Взгляни на дом свой, ангел 14 страница

— Чёрт! — сказал он. — Ну и макет!

Бен, угрюмо хмурясь, спустился по лестнице и побрёл к холодильнику.

— Бога ради, Мак! — раздражённо крикнул он верстальщику, хмурясь под приподнятой крышкой. — Неужто у вас никогда ничего не бывает, кроме лимонада и кислого молока?

— А чего вам надо, чёрт подери?

— Я бы иногда не прочь выпить кока-колы. Знаете, — добавил он язвительно, — старик Кэндлер всё ещё изготовляет её в Ачланте.

Гарри Тагмен бросил сигарету.

— Это известие ещё не дошло до них сюда, Бен, — сказал он. — Придётся тебе подождать, пока не уляжется волнение по поводу капитуляции Ли61. Идём! — вдруг скомандовал он, вставая. — Заглянем в «Жирную ложку».

Он сунул свою большую голову в глубокую чашу умывальника и подставил под тёплую струю широкую шею и синевато-бледное нездоровое лицо человека, работающего по ночам, — сильное, суровое и насмешливое лицо. Он намылил руки густой пузырчатой пеной — его мышцы медленно извивались, точно большие змеи.

Могучим баритоном участника квартета он запел:

Берегись! Берегись! Берегись!

Много смелых сердец глубина поглотила!

Так берегись! Береги-ись!

Они со вкусом отдыхали в тёплой беспредельной усталости затихшей типографии; на втором этаже комнаты редакции, залитые зеленовато-жёлтым светом, раскинулись, точно расслабившиеся после работы люди. Мальчишки-разносчики разошлись по своим маршрутам. Помещение, казалось, дышало медленно и утомлённо. Напоенный зарёй воздух овевал прохладой их лица. Небо на горизонте становилось жемчужным.

Жизнь в сиреневом мраке пробуждалась странными резкими обломками. Наполняя стуком копыт звонкую улицу, могучая гнедая кобыла миссис Гулдербилт тащила и тащила вперёд позвякивающий кремово-жёлтый фургон, уставленный по самый верх бутылками с густым, особо жирным дорогим молоком. Возница, молодой деревенский парень со свежим цветом лица, благоухал запахом свежего пота и молока. Восемь миль по росистым, звёздным полям и лесам Билтберна, высокие кирпичные ворота с английской сторожкой и — город.

В отеле «Писга» напротив вокзала негромко скрипнула последняя дверь; крадущиеся шаги ночи смолкли; мисс Бернис Редмонд дала негру-швейцару восемь долларовых бумажек и решительно отправилась спать, распорядившись, чтобы её не будили до часу дня; маневровый паровоз стучал вагонами на путях; за билтбернским разъездом Том Клайн дал гудок, размеренный и печальный. К этому времени номер третий разнёс сто сорок две из своих газет, — чтобы обойти остальные восемь домов Орлиного тупика, ему нужно было только подняться по скрипучим деревянным ступенькам на обрыве. Он с тревогой поглядел на восток через раскинувшийся по горам и долам Негритянский квартал — за перевалом Бердсай небо было жемчужно-серым, и звёзды словно тонули в нём. Времени осталось маловато, подумал он. У него было мясистое лицо блондина — бледное, густо заросшее золотистым пушком. Подбородок у него был длинный и толстый, срезанный к шее. Он провёл языком по растрескавшейся выпяченной нижней губе.

Четырёхцилиндровый семиместный «хадсон» модели 1910 года с нарастающим ревом пьяно рванулся от тротуара перед вокзалом, вылетел на ровное протяжение Саут-Энд-авеню, где негры ещё спали, — тут обычно проводили состязания пожарные, — и помчался к городу со скоростью почти пятьдесят миль в час. Вокзал тихо заворочался во сне: под пустыми навесами прокатывалось негромкое эхо, деловито стучали молотки по вагонным колёсам, по каменному полу зала ожидания металлически пощёлкивали каблуки. Негритянка сонно выплеснула воду на каменные плиты и начала лениво и сумрачно водить по полу серой набухшей тряпкой.

Теперь была половина шестого. Бен вышел из дома в сад в двадцать пять минут четвертого. Ещё через сорок минут проснётся Гант, оденется и разведёт утренний огонь в камине и плите.

