Был конец сентября. В пять часов вечера Мэтью Кортес вышел из отеля, пересек дорогу и пошел к набережной. На секунду он остановился, затем повернул налево и быстрым шагом направился вдоль берега.

Был конец сентября. В пять часов вечера Мэтью Кортес вышел из отеля, пересек дорогу и пошел к набережной. На секунду он остановился, затем повернул налево и быстрым шагом направился вдоль берега. Начал накрапывать дождь.

Он плотно завернулся в пальто и поднял воротник, а затем спрятал руки в карманы как можно глубже. Подошва правого ботинка отклеилась, и он уже чувствовал, что вода просочилась внутрь. Дождь усиливался.

Он глубоко вдохнул. Свет был необычным, небо словно раскололось пополам. Над морем нависали массивные черные грозовые тучи, быстро надвигаясь на берег, но над холмами за городом простиралось голубое небо, по которому ветер беспокойно гнал дымчато-белые и розовые облака. Солнце только что скрылось от глаз Мэтью за край тучи, но утесы за пределами города, к которым он направлялся, золотились в его лучах, а волны, с грохотом обрушивавшиеся на подножье утесов, сверкали издалека изумрудным блеском.

Мэтью спрыгнул с бетонного ската набережной на усыпанный галькой берег метром ниже и положил один камешек в карман. Он сам не понимал, зачем. Это был внезапный порыв. Все это было внезапным порывом. Даже надвигающаяся буря была, несомненно, внезапным порывом божьей души.

Мэтью было двадцать три года. Ростом он был чуть выше среднего, но обладал худощавым телосложением. У него был темный цвет лица и длинные черные волосы. Карие глаза были более округлыми, чем у большинства людей, что придавало им испуганный и нервный вид. Его руки дрожали.

Опустив камень в карман, он забрался обратно на мостовую над берегом и продолжил путь. Грозовые тучи надвинули на сушу, и над холмами почти не осталось голубого просвета. Утесы больше не сверкали на солнце.

Городок был небольшим, и большая его часть лежала позади. Справа берег тянулся вдоль утесов, а слева выстроился ряд пансионов и небольших отелей, очень похожих на тот, в котором остановился Мэтью. Они выглядели как имитация стиля ампир и по большинству были покрашены в белый и светло-серый, хотя на некоторых краска облупилась. Несмотря на то, что воздух казался зыбким и темным, в нем словно был растворен мертвенно-бледный свет, который притягивали выкрашенные в белый дома и от которого они мерцали в полумраке бури. С моря донеслись первые раскаты грома, и Мэтью почувствовал, как к горлу подступает ком. Он ощущал себя, словно крадущийся кот, и в то же время страдал от невыносимо напряженного ожидания кульминации – знака, но от кого? От Бога, предположил он, знака, означавшего бы эмоциональную, умственную и сексуальную разрядку. Он был словно целый мир, готовящийся к войне.

Он подошел к парковке на конце набережной, где дорога поворачивала от берега. Имитация ампира тут сменялась менее грандиозными двухквартирными домами и магазинами, в которых продавались ведра, лопаты и почтовые открытки. Парковка отмечала границу набережной, хотя ряд пляжных домиков выстроился и по другую ее сторону. За ними располагались песчаные дюны, а еще дальше – поля, которые вели к вершинам утесов.

Мэтью зашел на парковку и остановился на минуту. Он огляделся, чувствуя, что это место кишело призраками курортников; там было всего две машины, но казалось, что на парковке стоит толпа народу. Он посмотрел на последний кусочек голубого неба над черепичными крышами и дымовыми трубами. Что-то в его форме, в свете, падавшем на вершины крыш, в дожде, ветре и тучах позади одновременно заговорило, растерянно, сонно, но с огромной силой необычайного и непостижимого романтизма; и когда все закончилось, Мэтью стоял, опустошенный и непонимающий.

Он медленно пересек парковку и затем обернулся посмотреть, не осталось ли то чувство. Оно осталось, но он не мог определить, что это было, почему и откуда оно появилось. В основном, предположил он, это была его собственная тоска. Он отвернулся.

Парковку окружала ограда из колючей проволоки и, подойдя к ней, он остановился, гадая, как перебраться. Оглядывая ее, он заметил, что угол, ближайший к пляжу, был отломан и лежал в стороне. Мэтью пролез под загнутой проволокой. У углового столба лежала старая заржавевшая канистра для бензина, наполовину зарытая в песок, на котором были разбросаны пустые пачки сигарет и страницы порванной газеты. Мэтью понравилось то, как они смотрелись, потому что в этом была своя уродливая, нестройная и небрежная поэзия. Та же поэзия присутствовала в рядах плохо спроектированных домов, фабриках на городских окраинах, нефтеперерабатывающих заводах на берегу. В этом была красота, она была грубой и даже неприятной, но для Мэтью она значила больше, чем многое другое.

Его пальто промокло. В ботинок набился песок, и он продолжил путь, направившись в поле за дюнами, которое летом оккупировали туристы. У дорог были припаркованы несколько домиков на колесах, а рядом с ними находилась автозаправка. Она был ярко освещен. Мэтью заметил, что у нескольких проехавших мимо машин горели боковые фонари. Ему следовало поспешить, если он хотел добраться до утесов затемно.

Он быстро миновал первое и второе поля, а затем их сменила грубая травянистая местность с растущим тут и там утесником, которая постепенно привела к вершине. Никого не было видно, дорога была достаточно далеко, а впереди маячили вершины утесов, так что дорога была свободна. Что угодно могло произойти. Он всем сердцем молил, чтобы что-нибудь произошло.

Он молил об этом весь день, томясь в душном отеле. После завтрака он сидел в гостиной, принуждая себя не дергаться с места, обещая, что выйдет на улицу позже, когда успокоится. Во второй половине утра ему пришлось отправиться в спальню и прилечь, потому что от напряжения в правом виске его мутило. Затем тошнота прошла; он медленно пообедал, вернулся в гостиную и снова присел. Он смотрел из окна на пляж и чувствовал то же облегчение, что и испытал, наблюдая, как собираются тучи ближе к вечеру. Мимо почти никто не проходил, в это время года город казался почти вымершим. День выдался холодным, но душным, пасмурные облака закрывали не менее пасмурное небо. Он терпел, пока первые капли дождя не застучали по стеклу, а затем надел пальто и отправился в путь.

Он поскальзывался на грубой траве, чтобы успеть добраться до темноты, пелена дождя становилась все плотнее, а гром звучал все ближе. Почему он хотел добраться туда затемно? Что он хотел увидеть? Да что угодно.

Свет, однако, не угасал, но становился зеленее и рассеяннее, он падал на случайные объекты, вырисовывая очертания и выделяя их среди остальных. Песчаный участок дюн справа от него, куст утесника впереди. Их сияние было неистовым и призывало его подойти и лечь ближе к их свету, рассмотреть себя в его лучах, поглядеть на руки и ноги, поговорить с самим собой. Нет! Он быстро пошел вперед. Сначала к утесам, а потом…

Вспышка молнии, а затем – он сосчитал – пятью секундами позже раздался гром. Склон теперь поднимался, и дюны заканчивались. Он должен сейчас стоять напротив того места, где на пляже начинались утесы. Ноги сами нашли тропинку, ведущую вверх по склону, но заметив, какая она сколькая, он пошел рядом. Он приблизился к краю. Выше вдоль вершины тянулась изгородь, но здесь она была не нужна: утес был недостаточно высоким, а его склон, ведущий к берегу, – слишком пологим. Он на минуту остановился и посмотрел на море. Перед ним лежали дюны, иссеченные дождем, за их края, словно темные волосы, цеплялась жесткая колючая трава. Над вершинами барханов Мэтью мог видеть Шпору. Это был длинный отрезок утеса, который спускался к берегу под правильными углами, словно шпора. Он оголялся во время отлива, и летом дети играли там с сетями; теперь же волны достигали его высоты и преодолевали, разбиваясь на сверкающие брызги. Прилив почти достиг своего пика.

Внезапно Мэтью сотрясли рыдания, они были вызваны смесью гнева с другими чувствами, и он сжал кулаки, вытянув руки вдоль тела и глядя на море. Черные тучи, казалось, были совсем близко, так что уже не было четкой границы между воздухом и водой. На фоне необычного света под ними вырисовывалось беспорядочное смешение частиц, которое менялось слишком быстро, чтобы Мэтью мог осмыслить его. Контуры каждой волны были очерчены пеной, и сама пена была очерчена в воде линией крошечных пузырьков чуть крупнее остальных – Мэтью был уверен в этом, хотя не мог разглядеть отчетливо ни одной волны; даже его собственные очертания были столь же нечеткими, что и очертания неба и моря, и то, что он знал, словно песок смешалось с тем, чего он не знал, и унеслось прочь вместе с бурей, словно оставшиеся в прошлом привычки.

Он побежал к вершине утеса. Добравшись до прочной деревянной изгороди, надежно вбитой в землю, оперся на нее на секунду, с трудом переводя дыхание среди хлопающего и рвущего ветра, который теперь стал гораздо сильнее. Он положил обе руки на верхнюю перекладину изгороди и потряс ее изо всех сил, ударил по ней ладонью правой руки и закричал. Он кричал так громко, как только мог, но не слышал ничего, кроме ветра и волн. Он внимательно всмотрелся за изгородь и край утесов парой метров дальше, но увидел лишь воду, бьющуюся о край Шпоры.

Он снова всхлипнул и почувствовал, как глаза застилают горячие слезы. Он быстро перебрался через изгородь и пошел вперед, резко остановившись у края. Он покачивался от ветра, но не замечал этого, он на мгновение забылся, рыдая навзрыд. Спустя минуту он продолжил движение, взбираясь по утесам, но придерживаясь самого края. Раз или два он поскользнулся на траве, но легко восстановил равновесие, сам того не заметив.

Он не останавливался, пока не достиг, слепо запинаясь, наивысшей точки; там он замер, повернувшись лицом к морю, и заставил себя стоять неподвижно, прислушиваясь и вглядываясь. Вода бушевала внизу, беспорядочно грохоча. Волны не набегали одна за другой в регулярном ритме, а торопили друг друга, каждая волна словно поглощала предыдущую, и все они гневно нападали на сушу. Их шум не имел пределов, он полностью заполнял воздух, сталкиваясь с границами мира с таким громким ревом, что раскаты грома были едва слышны. На вершине этой какофонии был глубокий стук миллионов и миллионов камешков, сталкиваемых водой, и завывание ветра. Мэтью потребовалось приложить совсем чуть-чуть усилий, чтобы расслышать в его вое обрывки слов, выкриков и предложений, тысячи потерянных голосов носились над бескрайним морем и тонули; с тем же легким усилием он смог увидеть в пульсирующем смятении моря и неба бесчисленную армию призраков и раздробленных фигур, призывающих и манящих. Среди брызг они протягивали свои руки и пальцы, а затем их утягивали за собой волны позади, и их место занимали новые призраки, словно бесчисленные камушки в воде и в воздухе, в брызгах и темнеющих облаках. Свет, позволявший ему видеть, словно бы струился из ниоткуда, словно он забрел в наш мир из-за его пределов и остался, захваченный завесой облаков и мутной водой; в нем ощущалась паника, потому что он непрерывно перемещался между белой пеной и молниями в небе, порхая, словно пойманная в клетку птица, отчаянно стремясь вернуться к своему источнику и сбежать из этой призрачной бури.

Мэтью смотрел на все это, стоя почти неподвижно, сохраняя равновесие под порывами ветра, он не осознавал, что всего в нескольких сантиметрах перед ним начиналась пропасть, поскольку ощущал, что в сознании наступает переломный момент. Его правый висок пульсировал от напряжения, которое в любой момент могло перерасти в ослепляющую головную боль. Время от времени он страдал от ее приступов, неизбежно ослаблявших, и его целью сегодня, кроме всего прочего, было избегать эту боль. Он понял, что, если ступать осторожно и подавлять каждый приступ, она могла не появиться. Пульсация в висках была признаком, что боль может напасть; он проснулся, ощущая такую пульсацию, и провел день, стараясь, чтобы она не переросла в боль. Поэтому он оказался на вершине утеса: чтобы или спрыгнуть, или упасть, или вернуться домой излеченным – ради этого, и почти сходя с ума от желания узнать что-то, получить от бури знак.

Затем пульсация усилилась, и первые ворсинки боли обожгли голову Мэтью; он закрыл глаза и, повинуясь новому импульсу, поднял правую руку и протянул пальцы к небу, моля, чтобы его поразило молнией.

Но этого не случилось; и вскоре, к его удивлению, боль утихла, и пульсация прекратилась, очистив его сознание, казалось, впервые за несколько дней.

Он отступил от края, испытывая головокружение, и, обессиленный, опустился на траву. Дождь бил в лицо и стекал по телу, он дрожал от холода, но по крайней мере сознание было ясным. Он задумался о том, что делать дальше.

Он мог вернуться в отель и страдать от безделья, мог продолжить лежать на траве, покуда не провалится в сон, или же он мог подняться на ноги, попытаться спуститься на пляж и прогуляться рядом с бушующим морем. В целом последний вариант выглядел наиболее привлекательным.

Его до сих пор немного ошеломляло отсутствие головной боли. Тем не менее, стоило ему начать движение вдоль утесов, как он тут же пожалел о ее отсутствии, потому что пока его внимание было сосредоточено на боли, она отвлекала от остальных мыслей. Теперь, когда боль прошла, ничто больше их не сдерживало. Наиболее выделялось отчаянное желание получить ясный знак от Бога. Не важно, от Бога, Дьявола или любой другой заинтересованной стороны – лишь бы он мог доказать, что у Вселенной были высота, ширина и значение, и что жизнь Мэтью была их частью. Также среди лихорадочных мыслей, бороздивших его сознание, были необъятная беспристрастная похоть, боязнь будущего и, последнее, но не менее важное – маниакальная радость, что он до сих пор жив.

Вооруженный и подталкиваемый этими чувствами, Мэтью принялся искать тропинку, ведущую вдоль утесов, и, найдя, пустился по ней так быстро, как только позволяли дождь и скользкая грязь. Рано или поздно, думал он, она должна привести к пляжу; и оказался прав. Примерно в пятидесяти метрах от места, где он стоял, утес загибался, и тропинка вела прямо к краю. Мэтью ожидал, что тропинка поведет прямо по утесу, но он обнаружил, что за утесом прятались, защищенные от ветра, бетонные ступеньки, ведущие вниз, с крепкими перилами. Он не знал, что они были там. Возможно, течение жизни ненадолго сменилось в его пользу.

Плотно обхватив перила, он отправился вниз. По ступенькам струилась вода, но бетон не был скользким. Подошва его правого ботинка теперь отклеилась еще сильнее.

Тропинка повторяла очертания естественных выступов внизу, ведя самым простым путем. Временами она была полностью открыта ветру, и Мэтью почти размазывало по скалистой стене. Его состояние души – он как-то сумел абстрагироваться и посмотреть со стороны – колебалось так же отчаянно, как свет и ветер. Сейчас он чувствовал себя в безопасности и почти наслаждался всем вокруг, а в следующую минуту непроглядное отчаяние могло наброситься на его сердце и почти вынудить опуститься на колени от опустошающей слабости. Затем он мог почувствовать, как его охватывает волна похоти, чистой, умственной не имеющей объекта похоти, которая затем уступала необъятной пустоте, пещере бесцельности, по которой разгуливало эхо. Все это время он осторожно прокладывал путь вниз по ступенькам, крепко цепляясь за перила на случай, если поскользнется. На мгновение он подумал о том, как несколькими минутами ранее стоял на вершине утеса, и поежился. Его голова то заполнялась мыслями, то была совершенно пуста. Слезы беспомощности выступили на глазах и скатились по щекам, смешиваясь с дождем.

Нижние ступеньки были покрыты принесенными приливом камешками и грубой почвой от основания утесов. Он отпустил перила и шагнул на пляж, оглядываясь по сторонам. Пляж резко спускался к воде, находившейся в примерно в десяти метрах перед ним. Прилив почти достиг своего пика, и волны гневно обрушивались на берег с ревом, который полностью оглушал Мэтью. Волны были высокими и яростными, и вода разбегалась в стороны после того, как они разбивались, и каждая возвращаясь обратно во чрево следующей. Он осторожно подошел к воде, вытирая глаза от дождя, и остановился именно там, куда приходился сильнейший напор воды. Он чувствовал, как под ногами шевелится галька, когда огромная масса воды обрушилась вниз и пронеслась обратно и в стороны.

Свет теперь стал зеленее, заимствуя оттенок у воды; а тучи везде были черными. Тело каждой волны состояло из дрожащей полупрозрачной зеленоватой черноты, а взлетающие высоко в воздух пена и брызги были призрачно-белыми. Еще дальше начинались клочки более светлой, грязно-зеленой и желтоватой воды. Брызги взлетели в лицо Мэтью, но этого почти не замечал.

Что-то двигалось в море, и оно направлялось к берегу.

Сначала он хотел сделать вид, что не замечает. Но взгляд задержался слишком долго, и объект захватил его интерес настолько, что он уже не смог бы отвернуться, даже если бы попытался. За ревом волн и гальки он мог различить слабый и прерывистый шум мотора, который вскоре стих. Судно, тем временем, – а это было именно судно – несло дальше, и он мог разглядеть огни на борту и даже различить его смутные очертания. Оно походило на рыбацкую лодку, с небольшой рубкой в центре, в которой горел свет. Лодка тяжело поднималась и опускалась на волнах. Ее почти лениво относило вправо от Мэтью. Он предположил, что мотор заглох.

Лодка все еще была в двух-трех сотнях метров от берега – сложно было точно сказать в диком смешении брызг и потустороннего света – но она определенно приближалась. Мэтью, не сводя с нее глаз и запинаясь, следовал по пляжу. Его ноги раз или два поскользнулись на гальке, но он сохранил равновесие. Он мог различить кого-то в рубке, торопливо передвигавшегося. Возможно, они ничего не могли сделать. Ему казалось, он видел шлюпку, висевшую за кормой, почему они не спустили ее и не погребли к берегу без риска?

Он подошел к месту, где галька сменялась нагромождением камней, и вынужден был отвести взгляд от лодки, чтобы перелезть. Камни были грубыми, усеянными моллюсками-блюдечками, но огромные кусты водорослей сделали их скользкими, и Мэтью должен был ступать осторожно. Оказавшись снова на гальке, он немного пробежал, чтобы догнать лодку, запинаясь, почти падая носом вперед и задыхаясь от волнения. Что-то, или лодка, или само море, захватило его эмоции и крепко вцепилось в них. Мир снова ожил, и в порывах ветра и дожде он ощущал тот же налет непостижимого романтизма, который раньше источало небо над крышами.

Он был потрясен, когда осознал, что судно направлялось прямо к Шпоре. По сути, стоило ему это понять, как лодка натолкнулась на скалы. Мэтью задержал дыхание от волнения. Она поднялась на волне – чуть менее чем в ста метрах от него – и с грохотом осела на скалу. Лодка повисла на ней под углом, покуда вторая волна, еще выше предыдущей, не подняла ее и не протолкнула дальше, на плоскую вершину Шпоры, – и осталась там. Свет все еще горел в рубке, но Мэтью больше не мог различить движение на борту.

Минуту ничего не происходило. Озадаченный, он опустился на гальку, подтянув колени и плотно завернувшись в пальто, и пристально наблюдал за лодкой. Она не двигалась с места, настолько сильно ее пригвоздило к скале. Ему показалось, что он видел кого-то в рубке, но он не был уверен. Волны разбивались о ее дальний борт, и брызги разлетались в воздух, устремлялись через палубу и стекали по ближнему борту. Прилив уже достиг пика, поэтому вряд ли лодку могло поднять со скалы. Когда волны отступят, она будет крепко сидеть на мели.

Освещение угасало, шторм утихал, но дождь разошелся даже сильнее, и тучи по-прежнему были густые и черные. Свет покинул небо, но из-за какой-то причуды воздуха предметы – все предметы – казалось, источали свой собственный свет. Черное небо нависло надо всем, и все казалось различимо в мельчайшей подробности, от струй воды, словно пальцы спускавшейся по борту лодки, до мельчайших пузырьков на ней. Мэтью сумел даже различить ее название: «Жаннет». Все камни, все, до единого на крутом пляже перед ним, каждая крошечная волна на беспокойном черно-зеленом море, со странной четкостью были очерчены черным, серебряным и ярко-зеленым.

Мэтью глубоко вздохнул и обратил взгляд на проливающее дождь небо, отчасти в молитве, отчасти в глубоком волнении оттого, что вещи начали происходить. В тот самый миг, стоило ему закрыть глаза, он совершенно точно осознал, что некто появился из пустоты и сидел рядом.

Он нервно опустил глаза и посмотрел налево – да, там был человек, сидя в метре от него. Первые несколько секунд Мэтью не был уверен, был то мужчина или женщина. Свет, каким бы странным он не был, был достаточно ярким, но в том, как он или она сидела была тонкая неопределенность – или, возможно, дело было в выражении лица – в любом случае, его первой мыслью было: «Черт побери, откуда она появилась?»

Уже не было сомнений, что это определенно девушка, как он мог сразу не понять?

«Как долго она следовала за мной?» – подумал он.

Она была необычайно хороша. Легкое ребячество, которое поначалу заставило усомниться в ее роде, при повторном рассмотрении казалось ее самой привлекательной чертой; оно делало ее худенькой и заставляло выглядеть волевой и смелой. Ее волосы были темными – он не мог сказать точно, какого цвета – и примерно той же длины, что и у него, густые и волнистые. Ветер разметал их и развевал по обе стороны лица, которое пряталось в темноте. Ее глаза были темными, с тяжелыми веками. Нос был строгий, с небольшой горбинкой и гордо изогнутыми ноздрями. Ее скулы были высокими и широкими, а щеки – бледными, с плотно обтянувшей их кожей. Челюсти были сжаты и казалось, что подбородок дрожит. Рот был широким с полной верхней губой, гордо изогнутой, словно у льва. В ее лице было мало или даже совсем ничего от заурядной женственности – ни покорности или безволия, ни мягкой слабости, лишь порывистость и сила, которые вызвали в Мэтью глубочайшее волнение и которые он, казалось, узнал каким-то смутным подсознательным чувством, и приветствовал, словно старого друга. Выражение ее лица казалось, с одной стороны, определенно знакомым, с другой, внушало благоговейный страх; оно было открытым, и увлеченным, и трепещущим, словно она смотрела через бездну откровения, и в том, как она смотрела даже не на, а сквозь и вокруг Мэтью, было столько страстной убежденности, что сама земная твердь внезапно показалась ему ненадежной.

Он с трудом отвел глаза от ее лица и посмотрел вниз, на ее тело. На ней был плащ, застегнутый на шее, и босоножки; ничего больше Мэтью не видел. На ногах ничего не было, и вид обнаженной кожи, слегка покрывшейся мурашками от холода, по которой стекал дождь, заставил его плоть гореть от странной смеси похоти и сочувствия.

Их глаза снова встретились и впились друг в друга примерно на полминуты, и ни единого слова не было произнесено. За это время, казалось, они оба осторожно размышляли: Мэтью – над дюжиной вопросов, проносившихся в голове, а она, судя по выражению лица, – над собственной ношей, соизмеримой с той, что отягощала его душу.

В то же время в воздухе между ними чувствовался дикий и нежный эротизм – плотская тяга была в том, как встречались их глаза, и, из-за внезапности их встречи и силы, с которой они ощущали эту тягу, она была даже в холодном воздухе, дожде и твердой гальке под ногами.

Девушка переместила вес, словно ей было неудобно сидеть на гальке, и затем, не отрывая взгляда, в котором смешались насмешка и мольба, слегка раздвинула ноги и подтянула колени. Этот жест оскорбил Мэтью; он казался вульгарным… но затем, он осознал сразу несколько вещей одновременно, и она заговорила.

– Можешь прикоснуться ко мне, если хочешь, – сказала она.

Казалось, что их души внезапно наладили контакт. Во-первых, как он видел, это было приглашение, которое притупило границы его похоти своей грубостью, – так и произошло на секунду. Он знал, что это было умышленно, и знал, что она знала, что он это знал; и он знал, гораздо глубже, что между ними было сильное притяжение, глубже, чем любые слова на поверхности, и что приглашение означало признание этого – и приглашение.

Не отрывая от нее взгляд, с бешено бьющимся сердцем, он протянул к ней руку – и она заговорила снова.

– Ты можешь прикоснуться лишь одной рукой, и ты не должен приближаться. И ты можешь прикоснуться где угодно и делать все, что угодно, но когда я уйду, ты не должен следовать за мной.

Он кивнул в знак согласия, медленно протянул руку и положил ее на внутреннюю сторону голени девушки. Он сидел напряженно, подтянув колени также, как она, позабыв о плотно сжатом в правой ладони маленьком камешке.

Они долго не отводили взгляд друг от друга. Ее глаза выражали множество эмоций; не было маски между нею и окружающим миром – или между нею и Мэтью, поскольку он видел все, что владело ею. Он сидел напряженно, просто глядя на нее, ничего не говоря. Подозрение постепенно покинуло ее взгляд.

Она прижала ладони к голове, словно пытаясь отстраниться от безграничного шума грозы и стука гальки, зажмурилась и откинула волосы с лица. Этот жест выглядел таким отстраненным, слабым и утомленным, что растопил сердце Мэтью.

Она внезапно посмотрела на него, словно говоря: «Я могу начинать?» и, похоже, увидела согласие, потому как уселась поудобнее на гальке и начала говорить:

«Ты так на него похож, – сказала она резко, затем замолчала на секунду; – на моего любимого, я имею в виду. Твои глаза точно такие же, но его сильнее. Мне плевать, если ты не хочешь это слышать. Я хочу рассказать. Да, когда ты опустил руку на мою ногу, у тебя на секунду было точно такое же выражение, но не сейчас. Думаю, я могу почувствовать, что творится в твоей голове. Но я собираюсь рассказать о своем любимом».

Она говорила тихо, но ее голос звучал так отчетливо – и в нем была такая настойчивость – что Мэтью прекрасно слышал ее на фоне шторма. Она сидела, слегка наклонившись, положив руки на гальку по обе стороны и рассеянно перебирая ее. Он обнаружил, что ошеломленно любуется красотой, не только ее лица и фигуры, но и голоса, из всех странностей его прозрачная дрожащая красота была самой невероятной.

«Я была одна на болотах – потому что за домом и церковью они сразу начинаются, и можно выйти из нашего сада и оказаться на них – я была одна, потому что день был хороший, я ничего не делала, поэтому я пошла на болота, чтобы избавиться от мыслей, и наконец-то была вполне счастлива. А потом – он был там. Я не знаю, откуда он взялся. Должно быть, вышел из облака. Я думала, что он рабочий, потому что он был одет в рабочую одежду и казался грубым, не душой, а телом, потому что он просто использовал свое тело и никогда не наслаждался им. Не сказав ни единого слова мы уже лежали и занимались любовью, или, скорее, я совсем ничего не делала, а он занимался любовью с моим телом, пока я, моя сердцевина, наблюдала, и наблюдала, и продолжала наблюдать – чтобы убедиться, что он не причинит себе боль и не унизит себя как-нибудь – тогда я бы его защитила, потому что уже любила его.

Вероятно, это очень мало значит для тебя. Вероятно, ты никогда не знал, каково это – положить на кого-то глаз и немедленно влюбиться настолько, что ты немедленно отдал бы все на свете, не говоря ни слова. Ты бы позволил делать с собой все, что угодно. Ты бы продал себя и заботился бы лишь о том, чтобы они не причинили себе вреда и не унизили себя тем, что делают. Что станет с тобой – боль или стыд – ничего не значит; и ты не важнее пылинки. Внезапно ты покидаешь себя и рассыпаешься, и самая важная вещь – этот незнакомец».

Он сосредоточился на ее словах, крайне озадаченный тем, что она рассказывала, и почему она это рассказывала, а его рука по-прежнему лежала на ее ноге. Теперь он снова о ней вспомнил и почувствовал, что нога влажная и теплая под его рукой, но парой сантиметров дальше кожа была холодной. Он погладил голень, и мягкость икры там, где пробегали пальцы заставило его тело растечься от желания. Она прочитала это в его глазах и на середине слова улыбнулась. Он попытался улыбнуться в ответ, но избыток эмоций превратил улыбку в глуповатую ухмылку, и он отвернулся в смущении. На внутренней стороне ее правого колена, где сейчас лежала его рука, чувствовалась слабая пульсация, трепещущая, словно крохотная птичка.

Теперь они оба отстранились от бури. Даже дождь, падавший на их непокрытые головы, на самом деле не касался их; и за прочными стенами духовной крепости, окружившей их, они пристально всматривались друг в друга. Мэтью почувствовал, что она снова собиралась заговорить. Внизу, на Шпоре, сидела на мели лодка, но он об этом позабыл.

«Так я и поступила. Или собиралась поступить первые несколько секунд. Но что-то еще произошло, и я внезапно осознала, что все изменилось – все, начиная от мельчайших мыслей в моей голове и до отдаленных вещей, таких как горизонт или жаворонок высоко в небе надо мной. Словно бы меня внезапно бросило – ну, не совсем так – я внезапно оказалась в водовороте, знаешь, но он был в пустоте, и он создавал материю. Не пустота – скорее, дух. Но он выбрасывал материю, и вся материя каким-то образом рождалась в том водовороте, в котором находилась я. Я не знаю, понимаешь ли ты, что я имею в виду. Но не думаю, что это важно. Лишь три вещи вообще материальны – материальны – вот нужное слово. Ты видишь? Теперь между нами какая-то смешанная область, она включает пляж, бурю, небо и все, что ты связываешь с этим – со мной – и все, что я говорю – все это теперь смешалось – я так хотела это прояснить – о Боже; все станет ясно через минуту».

Удивительная двойственность, словно обоюдоострым меч, исходила от этой девушки и пронзала Мэтью прямо в сердце. Все вопросы вроде «Кто она? Откуда она появилась?» вырвал ветер и унес в темное небо, и всем, что осталось, была лишь она сама. И это влияло на Мэтью в двух направлениях, превращая в ее полного раба – почти так же, как она описывала свои отношения с возлюбленным – и в то же время делая его мудрым и добрым исповедником, стремящимся выслушать, успокоить и простить. Однако раз уж речь шла о ней, он мог быть и братом – или ангелом-хранителем – потому что она временами смотрела на него, чтобы убедиться не в том, что он слушает, а в том, что он соглашается, словно она повествовала о вещах, знакомых им обоим. И настолько страстное, чувственно-мистическое настроение окружало их, настолько был заряжен сам воздух, что единственным уместным действием казалось передвинуть его руку с голени и ласкать внутреннюю сторону левого бедра.

«Любовь в моем теле и в голове; вот что это было – я сейчас просто перескакиваю с одной мысли на другую. Нет, попробую еще раз. Он был среднего роста, со светлыми волосами. Его руки были грубыми и грязными. Он был довольно коренаст – очень силен – и его глаза были абсолютно спокойными – сильными – словно железо! Ты знаешь, что в них было? – Если уж на то пошло» – она наклонилась и приблизила свое лицо к его; Мэтью чувствовал, как дрожит челюсть – «что в твоих? Нравственность!» - она откинулась обратно и вытянула правую ногу. Рука Мэтью скользила вверх-вниз по ее бедру. «Это был словно особый вид зрения, который показывал ему добро и зло. Он никогда об этом не говорил, но на долю секунды я уловила в его глазах, что он видел добро и зло этого мира. Что касается меня… Я просто таяла вместе со своими двадцатью двумя годами жесткости; у меня никогда раньше не было любимого, и я загрубела. Нет! Никто никогда не занимался со мной любовью! Я ненавидела это! Я ненавидела это, потому что это казалось земным и вульгарным, а я вся была одним сплошным духом! Что есть дух? Все, что не является материей. Это мечты, идеи, чувства – призраки – демоны – страх и любовь, тоже, хотя я тогда ничего не знала о любви. В общем, я была духом и ненавидела материю, а затем, встретив его, я внезапно изменилась и возжелала материю, по-прежнему оставаясь духом. Потому что теперь меня словно лишили чего-то. На минуту я была в центре водоворота, созидающего материю, а затем меня вышвырнуло из него. Я хотела прижать к себе материю, словно ребенка. Я хотела кормить ее грудью. Я носила ее под сердцем, я, прозрачная, тончайшая воздушная пустота, сквозь которую дул ветер и светили звезды! Я носила материю в своем лоне, а затем ее забрали. У меня отняли моего малыша, мой мир… Это все в очень иносказательном смысле… Это не было женским, понимаешь? Вся эта образность, я имею в виду, мне следовало называть факты и даты. Но я прекрасно их знаю. Ты думаешь, я не помню, когда мы впервые встретились? Двадцать четвертого марта! И я помню каждую дату с того момента, словно школьница. Ах да, в центре всего эта потеря…»

Ее голос стал задумчивым, а взгляд смягчился; она опустила взгляд на гальку. После первоначального шока, вызванного ее появлением, и смешения эмоций после, Мэтью обнаружил, что теперь преобладало одно чувство, и это было не более и не менее, чем полное отождествление с ней. Душой и телом он абсолютно точно знал, что она имела в виду, говоря о материи; та же одержимость владела ним. Он тоже ощущал себя пустым, прозрачным и потерянным в том, что она называла духом, и испытывал те же двойственные чувства к материи – она вызывала одновременно ненависть и непреодолимое желание ласкать, лелеять. Постепенно нарастало странное подозрение, что эта страстная, пребывающая во владении духа девушка была его собственной тенью, его призрачным двойником, явившимся, чтобы предупредить о смерти. И снова ветер принес безумное подозрение о ее роде. Была ли она девушкой? Однако бесконечная мягкость ее бедра под его ладонью и мягкое тепло, исходившее от живота, были очень женскими. Он вслушался; она снова говорила.

«Это случилось прямо перед Пасхой; а теперь я не видела его уже шесть недель. Он уехал. Но желание материи и ее утрата – они тянулись месяцами. Лишь в первый раз я действительно была там, и, может, еще пару раз потом, потому что он обладал особенным прикосновением, которое могло перенести меня туда – о, к тому, что я подразумеваю под материей – не просто кульминацию, а общее понимание проникновения, единения, целиком и полностью, я ощущала себя цельной – о, что за вздор; нет, я не ощущала себя цельной, но наконец-то была живой, с материей, твердой землей под ногами, плотью, кожей, костями, кровью, травой, деревьями, камнями, материей! Она была дружественной, не чуждой! А затем я плыла – ой, что там внизу происходит?» - внезапно воскликнула она. Мэтью смотрел на лодку на Шпоре; он не был уверен, но казалось, что кто-то передвигался по палубе. Волны продолжали обрушиваться на дальний борт и разлетаться над мачтой. Девушка мгновенно обернулась; «Что происходит? – спросила она. – Это важно?» Мэтью покачал головой. Он сжал ладонью ее левое бедро и прижался тыльной стороной к другой ноге. Он осторожно балансировал между тремя силами: ее телом, ее словами и лодкой. Если бы он позволил одной из них слишком увлечь себя, он потерял бы их все. Каким-то образом он должен был сохранить баланс и позволить всем трем одновременно нести его к… что же, к чему бы ни вела судьба. Простое движение пальцев, прижимавших и отпускавших ее бедро заставляло его дрожать от желания. Он наклонился, внимательно слушая и сосредоточившись на ее словах.

«Я видела что-то – не помню, что это было – бутылка или что-то вроде – дрожала и дрожала, просто потому, что он этого хотел. Он – все происходило в его комнате, у него была комната в городе, и я оставалась с ним несколько раз и спала с ним. В ней ничего не было, я имею в виду, в ней не было его багажа, вещей, ничего, кроме нескольких книг. Они в основном были об экономике. Он знал все о политике. Он состоял в партии. Я не знаю, в какой; не думаю, что к коммунистической, хотя не знаю… политика, о, она тоже земная – не земная в значении важная, не в эстетическом смысле, понимаешь – нет – в ней есть грубость и массивность, и приземленность; да, это действительно высшая форма материи, оттуда, где, я думаю, материя самая плотная».

Мэтью, стараясь сохранить равновесие, отвел взгляд от нее и снова посмотрел на пляж. Это было нелегко; в движении, и особенно когда она подыскивала подходящие слова, чтобы описать то, что имела в виду, ее лицо становилось настолько оживленным, в нем сражалась такая страстная отстраненная загадочность – он был уверен, что точно такая же загадка владела и ним – что он влюблялся, так сильно, что не мог пошевельнуться или отвести взгляд, не приложив к этому усилий. Но когда он отвернулся, он увидел движение на пляже. Примерно в сотне метров направо, во всепроникающем свете, который излучали сами предметы во мраке под растекшимся небом, он смог различить шесть или семь человек, борющихся с ветром, чтобы добраться до Шпоры. Казалось, они даже не на другом пляже, а на другой планете. Не было смысла обращать на них внимание, еще меньше – пытаться скрыть то, что он делал. Он наблюдал за ними, продолжая ласкать ее, постепенно приближая руку к верхней части бедер, и внимательно слушал.

«Я расскажу, как он познакомился с моими родителями. Это случилось в мае. Моя мама – о, она такая скрытная, и властная, и так гордится мной! – хотела посмотреть на него, и заставила меня пригласить его на ужин, хотя я не хотела, чтобы они встретились. Но она настояла, и как раз перед тем, как он пришел, я поругалась с отцом, и мы все были на взводе; он почти все время молчал, пока внезапно, ни с того ни с сего, не сказал моему отцу: «Я слышал, вы нашли колодец». И он словно знал, что это худшая вещь на свете, которую он только мог сказать, потому что отец хранил колодец в секрете, и взбесился, когда о нем написали в местной газете – колодец доказывает что-то важное для его религии – о Боже, – она дрожала, словно от сильного напряжения, – помоги мне получить его.

Поэтому все замолчали. И мой отец сказал, что да, он нашел, и что с того. А мой любимый ответил: «Он мне нужен, только и всего». Именно так, совершенно спокойно, но по его выражению я поняла, что он сделал – плеснул кислоту в лицо моему отцу; вот чем все кончилось. Отец побелел словно полотно и насмешливо спросил, зачем ему нужен колодец. Моя голова кружилась, но я должна была встать на сторону любимого! Я должна была поддержать его! Колодец был нужен партии, сказал он мне позже, но я так и не узнала, зачем.

А мой отец испугался. Мой любимый, он был таким сильным, таким – непримиримым. Становилось только хуже, мы уже все говорили одновременно, отец вскочил с места, потом начал кричать и велел ему уйти, и запретил мне видеться с ним; но я выбежала из дома и, когда догнала его, он был спокоен, так спокоен, и мягко улыбался – я дрожала, была напугана и расстроена – а он мягко улыбнулся и сказал, где встретиться с ним, а потом ушел, больше не произнеся ни слова».

Рассказывая это, девушка сидела почти неподвижно, глаза были закрыты, а лицо напряжено. Рука Мэтью замерла, костяшки были прижаты к животу, он напряженно вслушивался. Он был настолько поглощен, что даже забывал задаться вопросами: «Почему? Что это значит? Кто она и этот ее любимый?»

Когда она на секунду остановилась и открыла глаза, он увидел в них слезы. Это не был дождь, потому что как только веки раскрылись и ее темные глаза заглянули в его, они уже были переполнены влагой, которая стекала по щекам, быстро перебегая от одной капли дождя к другой в тех местах, где они падали на кожу. В тот же самый миг она улыбнулась той яркой и печальной улыбкой, которая признавала все, признавала слезы, признавала то, как открыто было ее тело перед ним, и признавала тот, что сейчас их, на этом побережье Плутона, объединяла сильная и фантастическая близость.

Что касается его, он всей душой желал прижать ее к себе и зайти гораздо дальше позволенного; но ясно видел, что вся эта встреча основывалась на необычных условиях, на самой земле и на ее атмосфере, и на всем остальном, поэтому он оставался неподвижен.

Но как раз под его рукой открывался доступ к ее телу, и он, возможно, мог передать ей часть своей любви через пальцы. Он мягко прижал костяшки к ее животу и запустил пальцы под эластичные трусики, тонкий нейлон зацепился за неровный ноготь. В то же время он поднял голову и посмотрел на пляж. Мужчины, которые направлялись к Шпоре, находились у ее подножия, пусть и на некотором расстоянии, борясь с ветром и разбираясь с веревками. Сквозь рев волн он мог расслышать обрывки выкриков.

Он повернулся к девушке; когда его пальцы достигли цели, она улыбнулась и наклонила голову, словно положив на его плечо, и он смог почувствовать нежность и уверенность этого жеста даже сквозь холодный, исполосованный дождем воздух между ними, словно там не было ничего, кроме подушки.

Он ласкал ее до тех пор, пока она не стала мягкой, словно облако, все его сердце было в осторожном движении руки. Через минуту она заговорила снова.

«В следующий раз я тайно встретилась с ним за деревней; он сказал, что на время разрешит моему отцу владеть Колодцем и восстановить вместо него. Он настолько ему доверял, по его словам. Мне было все равно; он мог делать со мной что угодно, я была его навсегда и больше не принадлежала семье. Я хотела жить с ним, работать на него, хотя он бы не позволил. Я жаждала его таинственную душу. Она стала символом, словно орел. И она была словно материя, которая начала покидать меня с того самого момента, словно торопливый любовник – о, до того, как все случилось – ее украли у меня ночью, оставив раскрытой и пустой, пока его душа кружила надо мной, будто орел, выжидая. Была ли в ней угроза или защита? Я не знала и не могла добраться до нее, чтобы спросить.

Она значила все больше и больше. Я думала о его душе словно о своего рода единении с законами материи, с природой, и она владела мною настолько, что я даже подумать больше ни о чем не могла, совсем ни о чем…»

На этих словах она посмотрела прямо перед собой и резко задержала дыхание, словно он внезапно причинил боль. Он прикоснулся к ней нежнее и изменил направление ласк, бережно пропуская ее плоть между двух пальцев.

«Помнишь – помнишь, я сказала о бутылке, которую он заставил дрожать только потому, что так хотел? Наверно, это – я думаю, это потому, что я сказала что-то глупое, разозлившее его, и вместо того, чтобы выразить свой гнев он заставил что-то другое трястись и разбиваться. Она упала с полки и разбилась. Он даже не пошевелился, а я вскочила и разрыдалась навзрыд, потому что он так сильно меня напугал. В другой раз он разозлился, когда мы вместе ехали в автобусе, там был пьяница, который кричал и оскорблял пожилую даму, сидевшую рядом, а мой любимый сидел спокойно и даже не смотрел на них, но внезапно мне стало плохо, это исходило от него, словно удар, словно огромная волна гнева, она заставила всех затихнуть – а он ни слова не сказал, но я видела, как пьяница побледнел, а затем я почти потеряла сознание из-за этой силы. А сидения, голова и тело пьяницы стали – прозрачными – тусклыми – на секунду они словно выцвели, будто привидение, все замерли и казались потрясенными. Вот и все. Никто не сказал ни слова, но я знала, что это исходило от него, он мог заставить вещи усомниться в самих себе настолько, чтобы вот так побледнеть. Поэтому я подумала, что его загадочная душа, о которой мне ничего не было известно, была так крепко связана с законами материи».

Один из мужчин обвязал веревку вокруг талии и боролся с волнами у подножия Шпоры. Свет в рубке угасал и то и дело мигал. За исключением размышлений о том, что мужчины собирались делать, Мэтью они мало интересовали. Сцена внизу казалась всего-навсего наброском пейзажа с людьми, сделанным у берегов Аверна, освещенного мертвенным светом белой пены и разрядами молний; чарующая, загадочная киммерийская картина, увы, больше не трогавшая его. Все его внимание было сосредоточено на удаленном и эротичном мире, в котором обитали лишь он и девушка. Его ладонь лежала у нее между ног, и кончик его пальца был внутри. Это, и напряженность позы, в которой он сидел, почти довели его до оргазма; их души были обращены друг к другу, наполненные страстью, в то время как тела оставались неподвижны под звуки ее торопливого повествования.

«Я брала вещи в руки и прижимала к себе, качала их часами, даже целовала, настолько я была слаба и растеряна, и эта любовь к вещам была способом вернуться к миру материи; меня разбросало, раскрытую и опустошенную, по холодным плато, и я искала его и его властное над материей прикосновение, чтобы вернуться обратно; всем, чего я желала, было это прикосновение, которое могло повелевать материей и вернуть меня, но я нигде не могла найти его… У тибетских монахов был один ритуал. Колдун в одиночку заходит в комнату, в которой лежит труп. Он ложится на тело, прижимается к его рту своими губами, крепко-крепко, и, думаю, повторяет заклинание, снова и снова. Через некоторое время тело начинает двигаться; глаза открываются и взгляд становится яснее, оно смотрит вокруг, слабо шевелится, но колдун не может его отпустить и перестать думать о заклинании. Труп будет становиться все сильнее и попытается сесть, будет изворачиваться, стараясь вырваться, но колдун должен держать его, иначе труп убьет его; он будет пытаться вскочить и опускаться обратно, таща колдуна за собой, крепко прижавшись к его губам, а потом, медленно, язык трупа высунется и прикоснется к губам, и колдун должен будет открыть рот и впустить его – а затем внезапно откусить, и труп поникнет. Язык сохраняют для магических ритуалов. То же самое он сделал со мной, но у меня не было ничего вроде этого языка, чтобы отдать. Словно он проделал все это с трупом немого человека, не нашел язык и ушел, а труп скитается по свету, чувствует, как эта чужая жизнь утекает прочь, и ищет прикосновение, оживившее его.

И один из способов поиска – открыться миру и – сексу, найти то прикосновение, которое привело меня к материи. Я знаю, что он, скорее всего, злой, потому что прочла его принципы во взгляде. Не просто плохое и хорошее, а абсолютное добро и зло! Я знаю, он видел их! Но я не могла найти разницу между ними, да и неважно, потому что они не являются полюсами, между которыми я бреду. Миры… взаимопроникают, и направление моего движения может показаться тебе произвольным, но меня притягивает северный полюс моего мира! А полюса моего мира – это материя и дух, и я вынуждена скитаться сквозь столько миров в поисках прикосновения, которое приведет меня снова к материи, или хотя бы просто заставит меня чувствовать…

«Ты понимаешь?» – она теперь плакала, ее звонкий голос доносился сквозь ветер. «Вот что я делаю! Я ищу его прикосновение в руках чужаков, да, чужаков! Позволяю прикасаться к себе – знаешь, скольким мужчинам я это позволила? Одиннадцати! И ты – двенадцатый!»

Внезапно она задохнулась и села прямо, глядя ему прямо в глаза. Если бы кто-то из них пошевельнулся, мир бы сложился, словно карточный домик. Напряжение между ними заглушало шум ветра и волн, Мэтью ощущал почти физически, как их души мчатся, словно вода, сливаясь воедино, перемешиваясь, обнимая и полностью проникая друг в друга в той духовной крепости, что образовалась вокруг. Он чувствовал, как глаза наполняются слезами, как любовь душит его; он чувствовал слабость во всем теле и был разбит сокрушительным ударом в сердце.

Но потом – за долю секунды – она вскочила, смахнула дождь, заливавший глаза, и посмотрела на него, словно разъяренная тигрица. Он отодвинулся.

Она закричала что-то; это был почти визг. Он не смог ничего разобрать. Затем она развернулась и убежала в темноту.

Он обхватил голову руками, пытаясь остаться на месте и не броситься за ней. Моряки на борту спустили шлюпку и боролись с волнами, устремившись к берегу и, увидев это, человек с веревкой повернул обратно вдоль Шпоры.

Брызги по-прежнему взлетали в воздух над лодкой. Свет покидал поверхности предметов, и темнота надвигалась на море. Мэтью лег на гальку и закрыл глаза, дрожа. Дождь равномерно падал на его тело. Его приподняла и поработила та же сила, и мир снова стал необъятен, а берега вселенной заполнила вода.

Дата добавления: 2015-11-04