(Попытка соединения приключенческого и нравоучительного романа) 11 страница

– Лиза, ты что?! А Вете-то зачем? У нее же и так все уже есть.

– Для профилактики, для верности, – ответила мама.

Словно предчувствуя что-то, Вета, которой было тогда всего 10лет, заплакала:

– Мама, я не хочу, ну, не надо, пожалуйста.

– Успокойся, это не больно, – сказала мать, вынула Ветино фото и положила на стол.

– Ну, ничего, ничего, сделай маме приятное, – сказал окулист-оккультист, и быстренько проделал с Ветой все необходимые манипуляции.

Потом Вета глянула на свою фотографию, лежащую перед ней, и вдруг в бешеном калейдоскопе, с адской скоростью перед ней промелькнули все ее реинкарнации, то есть кем она была во всех своих предыдущих жизнях. Века и века тому назад. Она не понимала, что это такое, но от страха, от ужаса даже, охватившего ее, снова заплакала, оттолкнула от себя фотографию и уткнулась носом в живот стоящей рядом мамы, казавшейся ей тогда единственным надежным островком защиты в чужом и враждебном мире, в то время, как все было строго наоборот. Мама не защищала, а наоборот толкала ее все время в темную пропасть потустороннего мира. Не надо было маме всего этого делать, надо было поберечь девочку, не подставлять ее, отпустить, не заставлять ехать по накатанным рельсам колдовских поколений, а наоборот – дать ей волю и возможность выбора.

И это была одна из причин, по которым в скором времени Вета свою мать возненавидела.

Вторая же причина была вполне женской, но при всем при том и окрашенной особенными свойствами и навыками их проклятого или лучше – заклятого рода. Матери было едва за 40, но выглядела она на все 60. Видимо, в словах жреца Вуду содержалась неприятная правда. Слова его о быстром старении относились к ведьмам, окончательно заложившим душу мировому злу без малейшей надежды на выкуп. Некоторое время они могли оставаться вызывающе, ярко, призывно красивыми и молодыми. Вероятно, это обстоятельство было составной частью оплаты за проданную душу. Другими частями могли быть и непосредственно деньги, и богатство, и успех, даже слава, и еще многое другое. «Фауст», «Портрет Дориана Грея» – все это мы еще в школе проходили. А вот другие, пытавшиеся все же не отходить от Бога, регулярно посещающие церковь, не снимающие с груди крест, читающие молитвы, но наряду с этим совершающие привороты и прочие любезные бесовскому сердцу чернокнижные обряды, и среди них – множество «белых магинь», которые, наверное, сами не до конца понимали, что делают, – вот они все сидели как бы между двух стульев. Нельзя, понимаете ли, душой стремиться к Богу, побаиваясь за качество своей земной жизни, но по пути к нему постоянно оборачиваться и кокетничать с бесом, подмигивать ему, мол, я с тобой, я сейчас вернусь, только ненадолго в церковь забегу, буквально на 5 минут. Опасная игра, за нее следует расплата и частенько именно в виде быстрого и необратимого старения.

Вот такое и произошло с Ветиной матерью. К тому же она была ленива и совершенно перестала следить за собой. Старение ведь тоже может быть достойным, опрятным, красивым даже, но Ветина мама давно махнула на себя рукой, не следила ни за качеством кожи, ни за волосами, ни за руками, ни за количеством выпиваемого пива, к которому она особенно пристрастилась за последние годы, и десяток бутылок за день были для нее необходимым минимумом. Последнее сильно влияло на размеры мешков под глазами, поэтому на работе мама всегда сидела в больших, темновато-дымчатых очках, что, впрочем, прибавляло образу целительницы еще немного загадочности, весьма нелишней для контакта с пациентом, этакого боязливого доверия с его стороны. И вообще, она слегка прихорашивалась только тогда, когда ей надо было идти на работу. Все по той же причине: кто же доверится неопрятной старухе с немытыми волосами и запахом при близком разговоре. А деньги зарабатывать надо и потом – работа осталась чуть ли не единственным стимулом к дальнейшей жизни. Она верила, что помогает людям, и что количество добра и помощи, совершаемое ей, потом, там, зачтется. Ну, а дома она распускалась окончательно: пиво, шелуха от семечек и постоянно работающий телевизор, от которого она отходила только, чтобы поесть, и Виолетта частенько смотрела на мать почти с брезгливостью, а на Герасима – с состраданием. Казалось бы – ну чего он, красивый, импозантный мужчина во цвете лет живет с этими рассыпающимися на глазах развалинами, с этой старой ведьмой. Да в том-то и дело было, что с ведьмой, хотя и под вывеской «белого мага»!