— Бен, — сказал Гарри Тагмен, когда они вышли из расслабившейся редакции, — если Джимми Дин ещё раз начнёт командовать в типографии, пусть ищут для своего поганого листка другого печатника. Какого чёрта! Я могу получить работу в «Атланта конститьюшен», как только захочу.

— А сегодня он приходил? — спросил Бен.

— Да, — ответил Гарри Тагмен. — И тут же ушёл. Я сказал ему, чтобы он убирался наверх.

— Бога ради! — отозвался Бен. — А что он сказал?

— Он сказал: «Я же редактор! Я редактор этой газеты». — «А мне плевать, — сказал я, — будь вы хоть соплёй президента. Если хотите, чтобы газета сегодня вышла, держитесь подальше от типографии». И будьте покойны, он убрался!

В прохладном жемчужно-голубом сумраке они обогнули угол почтамта и пошли наискосок через улицу к закусочной «Юнида» № 3. Это был узкий зал, в двенадцать футов шириной, втиснутый между оптическим магазином и сапожной мастерской, которую содержал грек.

Внутри на табурете сидел доктор Хью Макгайр и терпеливо, по одному, насаживал большие бобы на зубцы своей вилки. В воздухе вокруг него плавал густой запах кукурузного виски. Его плотные искусные руки мясника, обросшие волосами по самые пальцы, крепко сжимали вилку. Лицо с обвислыми щёками было покрыто большими коричневыми пятнами. Когда Бен вошёл, он обернулся, по-совиному заморгал и в конце концов сфокусировал на нём взгляд выпученных, налитых кровью глаз.

— Здорово, сынок, — сказал он своим лающим добродушным голосом. — Чем могу помочь?

— О, бога ради! — сказал Бен, презрительно усмехаясь и дёрнув головой в сторону Тагмена. — Нет, только послушать!

Они сели у ближнего конца стойки. В эту минуту в закусочную вошёл «Конь» Хайнс, гробовщик, похожий — хотя он вовсе не был худым — на скелет, облачённый в чёрный сюртук. Его длинный выпяченный рот по-лошадиному раскрылся в профессиональной улыбке, открыв крупные лошадиные зубы на белом, густо накрахмаленном лице.

— Господа, господа, — сказал он без всякой видимой причины, энергично потирая узкие руки, словно было холодно. Его ладони постукивали друг о дружку, как высохшие кости.

Коукер, специалист по лёгким, который с сардоническим интересом следил за тем, как Макгайр гарпунит бобы, теперь извлёк длинную сигару из своего черепа и, зажав её в тёмных пальцах, похлопал соседа по плечу.

— Нам лучше уйти, — слегка ухмыльнулся он, кивнув в сторону «Коня» Хайнса. — Если нас увидят вместе, это могут дурно истолковать.

— Доброе утро, Бен, — сказал «Конь» Хайнс, присаживаясь справа от него. — Ну как, все у вас здоровы? — прибавил он негромко.

Бен искоса хмуро поглядел на него, затем рывком повернул голову к раздатчику, и по его губам пробежал горький отблеск.

— Доктор, — сказал Гарри Тагмен с заискивающей почтительностью, обращенной ко всему врачебному сословию, — сколько вы берёте за операцию?

— Какую операцию? — секунду спустя рявкнул Макгайр, пронзив ещё один боб.

— Ну… аппендицита, — сказал Гарри Тагмен, потому что ничего другого ему в голову не пришло.

— Триста долларов после того, как вскроем брюшную полость, — сказал Макгайр и, закашлявшись, отвернулся.

— Вы тонете в своих выделениях, — сказал Коукер с жёлтой усмешкой. — Как старуха Слейден.

— Господи! — воскликнул Гарри Тагмен, ревниво подумав об упущенной новости. — Когда она преставилась?

— Сегодня ночью, — ответил Коукер.

— Чёрт, очень грустно, — сказал Гарри Тагмен с большим облегчением.

— Я только что кончил её обряжать, — мягко сказал «Конь» Хайнс. — Одна кожа да кости. — Он с сожалением вздохнул, и на мгновение его варёные глаза увлажнились.

Бен отвернул хмурое лицо, как будто его тошнило.

— Джо! — сказал «Конь» Хайнс с профессиональной шутливостью. — Налейте-ка мне кружечку этой бальзамировочной жидкости. — Он мотнул своей лошадиной головой в сторону кофеварки.

— О, бога ради! — с отвращением пробормотал Бен. — Вы хоть руки моете перед тем, как пойти сюда? — раздражённо воскликнул он.

Бену было двадцать лет. Мужчины не замечали его возраста.

— Не хотите ли холодной свинины, сынок? — спросил Коукер со своей злокозненной жёлтой усмешкой.

Бен поперхнулся и прижал руку к животу.

— Что случилось, Бен? — тяжело засмеялся Гарри Тагмен и хлопнул его по спине.

Бен встал с табурета, взял свой кофе и кусок коричневого мясного пирога и сел с другого бока Гарри Тагмена. Все засмеялись. Тогда он, ещё больше нахмурившись, мотнул головой в сторону Макгайра.

— Чёрт побери, Таг, — сказал он. — Они нас взяли в тиски.

— Вы только его послушайте, — сказал Макгайр Коукеру. — Одна порода. Я принимал этого мальчика, выходил его от тифа, помог его старику выкарабкаться из семисот запоев, и за все мои хлопоты меня с тех пор на восемнадцать ладов обозвали сукиным сыном. Но пусть у кого-нибудь из них заболит живот, — добавил он с гордостью, — и вы увидите, как быстро они ко мне прискачут. Верно, Бен? — спросил он, поворачиваясь к нему.

— Нет, только послушать! — сказал Бен, раздражённо смеясь, и погрузил в кружку острое лицо. Его горечь наполнила закусочную жизнью, нежностью, красотой. Они смотрели на него пьяными добрыми глазами — на его серое презрительное лицо и на отблеск улыбки одинокого демона.

— И я вам ещё кое-что скажу, — объявил Макгайр, тяжело поворачиваясь к Коукеру. — Если кого-нибудь из них придётся резать, вы увидите, кто этим займётся. А как по-твоему, Бен? — спросил он.

— Чёрт побери, Макгайр, — сказал Бен. — Если вы когда-нибудь соберётесь меня резать, уж я позабочусь, чтобы вы перед этим перестали выписывать кренделя.

— Идёмте, Хью, — сказал Коукер, толкая Макгайра под лопатку. — Перестаньте гонять бобы по тарелке. Ну-ка, сползайте или валитесь с этого проклятого табурета, мне всё равно.

Макгайр, погрузившись в пьяную задумчивость, бессмысленно уставился на свои бобы и вздохнул.

— Да идёмте же, дурень! — сказал Коукер, вставая. — У вас через сорок пять минут операция.

— О, бога ради! — сказал Бен, отрывая лицо от коричневой кружки. — Кто жертва? Я пришлю цветы.

— …все мы рано или поздно, — пыхтел Макгайр сквозь припухшие губы. — Богатые и бедные равно. Сегодня жив, а завтра умер. Не имеет значения… никакого значения.

— Ради всего святого! — раздражённо крикнул Бен Коукеру. — Неужели вы позволите ему оперировать в таком виде? Почему бы вам их просто не перестрелять?

Коукер оторвал сигару от длинного, малярийно усмехающегося лица.

— Но ведь он только немного разогрелся, сынок, — сказал он.

Перламутрово-жемчужный свет омывал край сиреневой темноты; границы света и темноты стежками ложились на горы. Утро, как жемчужно-серый прилив, катилось по полям и склонам, быстро вливаясь в растворимую тьму.

Молодой доктор Джефферсон Спо остановил свой «бьюик» у тротуара и вылез, щегольски стягивая перчатки и отряхивая шёлковые лацканы смокинга. Его раскрасневшееся от виски лицо с высокими скулами было красиво; прямогубый рот был жестоким и чувственным. Его окружал ореол наследственного пота кукурузных полей — лишённый запаха, но телепатически явный; это был принаряженный горец, отполированный клубами и Пенсильванским университетом. Четыре года, проведённые в Филадельфии, меняют человека.

Небрежно сунув перчатки в карман, он вошёл. Макгайр по-медвежьи соскользнул с табурета и сфокусировал на нём непослушные глаза. После чего махнул им всем толстой рукой.

— Поглядите, пожалуйста, — сказал он. — Может быть, кто-нибудь знает, что это такое?

— Это Перси, — сказал Коукер. — Вы же знаете Перси Ван дер Гульда?

— Я всю ночь протанцевал у Хильярдов, — изящно сообщил Спо. — Чёрт побери! Эти новые лакированные туфли совсем изуродовали мне ноги.

Он сел на табурет и изящно выставил свои большие деревенские ноги, непристойно широкие и угловатые в бальных туфлях.

— Что он делал? — недоуменно переспросил Макгайр, обращаясь за пояснением к Коукеру.

— Он всю ночь протанцевал у Хильярдов, — жеманно сказал Коукер.

Макгайр пугливо заслонил ладонью опухшее лицо.

— Раздавите меня! — воскликнул он. — Я виноградная гроздь. Всю ночь танцевал у Хильярдов, ах ты, проклятая горная свинья! Развлекался с девочками в Негритянском квартале, вот что ты делал. Нас не проведёшь!

Их бычий хохот слился с перламутровой зарёй.

— Лакированные туфли! — сказал Макгайр. — Изуродовали ему ноги! Чёрт побери, Коукер, когда он десять лет назад явился в город, на нём и штанов-то не было. Его пришлось повалить на спину, чтобы натянуть на него башмаки.

Бен сухо усмехнулся своему ангелу.

— Пару ломтиков поджаренного хлеба с маслом, и, пожалуйста, не слишком пересушенных, — вежливо сказал Спо раздатчику.

— Ты хотел сказать — свиных шкварок с просом, сукин ты сын. Ты же вырос на солонине и кукурузных лепёшках.

— Мы для него уже слишком вульгарны и грубы, Хью, — сказал Коукер. — Теперь, когда он начал напиваться в избранном обществе, его засыпают приглашениями. О нём все такого высокого мнения, что он стал официальной повитухой всех беременных девственниц.

— Да, — сказал Макгайр. — Он их лучший друг. Он помогает им опростаться. И не только опростаться, но и снова забрюхатеть.

— Ну и что тут плохого? — спросил Спо. — Мы ведь должны сохранять всё это в тесном семейном кругу, верно?

Их смех воем ворвался в нежную зарю.

— Разговор становится для меня слишком солёным, — сказал шутливо «Конь» Хайнс, вставая с табурета.

— Пожми-ка руку Коукеру прежде, чем ты уйдёшь, «Конь», — сказал Макгайр. — Такого хорошего друга у тебя ещё никогда не было. По-честному, ты должен был бы выплачивать ему авторские.

Свет, наполнивший теперь мир, был мягким и потусторонним, как свет, который наполняет подводные просторы Каталины, где плавают большие рыбы. Полицейский Лесли Робертс в расстёгнутом мундире косолапо возник из подводного жемчужного света и остановился, горбя спину с ноющими почками. Тихонько помахивая позади себя дубинкой, он всунул исхудалое, налитое желчью лицо в открытую дверь.

— Вот вам и пациент, — шёпотом сказал Коукер. — Полицейский, страдающий запорами.

А вслух они все с большой сердечностью осведомились:

— Как поживаете, Лесс?

— Терпимо, терпимо, — меланхолично ответил полицейский и, такой же обвислый, как его усы, пошёл дальше, сплюнув в канаву большой комок мокроты.

— Ну, желаю вам доброго утра, господа, — сказал «Конь» Хайнс, собираясь уходить.

— Не забывайте, что я вам сказал, «Конь». Будьте любезны с Коукером, вашим лучшим другом. — Макгайр ткнул большим пальцем в сторону Коукера.

Под тонким слоем добродушия гробовщик затаил обиду.

— Я понимаю это, — сказал он торжественно. — Мы оба принадлежим к благородным профессиям — в час смерти, когда разбитый бурями корабль входит в тихую гавань, Всемогущий возлагает на нас особую миссию.

— «Конь"! — воскликнул Коукер. — Какое красноречие!

— Священный обряд закрытия глаз, благолепного расположения членов и приготовление для погребения безжизненного вместилища отлетевшей души — таков наш высокий долг; нам, живущим, поручено излить бальзам на разбитое сердце Горя, утолить печаль вдовы, отереть слёзы сироты; это нам, живым, дано…

— Правительство народа, для народа и именем народа, — сказал Хью Макгайр.

— Да, «Конь», — сказал Коукер, — вы правы. Я растроган. И более того: мы делаем всё это даром. Во всяком случае, — добавил он добродетельно, — я никогда не ставлю в счёт утоление печали вдовы.

— А как насчёт бальзамирования разбитого сердца Горя? — спросил Макгайр.

— Я сказал — «бальзам», — холодно заметил «Конь» Хайнс.

— Послушайте, «Конь», — сказал Гарри Тагмен, который слушал с большим интересом. — Вы ведь как будто уже произносили эту речь прошлым летом на съезде гробовщиков?

— Что было истиной тогда, остаётся истиной и теперь, — горько сказал «Конь» Хайнс и вышел из закусочной.

— Чёрт! — сказал Гарри Тагмен. — Мы его допекли. Я думал, у меня кишка лопнет, доктор, когда вы проехались насчёт бальзамирования разбитого сердца Горя.

В эту минуту доктор Рейвнел остановил свой «хадсон» по ту сторону улицы у почтамта и быстро пошёл через мостовую, снимая на ходу кожаные перчатки. Он был без шляпы, его серебристые аристократические волосы слегка растрепались; его хирургические серые глаза беспокойно вглядывались в толстые линзы очков. У него было знаменитое, спокойное, глубоко серьёзное лицо, чисто выбритое, пепельное, худое, изредка озарявшееся умной улыбкой.

— О, чёрт! — сказал Коукер. — Вот грядёт Наставник.

— Доброе утро, Хью, — сказал Рейвнел, входя. — Вы опять проходите тренировку для сумасшедшего дома?

— Посмотрите, кто здесь! — гостеприимно взревел Макгайр. — Дик Мёртвый Глаз. Эрудированный костоправ, владеющий лучшей в мире частной коллекцией желчных камней. Когда ты вернулся, сынок?

— По-видимому, как раз вовремя, — сказал Рейвнел, аккуратно держа сигарету между длинными хирургическими пальцами. Он поглядел на часы. — Если не ошибаюсь, через полчаса вы должны быть в Рейвнеловской больнице. Не так ли?

— Чёрт побери, Дик, ты никогда не ошибаешься! — в восторге возопил Макгайр. — И что же ты им сказал, мальчик?

— Я сказал им, — ответил Дик Рейвнел, чья привязанность была подобна цветку, выросшему за стеной, — что лучший хирург в Америке, когда он трезв, — это паршивый бездельник Хью Макгайр, который вечно пьян.

— Погоди, погоди! Минуточку! — сказал Макгайр, поднимая толстую ладонь. — Я протестую, Дик. Намерения у тебя были самые лучшие, сынок, но ты всё перепутал. Ты же хотел сказать: лучший хирург в Америке, когда он нетрезв.

— Вы прочли какой-нибудь доклад? — спросил Коукер.

— Да, — сказал Дик Рейвнел. — Я прочёл доклад о раке печени.

— А доклад о пиоррее ногтей на ногах? — спросил Макгайр. — Его ты им не прочёл?

Гарри Тагмен тяжело захохотал, сам толком не зная, почему. В наступившей тишине Макгайр громко рыгнул и на мгновение потерял нить.

— Литература, литература, Дик! — провозгласил он внушительно. — Она погубила не одного прекрасного хирурга. Ты слишком много читаешь, Дик. «А Кассий тощ, в глазах голодный блеск"62. Ты слишком много знаешь. Буква убивает дух, как тебе известно. А я… Дик, ты когда-нибудь видел, чтобы я вынул то, чего не вложил бы обратно? Во всяком случае, я всегда оставляю им что-то для дальнейшего, ведь так? Я не учёный, Дик. У меня никогда не было твоих возможностей. Я мясник-самоучка. Я плотник, Дик. Обойщик. Я механик, водопроводчик, монтёр, мясник, портной, ювелир. Я драгоценный камень, неотполированный алмаз, Дик. Я практический человек. Я вытаскиваю их механизм, поплёвываю на него, подчищаю грязные края и посылаю их жить дальше. Я экономничаю, Дик. Я выбрасываю всё, чем не могу воспользоваться, и использую всё, что выбрасываю. Кто сделал Папе копчик из сустава его же пальца? Кто научил собаку выть? Ага! Вот потому-то губернатор и выглядит так молодо. Мы набиты ненужными механизмами, Дик! Целенаправленность, экономичность, энергия! Есть у вас в доме фея? Ах, нет! Так употребляйте чистоль «Золотые Близнецы"! Вот спросите Бена — он знает!

— Бог мой! — сухо усмехнулся Бен. — Нет, только послушать!

Через две двери, прямо напротив почтамта, Пит Маскари с гофрированным громом поднял железные ставни своей фруктовой лавки. Жемчужный свет прохладно лёг на архитектурные сооружения из фруктов, на пирамиды краснобоких зимних яблок, на резкую желтизну флоридских апельсинов, на лиловые гроздья винограда, уложенные в опилках. Из лавки донёсся душноватый аромат лежалых фруктов — дозревающих бананов, яблок в ящиках — и кислый запах пороха: витрины были заполнены римскими свечами, букетами ракет, огненными колёсами, кургузыми зелёными «Весёлыми озорниками», членовредительскими «Джеками Джонсонами», красными шутихами и крохотными, едко пахнущими пакетами бенгальских огней. Свет на мгновение озарил пепельную трупность его лица, жидкий сицилийский яд его глаз.

— Не трогай виноград. Бери бананы!

В сторону площади проехал трамвай, выкрашенный к весне в игрушечную зелёную краску.

— Дик, — сказал Макгайр, немного трезвея, — сделайте сами, если хотите.

Рейвнел покачал головой.

— Я буду ассистировать, — сказал он. — Оперировать я не буду. Таких операций я боюсь. Это ваша работа, трезвы вы или пьяны.

— Убираете опухоль из женщины, а? — спросил Коукер.

— Нет, — сказал Дик Рейвнел. — Убираем женщину из опухоли.

— Держу пари, она весит ровно пятьдесят фунтов, — внезапно сказал Макгайр с профессиональным интересом.

Дик Рейвнел еле заметно поморщился. Прохладный порыв юного ветра, чистого, как козлёнок, обдул его лицо. Толстые плечи Макгайра тяжело всколыхнулись, как под ударом холодной воды. Он словно проснулся.

— Я хотел бы принять ванну, — сказал он Дику Рейвнелу. — И побриться. — Он потёр ладонью заросшее пятнистое лицо.

— Хью, вы можете воспользоваться моей ванной в отеле, — сказал Джефф Спо, заискивающе поглядев на Рейвнела.

— Я воспользуюсь больничной ванной, — сказал Макгайр.

— Времени у вас как раз, — сказал Рейвнел. — Ну так идёмте же! — нетерпеливо воскликнул он.

— Вы видели, как Келли делал такую операцию в больнице Гопкинса? — спросил Макгайр.

— Да, — сказал Дик Рейвнел. — Но сначала он долго молился. Чтобы его локтю была ниспослана крепость. Пациент умер.

— А, к чёрту молитвы! — сказал Макгайр. — Этой бабе они пользы не принесут. Вчера она сказала, что я — подлый сукин сын, налакавшийся виски. Если это настроение у неё не прошло, она выкарабкается.

— Женщину с гор убить не так-то просто, — назидательно заметил Джефф Спо.

— Вы с нами? — спросил Макгайр у Коукера.

— Нет, спасибо. Надо и поспать, — ответил тот. — Старушка тянула чёрт знает сколько времени. Я думал, она никогда не кончит умирать.

Они пошли к двери.

— Бен, — сказал Макгайр прежним тоном, — передай своему старику, что я ему все бока обломаю, если он не даст Хелен передохнуть. Он не пьёт?

— Ради всего святого, Макгайр, откуда я знаю? — взорвался Бен. — Или, по-вашему, у меня только и дела, что следить за вашими алкоголиками?

— Чудесная она девушка, малыш, — сентиментально сказал Макгайр. — Одна на миллион.

— Хью, ради бога, да идите же! — воскликнул Дик Рейвнел.

Четверо медиков вышли в жемчужный свет. Город выступил из сиреневой темноты, обмытый и чистый. Весь мир казался юным, как весна. Макгайр пошёл через улицу к автомобилю Рейвнела и с удовольствием утонул в кожаном сиденье, взбодрённый его прохладой. Джефф Спо рванулся от тротуара под гром выхлопов, приветственно махнув рукой.

Гарри Тагмен восхищённо поглядел на обмякшую грузную фигуру Хью Макгайра.

— Разрази меня бог! — хвастливо сказал он. — Бьюсь об заклад, он делает самые дьявольские операции.

— Ну, — убеждённо сказал раздатчик, — он ни черта не стоит, пока не заложит за воротник кварту кукурузного виски. Дайте ему выпить, и он отчикает вам голову напрочь, а потом приставит на место, а вы ничего и не заметите.

Когда Джефф Спо с рёвом умчался прочь, Гарри Тагмен сказал завистливо:

— Поглядите-ка на этого сукиного сына. Мистер Вандербильт, да и только. Чёрт знает что воображает о себе, верно? И врёт без остановки. Бен, как по-твоему, он действительно был у Хильярдов?

— О, бога ради! — раздражённо сказал Бен. — Откуда я знаю? Ну, был, не был — какая разница? — в ярости добавил он.

— Крошка Моди наверняка выдаст завтра колонку своей лабуды, — сказал Гарри Тагмен. — «Золотая молодёжь», как она выражается. Чёрт! Это у неё всё — от молоденьких сучек, которые только-только надели панталончики, до старика Редмонта. Ну, если Сол Гаджер принадлежит к золотой молодёжи, Бен, то мы с тобой ещё учимся в начальной школе. Ещё бы, чёрт подери! — убеждённо сказал он ухмыляющемуся раздатчику. — Он был уже лыс, как свиной хрящик, ещё когда началась испано-американская война.

Раздатчик засмеялся.

Пенясь блистательным вдохновением, Гарри Тагмен начал импровизировать:

— «Вчера золотая молодёжь провела очаровательный вечер на балу-банкете, данном в Сопельвуде, прелестной резиденции мистера и миссис Кларенс Фыркинс, в честь их младшей дочери Глэдис, которая начала выезжать в этом сезоне. Мистер и миссис Фыркинс в сопровождении своей дочери приветствовали каждого прибывающего гостя на пороге, воскрешая лучшие старинные традиции южной аристократии, а тем временем одарённая сестра миссис Фыркинс — мисс Кэтрин Хипесс, известная в местном кругу золотой молодёжи как Лихая Кэт, наблюдала за сдачей в гардероб пальто, накидок, подпруг и драгоценностей.

Обед был подан ровно в восемь часов, и в восемь сорок пять гости уже пили кофе и минеральную воду. Лёгкая закуска из девяти блюд была приготовлена Артаксерксом Пападополосом, известным кондитером, поставщиком съестных припасов и владельцем кафе «Бижу» для дам и господ.

После оказания первой помощи и исчерпывающего медицинского осмотра, который произвёл доктор Джефферсон Реджинальд Альфонсо Спо, модный джин-иколог, гости проследовали в бальный зал, где танцевальная музыка исполнялась струнным квартетом из Верхнего Хомини под управлением Зека Букнера, причём сам мистер Букнер взял на себя барабан и тамбурин.

Среди танцующих были мисс Элайн Сискин, мисс Линн Виски, мисс Офелия Ногги, мисс Глэдис Фыркинс, мисс Беатриса Шлюсски, мисс Мэри Бедроу, мисс Хелен Шокет и мисс Сена Балл.

А также господа А. Ч. Попкин, Ю. Б. Фрили, Р. Редди, О. Лаветт, Каммингс Стронг, Самсон Ернис, Престон Апдайк, Даус Уикет, Петигрю Биггс, Отис Гуди и Дж. Заддер».

Бен беззвучно расхохотался и снова погрузил своё острое лицо в кружку. Затем он вскинул худые руки, чувственно потянулся и в широком зевке исторг накопившиеся за ночь усталость, скуку и отвращение:

— О-о-о, бог мой!

Девственный солнечный свет упал на улицу юными беспыльными лучами. В эту минуту проснулся Гант.

Несколько секунд он продолжал спокойно лежать на спине в приятном желтоватом сумраке гостиной, прислушиваясь к звенящему щебету весёлого птичьего утра. Он зияюще зевнул и поскрёб правой рукой в густой заросли волос на груди.

Быстрое кудахтанье чувственных кур. Приходите, грабьте нас. Всю ночь напролёт для тебя, хозяин. Звучные голоса возражающих, соглашающихся евреек. Да-нет, да-нет. Раздави в них яйцо.

Пробуждённый, вытянувшийся, настороженный, кутая в одеяло жилистые ноги, он слушал протестующие приглашения кур.

Они, пошатываясь, поднимались из тёплой пыли, встряхивая толстые оперённые тела — протестующие, но довольные. Для меня. И земля и лозы. Влажная новая земля, распадающаяся под плугом на ломти, как нарезанная свинина. Или как вода под носом корабля. Набухшая почва, чисто рассечённая лопатой и вывернутая, как плоть. Или земля, осторожно разрыхленная мотыгой у корней вишни. Земля приемлет моё семя. Для меня — огромные листья салата. Набухшая, полная сока сейчас, точно женщина. Толстая лоза… а в августе тяжёлые бесчисленные гроздья… Как там? Точно молоко из груди. Или кровь из жилы. Питает и откармливает их.

Всю ночь облетали цветки. Скоро придёт пора «белой восковки». Зелёные яблоки в конце мая. Ветки июньской яблони Айзекса нависают над моей землёй. Грудинка и печёные недозрелые яблоки.

Раздразнив в себе острый голод, он подумал о завтраке. Он аккуратно откинул простыню, повернулся по дуге, сел и спустил белые, уже в чём-то немощные ноги на пол. Осторожно ступая, он подошёл к своей кожаной качалке и надел чистые белые носки. Потом стянул через голову ночную рубашку и увидел в зеркале на комоде своё огромное костлявое тело, жилистые руки и плоско-мускулистую грудь. Его живот отвисал. Он быстро просунул белые дряблые икры в спавшиеся кальсоны, развёл плечи, поправляя нижнюю рубашку, и застегнул её. Затем шагнул в просторные, скульптурно-тяжёлые брюки и надел мягкие башмаки без шнурков. Вдевая руки в подтяжки, он вышел в кухню, и через три минуты в плите уже деловито трещали сосновые поленья, облитые керосином. В свежей бодрости весеннего утра он ощущал себя живым и полным энергии.

За перевалом Бердсай в росистом изобилии Долинки Лунна судья Уэбстер Тейлоу, почтенный, преуспевающий и аристократичный юрист большой корпорации (удалившийся от дел, но иногда ещё консультирующий), встал в густом ореховом сумраке своей спальни и сквозь тёмные стёкла очков, которым его длинное, тонкое, презрительное лицо было обязано ещё одним, венчающим преимуществом перед чернью, с одобрением заметил, что один из его деревенских пентюхов идёт с третьего луга с полным ведром парного молока, другой в юных отблесках солнца точит серп, а третий, по примеру своего более разумного товарища — коня, пятясь, медленно закатывает бричку в сарай.

Он с одобрением смотрел, как его сын, молодой мулат, ленивой кошачьей пробежкой пересёк лужайку, с удовлетворением отметив про себя изящество и быстроту его движений, стройную округлую силу его торса, его мелкокостную упругость. И великолепную форму умной головы, живые чёрные глаза, чуткий овал лица и красивый медно-смуглый отлив кожи. Вылитый знатный испанец. Quod potui perfeci.63 Быть может, благодаря такому слиянию мужчины нравятся мужчинам.

Тростниковые свирели у реки, храм музы и снова — священная роща. Почему бы и нет? Как в этой маленькой долине. И я в Аркадии живал.

Он на секунду снял очки и поглядел на злобно обвисшее веко левого глаза и на большую шутовскую бородавку на щеке под ним. Тёмные очки создавали впечатление, будто на нём надета полумаска; они накладывали штрих неразгаданной тайны на его тонкое, чувственное, тревожаще умное лицо. Тут вошёл слуга-негр и доложил, что ванна готова. Он стянул длинную лёгкую ночную рубашку со своего бесноватого фицсиммоновского тела64 и бодро опустился в чуть тёплую воду. Потом в течение десяти минут его на длинном столе тёрли, скребли и мяли могучие упругие руки негра. Он надел свежее бельё и только что отглаженный чёрный костюм. Небрежно завязав чёрный шнурок под широкой полосой крахмального воротничка, он наглухо застегнул на своей длинной прямой фигуре сюртук, доходивший ему до колен. Из коробки на столе он взял папиросу и закурил.

Дата добавления: 2015-11-04