Свидание в Санкт-Петербурге 12 страница

У горящего камина с книгой в руках в кресле с высокой спинкой сидела великая княгиня. Книга была в потрепанном переплете, под ногами княгини была маленькая скамеечка, ножки которой обкусали шпиц или болонка. Кресло было обито кожей с помощью плотно посаженных гвоздиков с большими медными шляпками — какими не-нужными подробностями иногда полнится наша память! Екатерина поспешно встала. На ней было серое, нет, розовое платье с серебряным позументом и пуховый платок на плечах. Однако платье все-таки было серым.

— Мой Бог, как вы сюда попали?

Он готов поручиться, что она встретила его именно этой фразой, но при зрелом размышлении выходит, что тут, как и с цветом платья, память его подвела. Если человеку назначали свидание, то при встрече говорят другие слова. А может, это естественная стыдливость, волнение? Но естественная стыдливость уместна для какой-нибудь уездной барышни, горничные играют в стыдливость, если ущипнешь их за ушко… Не-ет, естественная стыдливость отпадает, просто он, болван, забыл первую фразу.

Он ей ответил:

— Сударыня, располагайте мной!

Надо было сказать не сударыня, а ваше высочество, но он смешался, увидев ее так близко. Она ему ответила (уж эти слова он помнит точно!):

— Если бы вы знали, как я в этом нуждаюсь! — И пошла к нему навстречу, протягивая правую руку; в левой она продолжала держать книгу.

Он не успел поцеловать эту ручку, потому что из противоположной двери совершенно бесшумно вошли два офицера. Никита их видел, великая княгиня нет, но она спиной почувствовала опасность, замерла, продолжая смотреть на него ласковым, с ума можно сойти, обволакивающим взглядом. Как она была хороша!

Ордер на арест представлял из себя большой, плотный лист бумаги с очень коротким текстом — несколько строк сверху, а дальше белое, словно заснеженное, поле. По такому полю они скакали в Ливонии, неслись во всю прыть, ах, Фике!

Никита вначале не понял ничего. Какой Сакромозо? Офицер плохо читал по-французски и еще картавил. Слово «арестован» он повторил три раза— по-французски, по-немецки и по-русски, очевидно для себя самого. В этот момент и поднесла Екатерина пальчик к губам.

Никиту поспешно обрядили в длинный плащ с капюшоном, который полностью закрывал лицо. Какая-то плотная дама вошла в комнату, слабо ахнула и привалилась к стене; Никита почувствовал запах винного перегара. Екатерина стояла неподвижно, прямая, как свечка, лицо как закрытая книга, что упала из ее рук на пол.

Офицеры вывели Никиту тем же путем, каким он вошел во дворец. Их ждала лодка. «Прыгнуть в воду, нырнуть глубоко, и черта с два они найдут меня в этом сонном сумраке», — подумал Никита, но, как бы угадав его мысли, офицеры с двух сторон плотно взяли его за локти.

В лодке ему сразу завязали глаза. В воду бесшумно опустились весла. Плыли в полном молчании. Видимо, шли они не по Большой Неве, а каналами, лодку не качало, и волна била в борт как бы осторожно. Море он почувствовал не столько из-за появившейся вдруг качки, сколько из-за ветра и запаха. Довезли, втолкнули в темноту и исчезли.

И что теперь? Сиди, читай библию, думай… Щетина на щеках уже не колется, проведешь рукой — словно шерстяной овечий бок. Надо ходить, топтаться по камере из угла в угол, а то превратишься в колоду с дряблыми мышцами. Вспоминая наказы Гаврилы, он по утрам стал обтираться холодной водой.

