И, вырастая, она начала изменять комнату. Поначалу не было никаких видимых изменений, но я чувствовал запахи джунглей, потом автомобильных выхлопов, после я начал слышать шум бурлящего, но очень далекого города. Понемногу манта заняла весь угол и распласталась по стене как вторые обои. Еще от нее стал исходить странный, малоприятный душок. Как от гниющего фрукта, наверное.
Д: И так продолжалось, пока?..
X: Пока однажды я не проснулся рано от ужасного кошмара: человек без лица проткнул мне ножом ладонь, и когда он наносил удар, я даже не пытался отдернуть руку… Я вошел в кабинет, а из угла, где раньше сидело существо, лился яркий свет… в том месте была просто дыра по его форме, через которую виднелась Амбра. Это был Религиозный квартал: бесконечные призывы к молитве, множество икон и паломников.
Д: Что вы почувствовали?
X: Гнев. Мне хотелось разнести Амбру по камешку. Мне хотелось возглавить великую армию и проломить ее ворота, перебить ее жителей и снести город. Гнев — это еще мягко сказано.
Д: Как по-вашему, это входило в намерения манты, когда она подарила вам способность возвращаться в Амбру?
X: Подарила? Это был не дар, разве что считать подарком безумие.
Д: Прошу прощения. Я не хотел вас расстраивать. Как вы полагаете, наложенное на вас мантой проклятие предназначалось для того, чтобы вы могли разрушить Амбру?
X: Нет, в глубине души я всегда знал, что у нас с этим существом разные цели. Оно разрушило мою жизнь.
Д: Что вы сделали, когда перед вами предстала Амбра? Или что, вам показалось, вы сделали?
X: Пролез через пролом в тот мир.
Д: Согласно стенограммам с этого момента ваши воспоминания утрачивают четкость. Было бы верным назвать их «туманными»?
X: Да.
Д: Тогда перейдем к другой теме, а к этой вернемся позднее. Расскажите про Дженис Шрик.
X: Я уже… не важно. Она была моей поклонницей и нам с Ханной нравилась, поэтому мы позволили ей пожить у нас: у нее был академический отпуск. Она рисовала, но на жизнь зарабатывала как искусствовед. Ее брат Дункан был известным историком, сделал себе карьеру работами по Византийской империи. В то время Дункан собирал материал в Стамбуле, иначе тоже бы нас навестил. Ему нечасто выпадало увидеться с сестрой.
Д: И вы вывели их обоих в своих рассказах?
X: Да. Я обоим дал «роли» в моих текстах, и они были счастливы. Дженис даже помогла выгладить шероховатости во фрагментах об искусстве в «Трансформации Мартина Лейка».
Д: Вы испытывали какую-либо враждебность к Дженис Шрик или ее брату?
X: Нет. С чего бы?
Д: Опишите мне Дженис Шрик.
X: Она была невысокого роста, не такой коротышкой, как актриса Линда Хант, но близко к тому. Немного горбилась. Полненькая. Около сорока четырех лет. На лбу у нее было много-много морщин. Она любила носить женские деловые костюмы и курила кошмарные сигары, которые ей привозили из Сирии. У нее была определенная аура. Остроумная. Еще она была полиглотом.
Д: На прошлом допросе вы говорили: «Иногда у меня возникало такое ощущение, будто она существует в двух местах разом, и я спрашивал себя, не было ли одно из этих мест Амброй». Что вы имели в виду?
X: Я спрашивал себя, я ли вписал ее в Амбру или она независимо от меня обладала там собственной жизнью. Все сводилось к следующему: были ли мои рассказы о городе, включая его обитателей, правдой до последнего слова, или истинно было только место действия, а персонажи рождены моим воображением?
Д: Повторяю мой вопрос: вы испытывали какую-либо враждебность к Дженис Шрик?
X: Нет!
Д: Вы не обижались на нее, когда она подшучивала над вами по поводу реальности Амбры?
X: Да, но это не мотив для…
Д: Вы не завидовали тому, что если она действительно существовала в обоих мирах, то казалась столь собранной, так как умела себя контролировать. Вы ведь хотели уметь то же самое?