Вета ведь знала, что там был сильнейший приворот, секретов от нее у матери не было. А может и по-другому: матери было лень затрачивать хоть какие-нибудь усилия для сокрытия от дочери своих действий, и она ее совершенно не стеснялась, ей было все равно, что Вета подумает о ее нелицеприятных усилиях по отношению к безоружному и порядочному Герасиму.

Начала она, кстати, не с приворота, а с откровенной пакости, которую она для себя оправдывала только угарной, необоримой страстью, внезапно пробудившейся в ней при первом же взгляде на него, оказавшегося на свою беду – мужчиной ее мечты. Елизавета стала похожей на долго спавший, но от того еще более опасный вулкан, который, пробудившись, сметает города, сжигает и убивает.

Герасим пришел тогда с женой, лучшей, между прочим, ее подругой. Елизавета праздновала свой тридцатый день рождения и была в то время еще очень хороша собой: крашеная блондинка с фигурой, близкой к совершенству, губами с цветом и сочностью спелой клубники и потому незнакомыми вовсе с губной помадой, с глазами глубокими и черными, как антрацит, и с таким же, как у этой разновидности угля, блеском. Этот лукавый цыганский блеск в свое время чуть не свел с ума отца Виолетты, но мама его не любила, они быстро расстались, и Вета отца своего вовсе не знала. Но вот Герасим маму зацепил, сильно зацепил, и она пошла на пакость без всякой оглядки на мораль или нравственность. Эти понятия только мешали. Какая там нравственность, когда так сильно любишь! Какие принципы, какие заповеди, какая еще мораль! Все – к дьяволу! Построить свой дом на пепелище семейного очага лучшей подруги – это и было, пожалуй, самым большим грехом в жизни Ветиной мамы.

Имея дар ясновидения, ей нетрудно было угадать в Светке (так звали подругу) – скрытую, но неизвестную пока самой Светке, склонность к лесбиянству. Сюжет семейной драмы Лиза построила так, что, мягко и ненавязчиво развив в подруге эти склонности, она же ее и совратила, хотя сама была неравнодушной исключительно к мужчинам. Что ж, можно было немного и потерпеть, чтобы добиться своего. И однажды Герасим, вернувшись с работы, застал подруг в своей супружеской постели, оскверняемой на его глазах изменой своей любимой жены. И не с мужчиной, это еще как-то могло вместиться в консервативное сознание Герасима Петровича, а с женщиной! С подругой! Голые!! И его жена стонала при этом в любовной истоме так, как он никогда и не слыхивал! Так что он почувствовал одновременно ужас, стыд и собственную мужскую неполноценность. В общем, все, как в одной трагической частушке: «Картошка цветет, огурцы поспели, мою милую е…т на моей постели». Да и кто?!! Женщина! В страшном состоянии он выбежал из дома и больше не вернулся. Произошел развод.

На втором этапе задуманного Елизавета, постаравшись к этому моменту выглядеть наилучшим образом и максимально женственно, узнав, где он снимает квартиру, встретила его вроде бы случайно в ближайшем от квартиры магазине. Проделать такое тоже было довольно просто. Она сказала подруге, что хочет их помирить. Та была совсем не против, потому что все-таки, невзирая на развившиеся склонности, Герасим был ей дорог, и к тому же муж – все-таки самый надежный заслон от косых взглядов и подозрений, точно так же, как для геев – жена и дети. Затем узнала адрес его работы, проследила за ним по дороге домой и, наконец, подежурив несколько раз возле его дома, увидела, в какой магазин и когда он ходит за продуктами. Вот такая скучная, рутинная и кропотливая работа была ею проделана, но чего не сделаешь ради страсти.