Перед сном Никита играл в свободу. «Закат в Холм-Агеево», — говорил он вслух, мысленно открывал дверь и вступал в мир своего загородного поместья. Солнце багровым шаром сидело на островерхих елках. Он внимательно всматривался в крапиву, мокрую от росы, в паутину с капельками влаги, в цветущую по обочинам дороги пижму и подорожник. А почему бы не пробежаться по цветущему лугу? Можно даже представить, что рядом бежит Фике, у нее легкое дыхание и заразительный смех. Никите очень хотелось забрать ее с собой в сон, может быть, там она объяснит ему смысл происшедшего?

Но сны его были пусты. Среди серых невнятных теней и тоски, которая пластом глины лежала на груди, не было места дорогим образам.

Мать говорила в детстве; «Милый, никогда нельзя отчаиваться — это грех. В самых трудных положениях надо уповать на Господа и милость его». Нельзя сказать, чтобы отчаяние охватило Никиту целиком, просто он, в каком-то смысле… умер. Екатерина, Белов, Алешка Корсак, даже Гаврила— все они остались в той жизни, а здесь в темноте появился новый человек со старой фамилией, и ему предстоит начать все снова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Ну вот и пришло время появиться на этих страницах третьему из моих героев — Алексею Корсаку, герою, наверное, самому любимому, потому что все помыслы и порывы души его накрепко связаны с тем, что мы называем романтикой — море, звезды и парус, открытие новых земель и морские бои во славу русского флота. И не его вина, что угораздило Корсака родиться в то время, когда Петровы баталии уже отгремели, а для новых побед не пришел еще срок, когда кончились уже и первая, и вторая экспедиции Беринга, а сам он почил вечным сном.

Уделом Алексея Корсака было сохранить и передать следующему поколению моряков опыт и память, передать зажженный (образно говоря) Петром факел в другие молодые руки. Высокие эти слова вроде бы и информации не несут, но греют душу. Вперед, гардемарины! Жизнь Родине, честь никому! Как не взволноваться юноше, рожденному с сердцем аргонавта и твердым пониманием, что корабль сей прекрасный уже сгнил, а построить новый не дает морское ведомство — денег нет, мореплавателей нет, и вообще не до того…

На деле все выглядело так. Три года назад Корсак кончил петербургскую Морскую академию со специальностью, как сказали бы сейчас, навигатор. Случись это тридцать лет назад, его немедленно послали бы в Англию или Венецию стажироваться, совершенствовать профессию, но в елизаветинскую эпоху, когда флот пребывал в состоянии мира, застоя и полного бездействия. Корсака определили в Кронштадтскую эскадру, которая направлялась в летнее практическое плавание. Алеша с восторгом принял это предложение, работал как простой матрос, ставил паруса, чинил такелаж и драил палубу, но четыре часа в день, согласно уставу, отдавал практическому учению: навигации, мушкетной и абордажной науке и пушечной экзерциции. Противник, разумеется, был только воображаемый.

Алеша пробыл в море два месяца. Аландские шхеры, острова Ламеланд, Эзель, Гренгам — замечательное было путешествие! По возвращении из кампании Корсак получил самый высокий балл, в его прописи значилось, что он радив в учении, знает секторы, квадранты и ноктурналы, умеет определять широты места по высотам светил и долготы по разности времени и прочая, прочая… Пропись была подписана капитаном и командиром эскадры. Но несмотря на столь высокую аттестацию Корсак получил всего лишь чин мичмана, который в те времена не считался офицерским, а находился в списке рангов между поручиком и боцманом.

Здесь необходимо пояснение. Одно из бесспорно великих деяний Петра I есть создание русского флота. Диву даешься, что всего за двадцать лет этот человек, чья энергия и фанатическая приверженность делу находятся за гранью понимания, не только основал Санкт-Петербург, создал верфи, построил корабли, завоевал Балтийское море, но и вывел новый сорт людей — сведущих, энергичных, преданных своему делу моряков-профессионалов.

Вся Россия тогда была как флагманский корабль, скажем, «Ингерманланд» — трехмачтовый, двухпалубный, который под сине-белым андреевским флагом летел вперед и только вперед под всеми парусами. Умер Петр, и прекрасный корабль словно в клей вплыл: как ни ставь паруса, ни улавливай ветер, все равно бег его замедлится, а потом и вовсе сойдет на нет.

Показательна судьба самого «Ингерманланда». Петр велел сохранить его для потомства и поставить на вечную стоянку в Кронштадте. В 1735 году в правление Анны Иоанновны он неведомо как затонул, а в следующем году за невозможностью восстановления был пущен на дрова.

Правду сказать, кабинет-министр Остерман (он же генерал-адмирал, как любят в России правители совмещать должности!) пытался поддерживать флот, создавая новые ведомства для наблюдения за кораблями, службами, верфями, но что-либо путное в это время делалось скорее вопреки ведомствам, само собой, по старой, заложенной Петром традиции. Флот умирал.

И вот на престоле Елизавета. Она обещает народу своему, что в каждой букве закона будет следовать отцовскому завещанию. Однако воспрянувшие было духом моряки скоро почувствовали, что вышеозначенная «буква» обходит флот стороной. Государыня вполне искренне считала, что для пользы дела достаточно отменить остермановы морские нововведения, а дальше все вернется на круги своя. Господи, да когда же что-либо путное на Руси делалось одними указаниями? Хочешь пользы — засучай рукава, ночей не спи, ищи дельных людей себе в помощники, а царское повеление: «…все петровские указы наикрепчайше содержать и по ним неотложно поступать» — это отписка на глянцевой бумаге, не более…

Упразднили «кабинет министров», вернули прежнее значение Сенату, и пошла великая дрязга. Одни говорили — мы по петровским указам живем, а что придумал Остерман — все дурно! Другие, отстаивая теплые места, спорили: время не стоит на месте, и петровские указы ветшают, а Остерман сделал это и вот это! К слову сказать, в утверждении последних было немало правды.

Одним из возвращенных петровских порядков был «закон о чинах», по которому кадет или гардемарин должен был для лучшего усвоения дела послужить простым матросом; срок служения в каждом случае был свой. Именно поэтому Алеша Корсак, хоть и имел лучшие аттестации, при огромной нехватке офицерского состава не мог получить чин поручика.

Но нет худа без добра. В прежние времена за ранний брак (а гардемаринам он разрешался только с двадцати двух лет) Корсак мог бы попасть на галеры, на весла к преступникам и пленным туркам, а он живет себе женатый, воспитывает детей, и никто не обращает на это ни малейшего внимания — как будто так и надо, жениться в восемнадцать лет.

Из всех флотских дел наибольшее внимание Елизаветы привлекло учреждение новой формы. Первая форма для моряков была утверждена адмиралом Сиверсом: мундир и штаны василькового цвета, камзол, воротник и лацканы — красного. Остерман, естественно, внес нововведение: мундир, штаны — зеленые, камзол и прочее — красные. Желание Остермана в этом вопросе осталось только на бумаге, но при Елизавете борцы за возрождение старых традиций организовали комиссию, и та постановила: мундир и штаны — белые, камзол, воротник, обшлага — зеленые. Чины отличались друг от друга золотым позументом.

Кое-как отремонтированные корабли со слабым рангоутом и гнилым такелажем выходили в море, зачастую при свежем ветре открывалась течь. Команда была недостаточна, пополнялась за счет необученных матросов — иногда якорь поднять не могли, зато щеголяли в белоснежных мундирах, сияли золотым позументом, пуская солнечных зайчиков в необъятные балтийские просторы.

Празднуя свои преобразования на флоте, Елизавета повелела перевезти бот Петра I из Петропавловской крепости в Александро-Невскую лавру. Когда-то это суденышко, украшенное, словно керамический сосуд, трогательным орнаментом, бороздило воды Яузы, Измайловского пруда и Переяславского озера. Ботик был нежной заботой Петра, и по его приказанию с величайшими трудностями «дедушка русского флота» был доставлен в Кронштадт. За два года до смерти Петр возглавил на нем парад русской флотилии. Теперь двадцать лет спустя ботик с величайшей помпой перевезли на вечную стоянку — тут и оркестры, и парад, и восторг, и набежавшая слеза.

Даже до сухопутной Москвы долетели вести о перевозке «дедушки русского флота», и древняя столица откликнулась — пронесла по улицам старый маскарадный кораблик, прозванный «памятником-миротворцем». Обычай этот был введен Петром, кораблик обычно носили по улицам в памятные дни побед над шведами, а в прочие дни макет хранился в специальной пристройке в Сухаревой башне. В честь Елизаветы его подновили, покрасили, распустили паруса, по вечерам на игрушечной палубе зажигали фонари. Красиво, душу щемит и верится — жив флот русский! Вера, как известно, горы двигает, но сознаемся — не всегда!

Вернемся к Алеше, Обязанность мичмана на корабле — вести журнал, делать счисления, помогать штурману, вести астрономические наблюдения и предоставлять их капитану. За труды дают не-большое жалованье, которое никогда не выплачивается в срок, полторы порции еды в море, отпуск редок, денщик не положен, обихаживай себя сам. Но поскольку на Алешином фрегате, как и на прочих кораблях, был вечный некомплект, в море Корсаку приходилось замещать и поручиков, и подпоручиков, и штурманов, и в артиллерийские дела он вошел с головой, а однажды, когда вся команда отравилась какой-то дрянью, он замещал самого капитана. После этого замещения к Алеше прикрепили денщика, весьма шустрого и злого на язык матроса Адриана. Последний очень гордился своим именем, внушая всем, что родился не в Псковской губернии, как значилось в его документах, а на берегах Адриатики. Команда же, не веря, прозвала его Дроней, потом Дрючком, третье прозвище я не рискну упомянуть на этих страницах. Вообще, малый был отчаянный, помесь пирата с перцем, и Алеша подозревал, что денщик дан ему не для услуг, а на перевоспитание.

Неожиданно весной сорок шестого года флот всколыхнуло известие, что величайший указ повелевает готовить эскадру к выходу в море для военных действий. С кем воевать, если война никому не объявлена? Слухи были самые противоречивые. На устах одно — в поддержку Англии… Но кто пустил слух, в чем эту сильнейшую в мире державу надо поддерживать, оставалось глубокой тайной.

В начале июня под флагом адмирала Мишуковаnote 5 вышел целый флот: 26 кораблей, 4 фрегата, 2 бомбардира и еще малые суда. Вскоре стало известно, что в Ревель едет государыня и что выступление флота не что иное, как торжественный парад в честь Елизаветы и показ могущества России.

В конце июля на ревельском рейде было разыграно примерное сражение, за которым государыня наблюдала с возвышения близ развалин монастыря Святой Бригитты. Шесть кораблей разделились в два строя и устроили холостую пальбу, а также показательный абордажный захват фрегата.

Алеша бился со шпагой в руках. Хотя битва эта и напоминала мистерии, которые разыгрывались в бытность его в навигацкой школе, сердце полнилось отнюдь не показным, оперным, а истинным восторгом. Потому что во славу отечества! Виват, государыне! Виват и многие лета!

После маневров флагманы и командиры судов были удостоены приглашения на царев праздник с фейерверком и богатейшим пиршеством.

Матросам поставили водку, офицерам обещали всякие блага, и Алеша ожидал для себя никак не меньше, чем повышения в чине,! тем более, что в ретивости своей во время боя он был замечен самим Мишуковым.

Но случилось непредвиденное. Отшумел праздник. Елизавета со свитой направилась в Регервик и обнаружила там вопиющие беспорядки в строительстве порта. Последовали гром и молнии: «Государь и родитель мой Петр I говаривал, что делом руководить должны лучшие люди, а у вас здесь начальствуют пьяницы и бездельники!» Адмирал Мишуков отлично понял задачу и выказал свое благорасположение к мичману тем, что направил оного Корсака, как зело отличившегося в показной баталии, бить сваи с отрядом каторжан в порту Регервик.

Проклиная судьбу, Алеша сошел на берег. Утешало только то, что верный Адриан последовал за ним. Целый год Корсак писал докладные с просьбой вернуть его на корабль, но добился только перевода в Кронштадт и опять-таки на строительство канала.

Это была установка того времени: «Предпочтительное внимание флота обращать на береговые постройки». Видно, сухопутные души были и у адмирала Мишукова, и у второго человека в коллегии, толкового и преданного делу Белосельского, и последующего генерал-адмирала князя Михаилы Голицына. Большой каменный канал, с находящимися в нем доками, был заложен еще Петром, работы там было невпроворот, но каждую неделю Алеша мог видеть Софью и детей, а это тоже немало.

Последней командировкой в Регервик Алеша был обязан тому, что в самую лютую, колючую февральскую стужу поругался со своим непосредственным начальником обер-офицером Струковым. Если быть до конца честным, то не так уж этот белоглазый Струков плох, а то, что дурак, так мало ли их на свете. Французы говорят: «Si un sot savait quil etait un sot, il ne serait pas un sot». Мудрейшая пословица! А Струков начинал все свои указания с присказки: «Я, может быть, ума и небольшого, но…» Далее следовал приказ, который никогда не шел вразрез с первым утверждением.

До Кронштадского канала Струков служил главным в команде на плашкоутном мосту через Неву. Должность эта, как известно, прибыльная, пассажиры, проезжая в каретах по понтону, платят по копейке, пейзажи вокруг один краше другого — дворцы и церкви, а здесь, на острове, все до крайности неказисто. Земля, которую инженеры называют грунтом, несмотря на морозы, течет, как кисель, сваи скользкие, тяжелые, словно свинцовые, все время на кого-то падают, а солдаты слабые, болеют и мрут.

Тяжело работать на строительстве! Чтобы как-то скрасить быт, Струков приказал оповещать начало работ, а также конец их долгим барабанным боем, а потом прибавил еще пальбу из пушек для красоты и значительности. Обычай этот он перенял у старой службы, столь пышно там отмечали открытие переправы по весне. Корсак. Дурак, кабы знал, что он дурак, не был бы дурак посчитал, что это безумие, забирать самых толковых рабочих для битья в барабан и никчемной артиллерийской службы. Были и еще у Струкова нововведения, но опустим подробности. В общем, Поругались они крепко. Через день Алеша получил приказ о перемене места службы.

Приказ есть приказ. Поцеловал Софью, обнял мать, потетешкал детей и отбыл в уже знакомый постылый Регервик. И опять он писал докладные, и опять просился в море, и тут же в вежливых тонах просил уточнить, сколь долго продлится его «краткосрочная командировка». Начальство отвечало ему тяжелым молчанием.

Письма из дома он получал аккуратно, любезная Софья писала обо всех подробностях быта, а конец каждого письма был украшен припиской маменьки, мол, береги себя, любимый сын, и приезжай скорей, потому что соскучились. Приписка была всегда одинакова и по смыслу и по способу сочинения, но кому нужно менять слова в молитве, если она исходит из материнских уст.

Между заботами как-то незаметно пришла весна. В один из майских вечеров Корсак, усталый, небритый, с маленькой, но чрезвычайно вонючей трубкой в зубах, прогуливался по набережной. Курить он начал, дай Бог памяти, года полтора назад, и все никак не мог привыкнуть. Противный вкус во рту и першение в горле он переносил с легкостью, но погано было, когда в компании бывалых моряков он терял бдительность и сильно затягивался. Кашель наваливался, как обвал, слезящиеся глаза готовы были выпрыгнуть из орбит. Бывалые моряки били его по спине и деликатно замечали, что табак сырой и трубка не обкурена.

Алеша затягивался слегка, гладил щетину, которая не желала быть бородой, и мечтал, глядя на стоящие на рейде корабли. Скампавея разгружается у пристани, панки и гальоты снуют с доставкой провианта… Заприметя иной корабль, он думал, что, будь его воля, перетянул бы весь такелаж — ишь как разболтался» глядя на другой, увещевал себя мыслью, что ни за что не согласился бы на нем плавать — военная галера, гребцы, прикованные к веслам.

За этими мечтаниями и нашел его Адриан с письмом в руке. По взволнованному виду денщика понятно было, что тот уже запустил свой любопытный нос в секретное послание (вот вам воочию неудобства просвещения!) и мнение свое имеет.

— Кто передал? Откуда? — спросил потрясенный Алеша, пробегая глазами бумагу.

— Сегодня же и отплываем. Бриг «Святая Катерина». Вы, как изволите видеть, мичманом. Я уж и сундук на борт отволок, и с хозяином за постой расплатился.

Кто же порадел о нем в столице? Печать, подпись, все по форме, но упор сделан на то, чтобы мичман Корсак очень поспешал в Петербург в распоряжение Адмиралтейской коллегии.

В час, который наши романтические предки называли юностью дня, к Береговой набережной, что близ Адмиралтейства, пристал легкий ялик. Из него выпрыгнул на берег мичман Корсак, вслед за ним матросы вытащили его сундук. Этот небольшой на вид кованый сундучок пришлось нести вдвоем на палке, поскольку главным его содержимым были книги и приборы.

Получив в Регервике назначение на корабль, Алеша был почему-то уверен, что петербургское начальство известит об этом семью, поэтому не удосужился послать с сухопутной, более скорой, почтой самое маленькое письмецо.

Никем не встреченный Алеша прошел в дом, увидел в сенях мантилью Софьи, брошенную на лавку, и у него перехватило дыхание. Случайно вошедшая служанка, увидев матросов и хозяина, закрыла лицо фартуком, надсадно крикнула: «Алексей Иванович пожаловали!» — и исчезла. Крик отозвался эхом, и сразу по дому прошла волна движения, словно на сонном корабле боцман протрубил в свой рожок «свистать всех наверх».

Первой появилась Софья, окинула мужа мгновенным взглядом и тут же припала к нему, спрятала лицо на груди. Но, видимо, испуг от внезапного появления мужа был сильнее радости, потому что уже через секунду она тормошила его:

— Что случилось? Почему приехал? Почему не предупредил?

— Все хорошо, очень хорошо, — приговаривал Алеша, нежно рассматривая ее лицо.

Он готов был бесконечно изучать эти прямые, чуть насупленные брови, прозрачные глаза в опушке коротких, густых ресниц, крохотную родинку на виске, но маменька оторвала его от этого занятия, а рядом уже Николенька пытался отцепить у отца шпагу и смеялась Лиза на руках у кормилицы.

Самое простенькое событие этого дня было исполнено высшего смысла: и баня, где Алеша и Адриан парились не менее трех часов, и суета на кухне, где каждое блюдо пробовали все имеющиеся в доме женщины, добавляя с важным видом «соли маловато» или «еще петрушки положить», и торжественное застолье, за которым мало ели и повторяли ненасытно: «Ну, рассказывай…»

А что рассказывать-то? Главное, что на свете есть такое прекрасное понятие, как отпуск, зачем-то торопили в Адмиралтействе, а теперь Алеша может голову дать на отсечение — три дня, а может, и неделю, он будет принадлежать только семье. Николенька весь вечер цепко держал отца за рукав шлафрока, видно, ребенку очень надоело женское общество.

Однако ночью, когда Алеша смог наконец остаться с Софьей наедине, она вместо того, чтобы предаться радости и любви, вдруг расплакалась. «Слезы мои грех, я знаю, в такой день… — твердила она сквозь рыдания. — Но не могу я больше одна!» Дети вырастут и без нее, у них замечательные няньки. Вера Константиновна заменит им мать, а жену Алеше никто не заменит; и посмотри на себя, какой неухоженный, руки в цыпках, похудел невообразимо, кожа на носу шелушится и весь провонял табаком. Плача, Софья исступленно трясла головой, волосы рассыпались по плечам и зацепились за деревянную завитушку в изголовье кровати. Она принялась выдирать эту прядь с болезненной гримасой.

— Но на корабль не пускают женщин, солнышко!

— А пассажиров? Будешь платить за меня капитану.

— На военный корабль, ты знаешь, берут пассажиров только в крайнем случае.

— Мой случай крайний! И на корабль за тобой пойду, и в Кронштадт, если они опять туда тебя упрячут.

Пока они препирались в открытое окно налетело множество всякой мелюзги, мотыльки и мошки порхали вокруг свечи, а по темным углам ровно и уныло гудели комары. Нечисть эту разгоняли долго, Софья успела развеселиться, и даже неминуемая сцена раскаяния — я вздорная, я порчу тебе жизнь, не слушай меня! — на этот раз не состоялась. Все слова растаяли в нежности.

Истинной подоплекой рыданий Софьи были не только забота о муже, но и страх, вызванный исчезновением Никиты. Однако не только ночью, но и утром об этом не было сказано ни слова. Софья знала, что как только Алеша узнает об аресте друга, замечательное понятие «отпуск» будет немедленно принесено в жертву не менее значительному — «дружба».

Однако сразу после завтрака Алеша взял перо и бумагу, чтобы написать записки друзьям и немедленно послать с ними рассыльного. Софье ничего не оставалось, как рассказать мужу все. При первых ее словах Алеша только удивленно поднял бровь: ясно было, что он не постигает важности события. Но по мере того, как он узнавал о маскараде, о посещении Никитой великой княгини в царском дворце и Сашей Лестока, возбуждение все более охватывало его. Софье стоило большого труда уговорить мужа тут же не мчаться на поиски Саши.

— Я уже отослала записку к Саше. Ты уйдешь, а он придет. — Софья хитрила, но ей очень не хотелось, чтобы важный разговор с Сашей произошел в ее отсутствие.

После двух часов ожидания Алеша не выдержал, сбежал и, не найдя Сашу ни на службе, ни дома, бросился на Малую Введенскую к Гавриле. По первому впечатлению от встречи с камердинером Алеша решил, что тот повредился в уме. После первых слов приветствия Гаврила фамильярно взял Алешу за руку и повлек его в свою лабораторию. Там он запер дверь и стал вываливать на стол драгоценные камни. Оказывается, все дни и ночи он проводит, раскладывая оные камни в сложные криптограммы, и получает от них один и тот же знак — барин жив, но нуждается в помощи.

— Верчу камни и так и эдак, в мистическом узле всегда аквамарин, что означает море. А раз море, то вам его, Алексей Иванович, и спасать.

— Мне это и без всяких аквамаринов ясно, — проворчал Алеша.

— И еще! — Гаврила поднял худой палец. — Помочь барину может большой сапфир. А как? Я думал, думал и придумал. Вернее всего предложить сей камень должностному лицу в качестве взятки.

— Некому предлагать-то!

— Когда появится кому — скажите. Я дело говорю. Камни не лгут.

Провожать Алешу он не пошел. Спрятал камни, встал на колени перед иконой и зашептал молитву, склонив голову.

Алеша шел домой в крайне подавленном настроении. К Фонтанной речке он подошел в тот момент, когда для пропуска высокой, груженной дровами баржи развели мост. Алеша буквально пританцовывал от нетерпения: наверняка Саша уже пришел и теперь слушает рассказы Софьи о его жизни в Регервике. На набережной успела собраться небольшая толпа, всем позарез нужно было на ту сторону. Кто-то окликнул Алешу негромко. Он не сразу узнал в нарядно одетом, слегка надменном господине старого Сашиного знакомого Василия Федоровича Лядащева, но тот сам помог вспомнить, представился, слегка приподняв треуголку.

— Очень рад вас видеть, Василий Федорович! Искренне благодарен, что вы принимаете участие в отыскании друга моего Никиты Оленева. — Алеша уважительно тряс руку Лядащева. — Не мо-жете ли обнадежить нас какой-нибудь новостью?

— Так Оленев еще не отыскался? — удивился Лядащев. — И не дал о себе знать?

Алеша сокрушенно покачал головой. Уж если Тайная канцелярия пасует, то судьба Никиты может быть ужасной.

— Сегодня я жду к себе Белова. Надеюсь, он имеет какие-либо новые сведения.

Лязгнули подъемные устройства, мост сошелся. Лядащев и Алеша вместе вступили на доски, дальше их пути расходились.

— Умоляю, если вы что-либо узнаете… — Алеша сказал это скорее из вежливости, чем в расчете на помощь Лядащева, но тот отозвался вполне дружески.

— Непременно. Мне симпатичен этот молодой человек. К сожалению, дела увели меня в сторону от этой истории. Нижайший поклон Софье Георгиевне.

«Ишь как все имена в памяти держит, — подумал Алеша с неожиданной неприязнью, — зря Сашка якшается с Тайной канцелярией».

Друг пришел только вечером. Радостно саданув Алешу по плечу, Саша на негнущихся ногах прошествовал в гостиную, рухнул в кресло и тут же начал жаловаться:

— Ненавижу службу! И ведь мне мало надо, я не привередлив! Хоть толику здравого смысла в том, чем я занят. И еще чтоб было на чем сидеть. Пять часов торчком — это ли не мука!

Они смотрели друг на друга и улыбались. Автору очень хотелось пропеть здесь гимн дружбе, но боязнь показаться высокопарной сковывает ее уста.

— Ну, рассказывай. — Алеша первым произнес эту, уже набившую оскомину, фразу.

В этот момент в сенях жиденько тренькнул колокольчик.

— Кого еще принесла нелегкая! — проворчала Софья, направляясь к двери.

Вернулась она несколько смущенная, почти церемонная, потому что нелегкая принесла Лядащева. Он вошел в гостиную словно в хорошо знакомый дом, где ему заведомо будут рады, вежливо кивнул друзьям и обернулся к Софье, ожидая приглашения сесть. Та поспешно указала на стул. Все напряженно молчали. Что бы Василию Федоровичу задержаться часа на два или хотя бы на час, когда главное было бы обговорено. Лядащев почувствовал напряжение и начал разговор сам.

— Вообразите, какую дивную вещицу мне удалось приобрести, — сказал он и с невозмутимым видом достал из кармана небольшую, похожую на табакерку коробочку. — И где бы вы думали? В Торжке. — Он протянул коробочку Алеше.

Тот вежливо покивал головой, выражая живейшую радость по поводу удачного приобретения, повертел коробочку в руках, совершенно не зная, что с ней делать.

— И вы не поняли! — Лядащев счастливо рассмеялся. — Это же часы. Вообразите, карманные, солнечные часы. Им цены нет. — Он надавил рычажок, и коробочка открылась, как книга.

Алеша с восторгом уставился на прибор. На левой поверхности он увидел инструкцию, выгравированную готическим шрифтом, а на другой крохотный компас и круг с делениями. В центре круга плоско лежал металлический стерженек. Лядащев поднял его, и на круге обозначилась неверная тень от свечи.

— Кому нужны часы, которыми можно пользоваться только днем? — проворчал Саша, подозрительно глядя на Лядащева.

Дата добавления: 2015-11-04