X: Зависть — это не враждебность. И повторяю, не мотив для… для того, что вы подразумеваете.
Д: Было ли у вас какое-либо, все равно какое, эмпирическое свидетельство, что она существовала в обоих мирах?
X: Она намекала на это в шутках, тут вы правы. Конечно, она прочла все мои книги и вскользь упоминала про Амбру так, словно город был настоящим. Как-то она сказала мне, что решила познакомиться со мной, так как я пишу о реальном мире. А однажды она преподнесла мне на день рожденья весьма странный подарок.
Д: Что это было?
X: «Хоэгботтоновский путеводитель по Амбре». Она сказала, что он настоящий. Что просто заскочила в Амбре в «Борхесовскую книжную лавку» и купила его там. Я разозлился, но она все твердила, что не лжет. Ханна сказала, что эта женщина просто фанатик. Разумеется, она сама его написала, и мне лучше воспринять это как комплимент или поговорить с юристами о нарушении авторских прав.
Д: Почему вы не поверили жене?
X: Путеводитель был настолько полным, настолько совершенным. Настолько подробным. Как такое может быть фальсификацией?
Д: Но полиглоту и искусствоведу, какой была Дженис Шрик, ведь не составит труда подделать подобную книгу?
X: Не знаю. Возможно. Во всяком случае, тогда мне и пришла в голову та мысль.
Д: Давайте вернемся к вашей вылазке в Амбру. Манта превратилась в отверстие в иной мир. Знаю, ваши воспоминания спутанны, но, насколько вам помнится, что вы там нашли?
X: Я шел по бульвару Олбамут. Было довольно прохладно. Улица была запружена прохожими и моторными повозками. Конечно, на сей раз я не был голым, за что был очень благодарен, я просто… просто потерялся в толпе. Я не думал. Не анализировал. Шел, и ничего больше. Сходил в доки, чтобы посмотреть на корабли. Полюбовался процессией возле площади Трилльяна. Потом побродил по продуктовому рынку и некоторое время спустя попал в Бюрократический квартал.
Д: Где именно это произошло?
X: Я не… не могу…
Д: Избавлю вас от необходимости вспоминать. Ведь все есть в протоколах. Вы говорили, что увидели, как женщина переходит улицу. С огромной скоростью на нее надвигалось моторное транспортное средство, и, по вашим словам, вы оттолкнули ее с дороги и из-под колес. Это верно?
X: Да.
Д: Как выглядела эта женщина?
X: Я видел ее только сзади. Она была низенькая. Старше средних лет. Немного шаркала на ходу. Кажется, в руках у нее был портфель или папка или еще что-то…
Д: Какого цвета было транспортное средство?
X: Красного.
Д: Что произошло после того, как вы оттолкнули женщину?
X: Между нами проехал фургон, и я снова оказался в реальном мире. Я почувствовал на лице сильный жар, который опалил мне брови. Я рухнул за дверью кабинета, который, оказывается, поджег. Вскоре полыхал весь дом. Ханна уже вывела на улицу Сару и теперь пыталась вытащить меня, когда я «очнулся». Она кричала мне в ухо: «Зачем ты это сделал? Зачем ты это сделал?»
Д: Что же вы сделали?
X: Я толкнул Дженис Шрик в огонь, который сам же и развел.
Д: Вы ее убили.
X: Я толкнул ее в огонь.
Мы смотрели друг на друга через стол в той маленькой голой комнатенке, и по выражению его лица я видел, что он все еще не улавливает суть дела, не понимает, что на самом деле случилось с Дженис Шрик. Сколько я ему расскажу? Очень немногое. Ради него же. Безжалостно я продолжал задавать вопросы, сознавая, что теперь он видит во мне тьму, того, кто его предал.
Д: Какое чувство вы испытываете острее, радость, что спасли жизнь женщины в Амбре, или раскаяние, что убили Дженис Шрик?
X: Все не настолько просто.
Д: Все настолько просто. Вы испытываете чувство вины, что убили Дженис Шрик?
X: Конечно!
Д: Вы считали себя ответственным за свои поступки?
X: Нет, вначале нет.
Д: А теперь?
X: Да.