Оставалось самое интересное и захватывающее. У американцев есть такая типичная для них поговорка. Когда они хотят кому-то сделать суперкомплимент, они говорят: «Ты сегодня выглядишь на миллион долларов». Это, стало быть, очень хорошо выглядишь. Поскольку миллион долларов – это как раз то, что греет сердце любого американца, то, что является для него самым привлекательным в жизни, высший балл. Вот так Лиза в тот день и выглядела. И оделась она, как вы догадываетесь, не в джинсы и куртку, как обычно. Нет! Ничего мужского в одежде! Ни в коем случае! Это натолкнуло бы Герасима на неправильные мысли, он вспомнил бы тут же мужскую роль, которую исполняла тогда Лиза с его женой в постели, и это могло бы вызвать у него новый приступ отвращения. Нет-нет, тут надо было подчеркнуть именно женское начало в ней. Весь ее внешний вид и поведение должны были иллюстрировать два главных момента: влечение мужчин к ней – раз, и ее собственную неистребимую тягу к мужскому вниманию и к мужскому полу вообще – это два. Поэтому – идеально стройные и приятной длины ноги в колготках телесного цвета, на высоких шпильках. Их не мешала рассмотреть черная кожаная мини-юбка, которую правильнее было бы назвать «мини-мини-мини юбка» и которая не скрывала ничего, а лишь подчеркивала ее вызывающую сексуальность, адресованную – Боже упаси! – вовсе не женщинам. Поэтому обтягивающая кофточка – на грудь оптимальной формы и размера, а значит, умеренно полную и высокую, причем голую грудь, вследствие чего все ее достоинства и нюансы рельефно через кофточку проступали. Поэтому – никакого макияжа, красивое лицо ничем замазывать не надо, а наоборот: простота, свежесть, полные манящие губы, белые волосы, тяжелой волной спадающие на высокую, тонкую шейку и легкий, едва ощутимый запах духов «Сальвадор Дали». Портрет был готов еще утром, и Лиза, сбросившая в тот день со своего возраста лет пять, как минимум, буквально столкнулась, «случайно», разумеется, с корзинкой-тележкой для продуктов в одной из секций посещаемого Герасимом универсама. Надо ли говорить, что это была его корзинка, которую она чуть не опрокинула. Она, конечно, смутилась (а как же!) и даже покраснела (ну, а как иначе!). Он – тоже.

– Здравствуйте, Герасим Петрович, – сказала она, потупив глаза.

– Здравствуйте, Лиза, – сказал он, глядя на нее во все глаза. В его взгляде было интересное попурри из оценки, восхищения, давней, незабытой обиды, упрека и еще удивления: как такая девушка может пренебрегать мужчинами.

Долго оставаться в промежуточной фазе – то ли сразу уйти, то ли еще постоять или даже что-то сказать – Лиза ему не позволила.

– Мне надо поговорить с вами, Герасим Петрович, – застенчиво сказала она.

– О чем мне с вами разговаривать, – горько усмехнулся Герасим Петрович.

– Поверьте мне один раз, я прошу вас. Мне очень, очень нужно вам что-то объяснить.

– Ну, хорошо, пойдемте, – уж слишком нехотя согласился Герасим.

Они расплатились за купленное и вышли на улицу. И там Елизавета сбивчиво и путано рассказала ему о том, что это именно его жена, испытывая слабость к женщинам вообще и к ней в частности, напоила ее в тот день, и она сама не помнила, как оказалась с ней в одной постели. Что никогда, ни до, ни после, она ничего подобного не делала, что лесбиянство глубоко противно ее женскому естеству. Она, мол, интересуется только мужчинами и что-то испытывает в постели только с ними. Но все они такие кобели и сволочи, в них так мало нежности, внимания и порядочности, а ее последний мужчина подтвердил это в полной мере, предав и растоптав все ее идеалы (никакого такого мужчины в помине не было, но шла вдохновенная, со слезами на антрацитовых глазах – импровизация). Кое-какие базовые пункты разговора были намечены заранее, но в основном Лиза полагалась на интуицию, женский талант и свои паранормальные способности. Светка, мол, зная ее драматический финал с тем мужчиной, сказала, что они отомстят ему и другим мужикам-жлобам тем, что займутся сексом друг с другом, и это будет ни чем иным, как актом протеста, символизирующим женскую солидарность. Что она, короче, оказалась жертвой обстоятельств и Светкиной похоти.

– И еще, – сказала она сквозь подступающие слезы, – я ревновала…

После этих, можно сказать – ключевых – слов она зарыдала и, закрыв лицо пакетом с только что купленными макаронами, попробовала убежать, но не быстро, так чтобы ее можно было остановить, догнать.

– Подождите! – крикнул Герасим ей вслед. И это было его первой ошибкой.

Она продолжала убегать неспешной рысцой, не забывая о рыданиях в пакет.

Он бросился за ней и догнал, остановил. И это стало его второй ошибкой. Он отнял руки от ее лица, осушил его своим платком, и сказал:

– Подождите, мы еще не до конца… Нам еще надо… расскажите мне все. Кого вы ревновали? К кому?! Мне надо все знать. Пойдемте ко мне.

– Нет, нет! – Она с энергичным отрицанием и даже испугом замотала головой. – Никогда! Никогда я не скажу, кого ревновала!…

– Да пойдемте, пойдемте же! Я тут совсем рядом живу… Один… Нам никто не помешает, – уговаривал Герасим. И уговорил. И это стало его третьей и решающей ошибкой. В тот же вечер он таки вырвал у Лизы признание в том, кого она ревновала, фактически признание в любви вырвал он. А потом, на продавленном диване в нем вспыхнуло ответное чувство.

Ну, а дальше все уже было пустяком. После этого же дня она некоторое время жила у Герасима, а затем, чтобы больше не снимать квартиру, он переехал к ней, получил развод, они вскоре поженились и стали, что называется, жить-поживать, да добра наживать. Но по мере того, как Лиза все больше запускала себя, ленилась и явно дряхлела, чувства в Герасиме стали притупляться. Да если откровенно, чувств-то особенных и не было никогда, был оголтелый секс, было звериное желание, которое с годами все слабело и слабело. Все реже он ее хотел, а она хотела наоборот – чаще. Тут надо подчеркнуть, что привязка мужчин только сексом, без дополнительных приемов – может осуществляться только ведьмой очень сильной. А мама Елизавета не была «очень». Да к тому же, она обленилась настолько, что даже не старалась. Да и пивной алкоголизм сыграл свою роль. Вялой и безынициативной стала она.

И Герасим стал прибегать к услугам путан, но все равно продолжал оставаться в семье, поскольку был человеком верным и обязательным, а связи с путанами изменой не считал. Но вот когда Герасим влюбился в хорошенькую девушку из соседнего дома, а знакомство произошло посредством собак, которых он и эта девушка выгуливали в их совместном дворе; когда он с девушкой стал все чаще гулять вдвоем, без других собачников, а Лиза все видела из окна; когда Герасим стал дома слишком уж задумчивым и мечтательным, особенно после прогулок; и когда Лиза уверилась наконец в том, что ее подозрения правильны, – вот тогда-то она проснулась, и последовал сильнейший приворот. А Вета, случайно услышав из-за двери какие-то заклинания, заинтересовалась и через щелочку неплотно прикрытой двери увидела, как мать колдует над фотографией Герасима и фотографией той девушки, которую она добыла неизвестно каким путем. Там были еще какие-то вещи, что-то из предметов его одежды, какие-то порошочки, комочки, фигурки, иголки. Мать потела и напрягалась, так как приворот и отворот в одном флаконе требовал усилий непростых. При этом он был еще многоступенчатым и избирательным. Избирательным в том смысле, что надо было сделать так, чтобы Герасим налево ходить мог, мелкие шалости ему позволялись, но чтобы влюбиться и, как следствие, – уйти из дому, он не мог никогда. Надо было посадить его на цепь, но достаточно длинную, чтобы за угол он еще мог забежать, но со двора, далеко от будки – ни-ни!

Короче, кончилось тем, что девушка из соседнего дома тяжело заболела, а лицо ее покрылось трудно излечимой экземой и хорошеньким быть перестало. Через год она с родителями вообще переехала в другой район. А Герасим так же внезапно охладел к прогулкам с собакой, ему даже приходилось напоминать, что пора вывести. Лиза его привязала так, как хотела. Когда Вете исполнилось 14, и мать стала потихоньку обучать ее некоторым аспектам своего искусства, Вета призналась ей, что видела, как мама обеспечивала себе, так сказать, – избирательную верность Герасима. И мама, опрометчиво гордясь перед дочерью своей силой, рассказала ей обо всем: и о том, как она получила Герасима, и о том, как она его потом привязала навсегда. Она сказала тогда Вете, что могла бы сделать еще сильнее, могла бы сделать так, чтобы он заниматься сексом вообще не смог больше ни с кем, кроме нее; ни с одним человеком, ни с одной, самой распрекрасной и умелой женщиной мира; чтобы он мужчиной мог быть только с ней, а со всеми другими – только импотентом. Могла бы, но не сделала; до такой уж степени ей это было не нужно. Зря рассказала, потому что, как говорят, «против лома нет приема, кроме лома». А Вета таким другим ломом (и гораздо более страшным) уже через год была готова стать. Рассказы матери после 6-й бутылки пива о становлении ее взаимоотношений с Герасимом не только не прибавили в дочери уважения к ней, но вместе с навязанным суженым-колдуном, вместе с насильственным открытием 3-го глаза, вместе с ее неряшливостью и бардаком в доме, а главное – вместе с тем, что мать не давала ей свободы выбора и все пихала в такие же колдуньи – все это на фоне возникшего чувства к бедному Герасиму строило железобетонную конструкцию протеста и ненависти Веты к своей матери.

«Бедная Лиза» Карамзина входила в программу внеклассного чтения в их школе. Мама Лиза сама переделала в сознании Веты это расхожее понятие – в «Бедный Герасим». Он, бедный, действительно, так и не познал из-за матери ни настоящей любви, ни стоящей женщины, он и не подозревал, что гуляет по жизни на длинном поводке, в строго ограниченном маминой волей пространстве. «Ничего, – думала девочка Виолетта, – скоро я взорву этот дом к чертовой матери! Я освобожу Герочку, моего хорошего, заколдованного моего! Я его расколдую, моего родного, от чар злых, от любви худой, от приворота черного». Так приговаривала про себя Виолетта, вполне в стиле своей бабушки, которая в детстве рассказывала ей сказки. Но она совершенно упускала из виду то, что, расколдовав его и заставив полюбить безоглядно и безнадежно себя, она бросит тем самым бедного Герасима «из огня да в полымя».

Глава 14-я. Соблазнение Герасима или «плановое изнасилование»

Отбить сожителя у матери казалось Вете сущей безделицей, особенно после удачного вояжа в Севастополь. Город, который она запомнит навсегда, потому что он подарил ей ощущение женской власти и уверенность в собственной привлекательности. Другого термина по отношению к Герасиму, кроме как «сожитель», Ветина душа не принимала. Ну, не мужем же его называть! Какой он муж, если его женили в бессознательном состоянии, под гипнозом. Тогда уж надо было бы называть его «приворотным мужем». И уж никак не «любовником», словом, родившимся из слова «любовь». О любви там и речи не было, той самой – большой, светлой и красивой. В помине не было. А значит, – просто сожитель, у которого жизнь в этом доме с этой теткой не более, чем вредная привычка, и сам он от этой вредной привычки не в силах отказаться. Ничего, Виолетта ему поможет.

И предстоящая интрига казалась ей легкой, безмятежной и увлекательной прогулкой по парку любви, с участием всевозможных аттракционов – «американских горок», «комнаты страха», стрельбы по мишеням, полета на «ковре-самолете» и еще многого другого, что сопутствует каждой нетривиальной любовной истории. Успеху Ветиной затеи способствовала и сама мать, находящаяся сейчас, мягко говоря, не в лучшей форме, но не принимающая с непростительным легкомыслием во внимание этот тревожный фактор. Постаревшая и сильно подурневшая в свои 40 с лишним лет, она все равно продолжала вести себя, кокетничать и одеваться, как юная красотка. Она не желала понимать, что брючки того же размера, что 20 лет назад, ей уже не идут, но упорно продолжала втискивать в них свой разбухший от пива зад; что в топ-маечках на голых обвисших грудях она выглядит и смешно, и страшно, так же, как выглядел бы, скажем, борец сумо на гимнастическом бревне. Но мать продолжала вести себя и одеваться именно так, продолжала думать про себя, что она неотразима. И жутко удивлялась, что на нее уже не оборачиваются на улице, а некоторые даже шарахаются. Менялась она только с пациентами. Серьезность происходящего, сознание важности и необходимости своей миссии – диктовали ей соответствующее серьезное и строгое поведение. Но во всех остальных местах, кроме работы, и дома в том числе, она вела себя так, будто ей вчера исполнилось 20, и все от нее без ума. Априори. Без вопросов. И поведение юной красавицы делало толстую старую тетку еще более жалкой. У Виолетты такие манеры матери вызывали не сочувствие, а злорадство, они лишь облегчали ей задачу. Задачу сделать Герасима Петровича счастливым и свободным. Вот только… на сколько дней?…

Вернемся теперь на несколько секунд к самому-самому началу. Пора признаться, что стартовая фраза «Виолетту наконец-то изнасиловал отчим» имела только одну цель – заинтересовать потенциального читателя, хотя для автора была еще и скрытым издевательством по отношению к рыночному интересу. Согласитесь, что, прочитав этакую крутейшую фразу, можно заинтересоваться и дальнейшим: «Как он это сделал? а что она? и что потом?» Рынок диктует свои правила. Но дальше рассказ пошел совершенно о другом, и «изнасилование отчимом» (кстати, одна из самых популярных легенд профессиональных шлюх или «дам полусвета») как-то отошло в сторону и почти забылось. Но теперь пришло время вновь вернуться к тому, с чего началось повествование.

«Изнасилования», как вы уже догадываетесь, никакого не было. Вета приехала из Севастополя загоревшей, прелестной, молодой девушкой, отвечающей всем параметрам матерой искусительницы, несмотря на свой невинный (только в цифрах) возраст. Началась многонедельная провокация Герасима. Такая, что Набоковская «Лолита» показалась бы по сравнению с Ветой замшелой старой девой с поясом верности, запертом на ржавый амбарный замок. Стоит ли говорить, как тяжело было Герасиму Петровичу бороться с собой. Вета, в общем, ничего особенного и не делала: ну, прошла из своей комнаты в ванную в одних трусиках один раз. Так извинилась же! Ну, переодевалась однажды в своей комнате, когда мать была на работе, а он – дома, писал что-то за своим столом, а стол был как раз напротив двери, а дверь была полуоткрыта, а переодевалась она не спеша, а перед этим тело кремом намазывала – так ведь никто его смотреть не заставлял! Но в зеркале, перед которым она стояла, в его отражении она поймала несколько раз быстрые робкие взгляды Герасима. В значении этих взглядов усомниться было трудно. Там были всего две – весьма лестные для Веты и давно ожидаемые ею эмоции: восхищение и желание. Но еще и с примесью болезненного отчаяния, вызванного внутренним криком: «Невозможно ведь! Нельзя!!» Герасимовская порядочность защищалась до последнего патрона: «Она же – дочь моей жены!!!» И затем, – все-таки оставляя позиции, но еще не сдаваясь: «Она же несовершеннолетняя! Окстись!! Ей же 16 только через месяц исполнится!!!»

Жестокий прессинг продолжался. Искушение шло талантливо и в нарастающем темпе. Можно было, например, попросить его помочь со сложной задачей по математике, и когда он, стоя над ней, склонится над тетрадью, – в какой-то момент повернуть к нему лицо и, таким образом, почти встретиться с ним губами. И задержаться так секунды на три, закрыв глаза и будто чего-то ожидая, потом, разумеется, следовало смутиться и уткнуться опять в тетрадку. Но он должен был кое-что усмотреть в этом мгновенном эпизоде, может быть, даже заподозрить и ее в таких же, как у него, грешных мыслях.

Можно было через два дня поменять мизансцену: он сидит, помогая ей начертить какой-то там график, а она стоит над ним, близко стоит, так что ее локон касается его уха, а он ерзает, волнуется и делает в графике помарку и начинает все по новой, а она все стоит, но, совершенно случайно локон опять задевает его лицо, а ее грудь плотно прикасается к его плечу.

Можно было, уже не прибегая к гуманитарной помощи, когда мама утром уйдет, чтобы припасть к своему «Живительному роднику», вдруг закричать и, когда он прибежит на крик с естественным беспокойством приемного, но все же – отца, и со словами: «Что с тобой? Что случилось?» – вот тут-то и прижаться к нему всем телом, облаченным в одну только тонкую ночную рубашку, но прижаться не просто, а в общепринятой манере, выражаемой простыми, безыскусными словами «вся дрожа». Чтобы он, успокаивая ее, поглаживая по спине и по волосам, ощутил в полной мере все достоинства и преимущества ее фигуры. Но можно было это проделать только по какой-то уважительной причине. Какой-нибудь дурной сон, напугавший ее до смерти, так что она закричала и проснулась – тут не проходил, вернее, проходил, и он, Герасим, и это бы съел, но все равно – попахивало липой и выглядело бы одной из форм женского банального кокетства, замешанного на фальшивой истерике. Поэтому, все еще продолжая находиться в состоянии «вся дрожа» и оставаясь в объятиях Герасима, можно было показать рукой куда-то в угол и попросить его поймать мышку, которую она только что видела. Она боится мышей, ей страшно. Логично и, казалось бы, вполне по-детски, если бы не все изгибы ее теплого и совсем не детского тела под ночной рубашкой, которые успеет ощутить Герасим за короткий промежуток времени. Он возбужденно и довольно ненатурально засмеется и скажет, все поглаживая по головке напуганного «ребенка»: «Ну, что ты, успокойся. Это ведь всего лишь мышка. Не бойся», – и с растущей нежностью и лаской добавит – «моя маленькая». И тут она отстранится от него и, посмотрев в упор, скажет: «Я уже давно, Герасим Петрович, не маленькая. Неужели вы до сих пор этого не заметили? – и отходя добавит… – не почувствовали». Потом опустит голову и тихо скажет: «Уходите».

– А мышка? – растерянно спросит Герасим, уже совершенно не понимая, что ему дальше делать, как с ней себя вести.

– Пусть живет, – скажет Виолетта, – я попробую не бояться. Она уже убежала.

И, словно только сейчас обнаружив, что на ней только ночная рубашка, прибавит:

– Извините, я в таком виде. Я сейчас быстро оденусь. Мне сегодня ко второму уроку. Уже опаздываю, – и уже весело переводя сценку в бытовое русло, – вам не трудно кофе сварить, а то я совсем опоздаю, а? Не трудно?

– Конечно, – скажет Герасим Петрович и пойдет ставить чайник и зажигать газ дрожащими руками.

Многое, словом, можно было сделать. Палитра приемов и методов, предназначенных для того, чтобы сбить с истинного пути самого стойкого мужчину, настолько общеизвестна, что ее буквально по пунктам можно было бы разместить в какой-нибудь специальной энциклопедии обольщения. Все, что возможно, и было исполнено – постепенно, по нарастающей, не дергаясь и не торопясь.

За день (!) до Ветиного 16-летия Герасиму был показан еще один сеанс стриптиза, который жестко поставил его на нейтральную полосу при переходе границы, в данном случае – границы дозволенного. Поставил перед выбором: или вернуться назад и продолжать жить свою унылую безлюбовную жизнь, или идти вперед, на другую территорию, где неизвестно, что тебя ждет, и где, возможно, ты сломаешь себе шею.

Все тот же стол, компьютер, за которым сидит Герасим, работая; все та же полуоткрытая дверь в Ветину комнату; все то же зеркало, перед которым стоит полуобнаженная Вета, ввергающая бедного Герасима в темный омут греха и соблазна; зеркало, в котором она опять видит отчаянные глаза Герасима, а в них уже – буквально мольбу: «Прекрати, не надо! Не мучай меня!» Но Вета продолжает стоять перед зеркалом, проводя плавно руками по своему безупречному телу, задерживая руки на груди и бедрах, мнет слегка свою грудь, потом вниз и, вновь задержавшись на бедрах, медленно и пластично стягивает с ног последнюю оставшуюся деталь одежды. Это был эротический балет!

Танцевально-гипнотический урок жреца Вуду, то самое соло, показавшее колдунам, кто есть кто, – бесследно для Веты не прошел. Знания и навыки она уже умела впитывать в себя алчно и навсегда. И тут, оставшись перед зеркалом обнаженной до конца, она подчеркнуто неторопливо, как в рапиде, поворачивается к Герасиму Петровичу сначала лицом, а потом всем телом и смотрит на него серьезно и с терпеливым ожиданием, которое тоже, однако, имеет свои пределы. Герасим готов. Он жадно, будто физически прикасаясь, шарит глазами по ее телу, одним словом – вожделеет ее и привстает за своим столом. Вета делает шаг вперед. Герасим уже всем лицом, молча кричит себе и ей: «Ведь нельзя же! Это бред! Невозможно!!» – он уже сокрушенно разводит руками, которые затем бессильно падают. Надо как-то дать ему понять, что можно, что уже можно, завтра уже 16, что теперь можно все то, от чего он себя так долго сдерживает. И Вета делает еще шаг вперед и чуть-чуть протягивает к нему кисти рук. А глаза ее все так же серьезны и глубоки, а на губах – едва заметная улыбка, выражающая мягкий укор и иронию: неужели ты и сейчас спасуешь, попятишься?…

Стоять на нейтральной полосе долго нельзя, времени на раздумья нет! Пошел отсчет… 10… 9… 8… 7… Давай! Решай!! Или назад, или вперед! Но это окончательно, шанса больше не будет! – 6… 5… 4… Решай же! Решайся на что-нибудь! 3… 2… 1… Пошел!!! И Герасим бросился в комнату Виолетты. Он побежал, по пути сдергивая с себя рубашку так, что пуговицы разлетались в разные стороны.

– Не надо, Герасим Петрович, – для порядка прошелестела Виолетта, обнимая тем временем его изо всех сил одной рукой, а другой – расстегивая ему ремень на брюках.

После глубокого, взаимострастного поцелуя она оттолкнула его, явно «слабея», и опять тихо сказала:

– Не надо, Герасим… – уже без отчества.

Они все стояли: Герасим, с упавшими с него на пол брюками, и Виолетта, которая уже гладила его там же и так, как научил ее Саша Велихов, приговаривая при этом: «Ну, не надо, я больше не могу, не надо…» После второго поцелуя, последовавшего вскоре вслед за первым, Вета снова крепко обняла его вместе все с тем же «не надо», только уже «не надо, Гера… Герочка, ну, прошу тебя…»

Дата добавления: 2015-11-04