Д: Вы считаете себя ответственным за спасение женщины в Амбре?
X: Нет. Как я мог бы? Амбра же не реальна!
Д: И тем не менее, согласно протоколам, на последовавшем за смертью Дженис Шрик суде вы утверждали, что Амбра реальна! Так как же? Реальна она или нет?
X: Это было тогда.
Д: Вы как будто необычайно гордитесь тем, что, как вы сказали, первый состав присяжных не пришел к единому решению. Понадобился второй, чтобы вас приговорить. Я бы сказал, вы неприлично этим гордитесь.
X: Это всего лишь гордость писателя силой его красивого вымысла.
Д: «Это всего лишь гордость писателя силой его красивого вымысла». Сами себя послушайте. Ваша гордость отвратительна. Был убит человек. Вас судили за это убийство. Или, по вашему, в Амбре Дженис Шрик вела жизнь более реальную? Что вы, по сути, убили лишь эхо ее истинного я?
X: Нет! Я не считал Амбру более реальной. Для меня в тот момент ничего не было реальным. Высокомерие, гордость — все это стена, за которой я спрятался, чтобы справиться со случившимся. Возможность дать себе не думать.
Д: Как вам удалось заставить некоторых присяжных поверить в Амбру?
X: Это было не просто. Трудно было даже уговорить моего адвоката строить защиту тем безумным способом, который я предложил. Он на это согласился только потому, что решил, что суд признает меня безумным и передаст меня на попечение врачам, в котором я, по его мнению, нуждался. Как будто не было и тени сомнения в том, что меня осудят… ведь свидетелем происшедшего была моя собственная жена.
Д: Но некоторых присяжных вы убедили.
X: Возможно. А может, им просто не нравился прокурор. Сыграло на руку и то, что почти все читали мои книги или про них слышали. И да, это доказывает, что воображение у меня великолепное. Тот мир был настолько полным, настолько хорошо прописанным, что я был уверен, он станет для присяжных столь же реальным, как и жалкая, плесневелая задняя комнатка, в которой они принимали решение.
Д: Итак, вы убедили их в реальности своего видения. Благодаря своей искренности… тому, что сами верили в существование Амбры.
X: Не делайте этого. Я же с самого начала сказал вам, что больше не верю в Амбру.
Д: Можете описать мне присяжных на первом суде?
X: Что?
Д: Я попросил вас описать присяжных. Расскажите, как они выглядели. Прибегните, если нужно, к вашему знаменитому воображению.
X: Они были присяжными. Группа граждан. Они выглядели как… люди.
Д: Но их лиц вы вспомнить не можете?
X: Нет, не могу.
Д: Если вы заставили их поверить в Амбру так крепко, что они вас не осудили, то почему вы в нее не можете верить?
X: Потому что ее не существует! «Не существует, Алиса! — как сказал бы Чеширский кот. — Я ее придумал. Или, вернее было бы сказать, она меня придумала. Ее не существует».
Тяжело дыша, X с силой ударил по столу левым кулаком.
— Давайте подведем итог, так как я вижу два существенных момента, которые вышли на свет в ходе этого допроса. По меньшей мере два. Первый касается манты. Второй — присяжных. Я снова вас спрошу: вам никогда не приходило в голову, что манта может быть позитивным влиянием, спасительным импульсом?
— Никогда.
— А я вижу в ней манифестацию вашего душевного здоровья, быть может, импульс из подсознания, попытавшегося вывести вас к свету.
— Оно завело меня во тьму. Завело меня на ничейную землю, в сумеречную зону.
— Во-вторых, никакого суда не существовало, его сцены просто разыгрывались у вас в голове, когда вы бежали с места преступления. Присяжные, которые поверили в Амбру, воплощали ту вашу часть, которая еще цеплялась за мысль, что Амбра все-таки реальна. Сколько бы вы с ними ни боролись, эти безликие, анонимные «они» продолжали твердить вам, что Амбра реальна!
— Теперь вы пытаетесь меня запутать, — сказал X. Он дрожал. Его правая рука как тиски сжалась на левом запястье.
— Вы помните, как сюда попали? — спросил я.
— Нет. Наверное, через входную дверь, а как по-вашему?
— Вам не кажется странным, что вы не помните?
— По сравнению с чем? — Он горько рассмеялся.
Я молча смотрел на него. Просто смотрел. Думаю, это мое молчание, в котором я надеялся на спасительное прозрение в последнюю минуту, вынудило его заключить, что мое решение будет не в его пользу.
— Я не верю в Амбру. Сколько еще раз я должен это повторить? — Его прошиб пот. Теперь его била крупная дрожь.
Когда я не ответил, он выдавил:
— Еще вопросы будут?
Я покачал головой. Убрал стенограммы и папку с историей болезни назад в портфель, повернул в замке ключ. Отодвинулся от стола и встал.
— Значит, я могу идти. Моя жена, наверно, ждет в…
— Нет, — сказал я, надевая пиджак. — Вы не можете идти.
Вскочив, он снова бухнул кулаком по столу.
— Но я же вам сказал, я же вам сказал! Я не верю в мою фантазию! Я в здравом уме! В здравом уме и твердой памяти! Я от нее избавился!
— Но, видите ли, — открывая дверь, сказал я со всей добротой, на какую только был способен, — в этом-то вся проблема. Это и есть Амбра. Вы в Амбре.
Выражение на лице X не поддавалось описанию.
Когда он запер за собой дверь и поднялся по лестнице, то подумал только: какая жалость. Совершенно очевидно, что писатель утратил связь с реальностью, как бы отчаянно эта реальность ни пыталась до него достучаться. И та несчастная женщина, Дженис Шрик, которую X толкнул под моторную повозку (он не нашел в себе сил сказать X, насколько сильно память ему отказала)… Она — достаточное доказательство его болезни. В конечном итоге фантазии оказались слишком сильны. И какие фантазии! Мир, в котором люди летают и «снимают кино». Дисней, телевиденье, Нью-Йорк, Новый Орлеан, Чикаго. Все было убедительно и до определенной степени логично — для X. Но кому, как не ему, знать: писатели народ непостоянный, доверять им нельзя, а по улицам и так уже ходит слишком много безумцев. Да и что X будет делать со своей свободой, когда вскроются ложь о литературном успехе и фантазии о счастливом браке? (А когда закрывалась дверь, последними словами X были: «Все писатели пишут. Все писатели редактируют. Во всех писателях есть толика тьмы».)
После ареста никаких записей в городских архивах о нем не нашли, видимо, он прибыл из-за границы, возможно, с Южных островов, и привез с собой свою жалкую книжку, без сомнения напечатанную на собственные средства в «Дикой стороне пресс», мелком издательстве, где авторы сами платят, лишь бы их опубликовали. По собственным скромным попыткам на ниве литературы он знал, каково это. Если уж на то пошло, размышлял он, единственная реальная польза от этой беседы (между протоколами и самим разговором) получится для его собственного творчества: теперь у него есть несколько очень и очень интересных элементов, которые можно вставить в собственную фантастическую новеллу. Ба, он уже видел, что отчет об этом сеансе сам по себе станет литературным произведением, поскольку давным-давно пришел к выводу, что ни одну навязчивую идею невозможно понять до конца. Он, вероятно, даже расскажет эту историю и от первого, и от третьего лица, чтобы одновременно и придать событиям личностную окраску, и от них дистанцироваться.
Дойдя до того места, где нашел розу, он вынул цветок из петлицы и заткнул стебелек назад в трещину. И пожалел, что вообще ее сорвал. Но не сделай он этого, он был бы обречен на короткую, бессмысленную зверскую жизнь во тьме.
За стенами больницы дождь прекратился, хотя в воздухе еще витал его запах. По узким улочкам эхом прокатывались полуденные призывы к молитве из Религиозного квартала. Он почти чувствовал на языке пряный вкус горячих сарделек, которые продавали уличные торговцы. После ленча он пойдет куда-нибудь развлечься. В Оперном театре имени Мэнзикерта решили заново поставить в этом сезоне Восса Бендера, и если повезет, он еще попадет на дневной спектакль и поспеет домой к жене до обеда. С такими мыслями на уме он ступил на улицу и вскоре уже потерялся среди спешащих на ленч прохожих.
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |