Взгляни на дом свой, ангел 33 страница

Лора пошла в свою комнату и надела туфельки на толстой подошве. Юджин пошёл на кухню.

— Есть у тебя обувная коробка? — спросил он у Элизы.

— Зачем тебе? — подозрительно сказала она.

— Я иду в банк, — иронически сказал он. — Мне нужно куда-нибудь сложить деньги. — И тут же добавил грубо: — Я устраиваю пикник.

— Э? А? Что ты говоришь? — сказала Элиза. — Пикник? С кем это? С этой девушкой?

— Нет, — сказал он сердито. — С президентом Вильсоном, английским королём и доктором Доуком. Мы будем пить лимонад — я обещал принести лимоны.

— Хоть присягнуть! — раздражённо сказала Элиза. — Мне это не нравится… что ты уходишь, когда ты мне нужен. Я хотела, чтобы ты сходил заплатить, а то телефонная компания выключит телефон, если я не погашу задолженность сегодня.

— Мама! Ради бога! — досадливо крикнул он. — Я тебе обязательно нужен, стоит мне куда-нибудь собраться. Компания подождёт. Один день ничего не изменит.

— Счет просрочен, — сказала она. — Ну, хорошо, бери. Хотела бы я иметь время на пикники! — Она выудила коробку из груды газет и журналов, которые громоздились на низком комоде.

— А еду ты взял?

— Мы чего-нибудь купим, — сказал он и ушёл.

Они пошли вниз по улице и зашли в душную бакалейную лавочку на углу Вудсон-стрит. Они купили крекеры, арахисовое масло, смородиновое желе, маринад и большой кусок сливочного жёлтого сыра. Лавочник, старый еврей, что-то бормотал на жаргоне в свою раввинскую бороду, словно произнося заклинание против гадибуков. Юджин внимательно следил, не прикоснется ли он руками к еде. Они были грязные.

По дороге в горы они заглянули к Ганту. Хелен и Бен были в столовой. Бен завтракал: он, как обычно, с хмурой сосредоточенностью наклонялся над кофе и почти с отвращением отвернулся от яичницы с ветчиной. Хелен пожелала добавить к их запасам вареные яйца и бутерброды и ушла с Лорой на кухню. Юджин сел у стола рядом с Беном, который пил кофе.

— О-о, господи! — сказал наконец Вен, устало зевнув. Он закурил сигарету. — Как сегодня старик?

— По-моему, ничего. Сказал, что не мог есть завтрак!

— Он что-нибудь говорил постояльцам?

— Проклятые негодяи! Грязные горные свиньи! Чтоб вас! А больше ничего.

Бен тихонько усмехнулся.

— Он поранил тебе руку? Дай я погляжу.

— Не надо. Тут нечего смотреть. Всё в порядке, — сказал Юджин, поднимая забинтованную кисть.

— Он тебя не ударил? — сурово спросил Бен.

— Нет, конечно. Ничего подобного. Он просто был пьян. Он очень сожалел об этом сегодня утром.

— Да, — сказал Бен, — он всегда сожалеет об этом… после того как набуянит, сколько сможет. — Он глубоко затянулся, втягивая дым, словно во власти могучего наркотика.

— Как у тебя дела в университете, Юджин? — вдруг спросил он.

— Я всё сдал. Получил хорошие отметки… если ты об этом. Весной ещё лучше, — добавил он через силу. — Было трудно раскачаться… в начале.

— Ты говоришь про осень?

Юджин кивнул.

— В чём было дело? — сказал Бен, хмурясь. — Другие студенты над тобой смеялись?

— Да, — сказал Юджин тихим голосом.

— Почему? Они считали, что ты для них недостаточно хорош? Они смотрели на тебя свысока? Так? — свирепо спрашивал Бен.

— Нет, — сказал Юджин, весь красный. — Нет. Не в этом дело. У меня, наверное, смешной вид. Я им казался смешным.

— То есть как это смешным? — задиристо сказал Бен. — У тебя самый обычный вид, если, конечно, ты не ходишь растерзанный, как бродяга. Господи боже, — сердито воскликнул он, — когда ты последний раз стригся? Кем ты себя воображаешь — дикарём с Борнео?

— Я ненавижу парикмахеров! — яростно крикнул Юджин. — Вот почему. Мне не нравится, когда они суют мне в рот свои грязные пальцы. Кому какое дело, стригусь я или нет?

— В наши дни о человеке судят по внешности, — назидательно сказал Бен. — Недавно я читал в «Ивнинг пост» статью одного крупного дельца. По его словам, он всегда смотрит на обувь человека, прежде чем нанять его на работу.

Он говорил серьёзно, запинаясь так же, как когда читал вслух, без внутреннего убеждения. Юджин весь больно сжался, слушая, как его яростный кондор лепечет эти пошлые измышления ловких миллионеров, точно любой послушный попугай в клетке кассира. Голос Бена, когда он изрекал эти похвальные мнения, был невыразителен и глух; он словно искал где-то за всем этим ответа. В глазах у него были недоумение и боль. С хмурым напряжением он, запинаясь, продолжал эту проповедь успеха, и в его усилии было что-то разяще трогательное — его странный одинокий дух пытался найти вход в жизнь, найти успех, твёрдое положение, общество других людей. И казалось, что какой-то житель Бронкса226, переселившийся туда с плодородных равнин Ломбардии, читает календарь, стараясь постичь новый мир кругом, что какой-то лесоруб, отрезанный снегами от людей, томимый тяжёлой неведомой болезнью, ищет её симптомы и средства её излечения в «Домашнем медицинском справочнике».

— Старик посылал тебе достаточно денег? — спросил Бен. — Ты мог держаться наравне с другими? Ему это вполне по карману, ты же знаешь. Не позволяй, чтобы он на тебе экономил. Заставь его раскошелиться, Джин.

— Мне хватало, — сказал Юджин. — Мне больше было не нужно.

— Тебе деньги нужны сейчас, а не потом, — сказал Бен. — Заставь его обеспечить тебя на время учения. Мы живём в веке специалистов. Люди с университетским образованием нужны везде.

— Да, — сказал Юджин.

Он отвечал послушно, безразлично — град избитых истин не оставлял следа на блестящей твёрдой броне его сознания, но внутри Тот Другой, лишённый дара речи, всё видел.

— Так получи образование, — говорил Бен, неопределённо хмурясь. — Все большие люди: Форд, Эдисон, Рокфеллер — говорят, что оно необходимо, хотя не каждый из них его получил.

— А почему ты сам не учился? — с любопытством спросил Юджин.

— Некому было объяснить мне это, — сказал Бен. — Да и, кроме того, неужели ты думаешь, что старик дал бы мне что-нибудь? — Он зло засмеялся. — А теперь уже поздно.

Он немного помолчал и покурил.

— А ты не знал, что я учусь на курсах рекламы? — спросил он с усмешкой.

— Нет. Где?

— Заочно, — сказал Бен. — Я каждую неделю получаю задание. Не знаю, — он смущённо засмеялся, — у меня, кажется, есть к этому способности. Я всё время получаю самые высокие оценки — девяносто восемь или сто. Если я кончу курс, то получу диплом.

Слепящий туман заволок глаза младшего брата. Он сам не знал почему. В его горле поднялся судорожный комок. Он быстро нагнул голову и порылся в кармане, нащупывая сигареты. Через секунду он сказал:

— Я рад, Бен. Надеюсь, ты кончишь.

— Знаешь, — сказал Бен серьёзно, — некоторые их студенты стали большими людьми. Я как-нибудь покажу тебе их рекомендации. Люди начали с пустого места, а теперь занимают важные должности.

— И у тебя будет то же, — сказал Юджин.

— Так что ты здесь не единственный студент, — сказал Бен и усмехнулся. Потом он добавил уже серьезно: — Ты — наша последняя надежда, Джин. Кончи обязательно, даже если тебе пришлось бы украсть нужные для этого деньги. Мы, остальные, ничего не стоим. Постарайся достичь чего-то. Держи голову высоко! Ты не хуже их всех — гораздо лучше, чем эти проклятые хлыщи. — Он пришёл в ярость; он был вне себя от возбуждения. Внезапно он встал из-за стола. — Не допускай, чтобы они над тобой смеялись! Чёрт побери, мы ничем их не хуже! Если кто-нибудь из них попробует опять над тобой смеяться, хватай что попадёт под руку и оглуши его хорошенько. Слышишь? — В диком волнении он схватил со стола большой нож для разрезания жаркого и размахивал им.

— Да, — сказал Юджин неловко. — Но теперь, наверное, всё будет в порядке. Я просто сначала не знал, как себя вести.

— Надеюсь, у тебя теперь хватит ума держаться подальше от этих старых шлюх? — строго сказал Бен и продолжал, когда Юджин ничего не ответил: — Занимаясь этим, ничего добиться нельзя. Всегда можно подхватить какую-нибудь дрянь. А она как будто симпатичная девушка, — добавил он тихо после паузы. — Ради всего святого, приведи себя в порядок, постарайся не ходить таким грязным. Женщины ведь очень замечают подобные вещи. Следи за ногтями, гладь одежду. У тебя есть деньги?

— Всё, что мне надо, — сказал Юджин, нервно поглядывая на дверь. — Перестань, бога ради!

— Вот, возьми, дурак, — сердито сказал Бен, всовывая ему в руку бумажку. — Тебе нужны деньги. Храни, пока не понадобятся.

Когда они уходили, Хелен вышла с ними на высокое крыльцо. Конечно, она, как всегда, снабдила их припасами в двойном количестве. Ещё одна коробка была наполнена бутербродами, яйцами и помадкой.

Она стояла на верхней ступеньке, голова её была обмотана косынкой, худые испещренные шрамами руки были уперты в бока. Тёплый солнечный запах настурций, жирной земли и жимолости плескался вокруг горячими животворящими волнами.

— Ого! Ага! — подмигнула она комически. — Я кое-что знаю. Я ведь не так слепа, как вы думаете.

Она кивнула многозначительно и шутливо — её крупное улыбающееся лицо было пронизано тем странным чистым сиянием, которое иногда так его преображало. Когда он видел её такой, то всегда вспоминал омытое дождём небо и хрустальные дали, прохладные и светлые.

С грубоватым хихиканьем она ткнула его в рёбра:

— Любовь великая штука! Ха-ха-ха! Поглядите-ка на его лицо, Лора. — Она притянула девушку к себе в щедром объятии и отпустила, смеясь жалостливым смехом; и пока они поднимались по склону, она продолжала стоять там на солнце, слегка приоткрыв рот, улыбаясь, озарённая сиянием, красотой и удивлением.

По длинной уходящей вверх Академи-стрит, границе Негритянского квартала, они медленно взбирались к восточной окраине города. В конце улицы вздымалась гора; справа по её склону вилась асфальтированная дорога. Они свернули на неё и шли теперь над восточным краем Негритянского квартала. Он круто изгибался под ними, стремительно сбегал вниз длинными немощёными улицами. По сторонам дороги кое-где стояли дощатые лачуги — жилища негров и белых бедняков, но чем выше они поднимались, тем меньше их становилось. Они неторопливо шли по прохладной дороге, испещрённой пляшущими пятнами света, который просачивался сквозь листву смыкавшихся над ней деревьев, но её левая сторона лежала в глубокой тени леса на склоне. Из этой зелёной красоты вставала массивная грубая башня цементного резервуара — она вся была в прохладных потёках и пятнах, оставленных водой. Юджину захотелось пить. Немного дальше из отводной трубы резервуара поменьше бил пенный водяной рукав, шириной с человеческое туловище.

Они вскарабкались напрямик по скалистой тропке, срезав последнюю петлю дороги, и остановились у расселины, за которой дорога уходила вниз. Они были всего в нескольких сотнях футов над городом — он лежал под ними, отчётливый, как картина сиенской школы, далёкий и близкий одновременно. На самом высоком холме города Юджин разглядел массивные здания Главной площади, слагавшиеся из резких кубиков света и тени, ползущий игрушечный трамвай, людей, которые были не больше воробьёв. Вокруг площади смыкались лишённые деревьев кирпичные джунгли делового района — дешёвые, бесформенные и безобразные; за ними расплывчатыми пятнами располагались дома, где жили все эти люди, а ещё дальше — обнажённые яркие язвы предместий и целительная благость смыкающегося покрова древесных крон. А прямо под ним, выплёскиваясь из оврага на склоны и уступы гор, — Негритянский квартал. Главная площадь казалась как бы центром, к которому карабкались все трамваи, однако осмысленности не было ни в чём.

Но горы были величественны целеустремлённостью. К западу они развёртывались к солнцу, устремляясь ввысь с могучих кряжей. Город был разбросан по плато, как бивак, — ничто там не могло противостоять времени. Там не было идей. Он ощущал, что под ним в чаше сосредоточилась вся жизнь: он увидел её, как мог бы увидеть средневековый схоласт, описывающий на монастырской латыни «Театр жизни человеческой», или как Питер Брейгель — в одной из своих насыщенных фигурами картин. Ему вдруг показалось, что он не поднялся на гору из города, а вышел из чащи, как зверь, и глядит теперь немигающим звериным взглядом на это крохотное скопление дерева и штукатурки, которое рано или поздно чаща снова захватит и поглотит.

Троя была седьмой сверху, но там жила Елена, и потому немец её откопал.

Отдохнув, они отошли от перил и прошли через расселину под огромным мостом Филиппа Розберри. Слева на вершине стоял замок богатого еврея с его конюшнями, лошадьми, коровами и дочерьми. Когда они вошли в тень моста, Юджин задрал голову и крикнул. Его голос отскочил от свода, как камень. Они прошли под мостом и остановились на другом конце расселины, глядя в долину. Но оттуда долина ещё не была видна — только зелень внизу. Склон тут густо порос лесом, и дорога уходила вниз вечным белым штопором. Но им были видны прекрасные дикие горы по ту сторону долины, до половины расчищенные под поля и огороженные луга, а выше — в зелёных волнах леса.

День был как золото и сапфиры: повсюду стояло сверкание, неуловимое и вездесущее, как солнечный свет на подёрнутой рябью воде. Тёплый благодатный ветер поворачивал все листья в одну сторону и творил негромкую музыку на лютнях трав, цветов и плодов. Этот ветер стонал, но не бешеным дьявольским голосом зимы среди жёстких сучьев, а как плодоносящая женщина, полногрудая, величественная, исполненная любви и мудрости; как Деметра, невидимо охотящаяся в лесу. В долине еле слышно лаяла собака, ветер ломал и рассеивал её лай. Сочно звякал коровий колокольчик. В густом лесу под ними звонкие птичьи трели падали прямо вниз, как золотые самородки. Дятел барабанил по обнажённому стволу разбитого молнией каштана. Синий залив неба был усеян лёгкими плотными облаками, — они, как быстрые галеоны, плыли полным бакштагом над горами, деревья внизу темнели под их скользящими тенями.

Юджин ослеп от любви и желания, чаша его сердца была переполнена всеми этими чудесами. Они ошеломляли его и лишали сил. Он сжал прохладные пальцы Лоры. Они стояли нога к ноге, впаянные в плоть друг друга. Потом они свернули с дороги, срезая её петли по крутым лесным тропинкам. Лес был огромным зелёным храмом, щебет птиц падал, как сливы. Большая бабочка с крыльями из синего бархата с золотыми и алыми знаками неторопливо взлетела перед ними в брызгах солнечного света, опустилась на ветку шиповника и замерла. В густых кустах по сторонам тропки раздавались летучие шорохи, мелькали быстрые продолговатые тени птиц. Травяной уж, зеленее влажного мха, длинный, как шнурок от ботинка, толщиной с женский мизинец, стремительно скользнул через тропинку — его крохотные глазки блестели от страха, раздвоенный язычок выскакивал изо рта, как электрическая искра. Лора вскрикнула и в страхе отпрянула назад; услышав её крик, он схватил камень с яростным желанием убить крошечное существо, чьё извивающееся тело поразило их извечным страхом перед змеёй, приобщило к красоте, ужасу, чему-то потустороннему. Но змейка ускользнула в заросли. Испытывая жгучий стыд, он отбросил камень.

— Они совсем безвредные, — сказал он.

Наконец они вышли из леса к долине, там, где дорога раздваивалась. Они повернули налево, на север — туда, где долина, сужаясь, поднималась к горам. К югу долина расширялась в маленький пышный Эдем ферм и пастбищ. Среди лугов были разбросаны аккуратные домики, поблескивала вода. Молодая зелёная пшеница плавно клонилась на ветру; молодая кукуруза по пояс вышиной скрещивала лёгкие мечи листьев. Из купы кленов вставали трубы дома Рейнхарта; тучные дойные коровы щипали траву, медленно продвигаясь вперёд. Ещё ниже, наполовину заслонённые деревьями и кустарниками, простирались плодородные владения судьи Уэбстера Тейлоу. На дороге лежала густая белая пыль; внезапно дорога нырнула в небольшой ручей. Они перешли его по белым камням, уложенным поперёк русла. Несколько уток, которых нисколько не потревожило их появление, вперевалку выбрались из прозрачной воды и чинно уставились на них, как маленькие певчие в белых стихарях. Мимо, погромыхивая пустыми бидонами, проехал в бричке молодой парень. Его красное добродушное лицо расплылось в дружеской улыбке, он помахал им рукой и укатил, оставив после себя запах молока, пота и масла. В поле над ними какая-то женщина с любопытством глядела на них, приставив руку козырьком над глазами. Неподалёку косарь губительной полоской света срезал траву, точно бог — вражьи полчища.

У верхнего конца долины они свернули с дороги и пошли напрямик вверх по лугу к лесистой чаще гор. Здесь стоял сильный мужской запах щавеля, горячий сорный запах. Они шли по колено в сухом бурьяне, собирая на одежде бурые гроздья репейников. Поле было усеяно горячими пахучими маргаритками. Потом они снова вошли в лес и поднимались, пока не достигли островка мягкой травы возле маленького ручья, который сверкающими каскадами падал среди папоротников с уступа на уступ.

— Остановимся здесь, — сказал Юджин.

Лужайка заросла одуванчиками: их острый и безъязыкий аромат инкрустировал землю жёлтым волшебством. Они были как гномы и эльфы, как крохотные колдовские чары из цветов и желудей.

Лора и Юджин лежали на спине и глядели сквозь зелёное мерцание листьев в карибское небо с его облачными кораблями. Вода в ручье журчала, как тишина. Город позади горы был в другом, невозможном мире. Они забыли его боль и противоречия.

— Который час? — спросил Юджин.

Ведь они пришли туда, где времени не было. Лора подняла изящную кисть и взглянула на часы.

— Не может быть! — воскликнула она с удивлением. — Всего лишь половина первого.

Но он почти не слышал её.

— Какое мне дело до времени! — сказал он глухо и, схватив прелестную руку, перехваченную шёлковой тесьмой от часов, поцеловал её. Длинные прохладные пальцы переплелись с его пальцами; она притянула его лицо к своим губам.

Они лежали, сплетясь в объятии, на этом магическом ковре, в этом раю. Её серые глаза были глубже и светлее, чем заводь прозрачной воды; он целовал маленькие веснушки на её чудесной коже; он благоговейно взирал на её вздёрнутый нос; он следил за отражённой пляской струй на её лице. И всё, из чего состоял этот магический мир — и цветы, и трава, и небо, и горы, и чудесные лесные крики, звуки, запахи, вид, — вошло в его сердце, как один голос, в его сознание, как один язык, гармоничный, целостный, сияющий, как единый страстный лирический напев.

— Милая! Любимая! Ты помнишь вчерашнюю ночь? — спросил он нежно, словно вспоминая далёкий эпизод её детства.

— Да. — Она крепко обвила руками его шею. — Почему ты думаешь, что я могла забыть?

— Ты помнишь, что я сказал — о чём я просил тебя? — сказал он горячо и настойчиво.

— Что нам делать? Что нам делать? — стонала она, отвернув голову и прикрыв глаза рукой.

— В чём дело? Что случилось? Милая!

— Юджин, милый, ты ещё ребёнок. А я такая старая… я уже взрослая женщина.

— Тебе только двадцать один год, — сказал он. — Всего пять лет разницы. Это пустяки.

— Ах! — сказала она. — Ты не знаешь, что говоришь. Разница огромная.

— Когда мне будет двадцать, тебе будет двадцать пять. Когда мне будет двадцать шесть, тебе будет тридцать один. Когда мне будет сорок восемь, тебе будет пятьдесят три. Разве это много? — сказал он презрительно. — Чепуха!

— Нет, — сказала она. — Нет! Если бы мне было шестнадцать, а тебе — двадцать один, да, это было бы чепуха. Но ты мальчик, а я женщина. Когда ты будешь молодым человеком, я буду старой девой, когда ты начнёшь стареть, я буду дряхлой старухой. Откуда ты знаешь, где ты будешь и что ты будешь делать через пять лет? — продолжала она. — Ты ведь совсем мальчик, ты только ещё поступил в университет. У тебя нет никаких планов. Ты не знаешь, кем станешь.

— Нет, знаю! — яростно вскричал он. — Я буду адвокатом. Затем меня и послали учиться. Я буду адвокатом и займусь политикой. Может быть, — добавил он с мрачным удовлетворением, — ты пожалеешь об этом, когда я составлю себе имя. — С горькой радостью он увидел свою одинокую славу. Губернаторская резиденция. Сорок комнат. Один. Один.

— Ты станешь адвокатом, — сказала Лора, — и будешь разъезжать по всему свету, а я должна ждать тебя и никогда не выходить замуж. Бедное дитя! — Она тихонько засмеялась. — Ты не знаешь, чем ты будешь заниматься.

Он повернул к ней несчастное лицо; солнечный свет погас.

— Ты не любишь? — с трудом сказал он. — Не любишь? — Он наклонил голову, чтобы спрятать влажные глаза.

— Ах, милый, — сказала она. — Нет, я люблю. Но люди так не живут. Это бывает только в романах. Пойми же, я взрослая женщина! В моём возрасте, милый, большинство девушек подумывает о замужестве. Что… что если и я тоже?

— Замужество! — Это слово вырвалось у него, как вопль ужаса, словно она упомянула нечто чудовищное, предложила неприемлемое. Но, едва услышав невероятное предположение, он тотчас же принял его как факт. Таким уж он был.

— Ах, так? — сказал он в ярости. — Ты собираешься замуж, да? У тебя есть поклонники? Ты встречаешься с ними? Ты всё время думала об этом и надо мной только смеялась.

Обнажённый, подставив открытую грудь ужасу, он бичевал себя, на мгновение постигнув, что бредовая жестокость жизни — это не что-то отдалённое и выдуманное, но вероятное и близкое: ужас любви, утраты, брак, девяносто секунд предательства во тьме.

— У тебя есть поклонники, ты разрешаешь им трогать себя. Они трогают твои ноги, гладят твою грудь, они… — Он умолк, словно задушенный.

— Нет. Нет, милый. Я не говорила этого. — Она быстро села и взяла его за руки. — Но в замужестве нет ничего необыкновенного. Люди женятся каждый день, мой милый! Не гляди так! Ничего не случилось. Ничего! Ничего!

Он яростно обнял её, не в силах говорить. Потом он спрятал лицо у неё на плече.

— Лора! Милая! Любимая! Не оставляй меня одного! Я был один! Я всегда был один!

— Это то, чего ты ищешь, милый. И так будет всегда. Другого ты не вынесешь. Я надоем тебе. Ты забудешь обо всём. Ты забудешь меня. Забудешь… забудешь.

— Забуду! Я никогда не забуду! Я не проживу так долго!

— А я никогда не полюблю никого другого! Я никогда не оставлю тебя! Я буду ждать тебя вечно! Мой мальчик, мой мальчик!

В это светлое мгновение чуда они прильнули друг к другу — на своём магическом острове, где царил покой, — и они верили в то, что они говорили. И кто посмеет сказать — какие бы разочарования ни ждали нас потом, — что мы способны забыть волшебство или предать на этой свинцовой земле яблоню, поющую и золотую? Далеко за пределами этой вневременной долины поезд, мчавшийся на восток, испустил свой призрачный вопль — жизнь, как цветной дымок, как клочок облака, скользнула мимо. Их мир снова стал единым поющим голосом: они были молоды и бессмертны. И это — останется.

Он целовал её великолепные глаза; он врастал в её юное тело менады, и сердце его сладостно немело от прикосновения её маленьких грудей. Она была гибка и податлива на его ладони, как ивовая ветвь, — она была быстра, как птица, и неуловима в покое, как пляшущие отражения брызг на её лице. Он крепко держал её, чтобы она не превратилась снова в дерево, не рассеялась по лесу, как дым.

Поднимись в горы, о юная моя любовь. Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись — вернись таким, каким я впервые узнал тебя во вневременной долине, где мы вновь обретаем себя на магическом ложе июня. Там было место, где всё солнце сияло в твоих волосах, а с горы можно было дотянуться рукой до звезды. Где тот день, который расплавился в единый звенящий звук? Где музыка твоего тела, стихи твоих зубов, светлая истома твоих ног, твои лёгкие руки и тонкие длинные пальцы, свежие, как яблоки, и маленькие вишневые соски твоих белых грудей? И где все шёлковые нити девичьих кудрей? Быстры пасти земли, и быстры зубы, грызущие эту красоту. Рождённая для музыки, ты больше её не услышишь, в твоем тёмном доме ветры молчат. Призрак, призрак, возвратись из брака, которого мы не предвидели, вернись не в жизнь, а в волшебство, где мы живём вечно, в заколдованный лес, где мы всё ещё лежим, раскинувшись на траве. Поднимись в горы, о юная моя любовь! Возвратись! О утраченный и ветром оплаканный призрак, вернись, вернись!

Однажды, когда июнь близился к концу, Лора Джеймс сказала ему:

— На следующей неделе мне придётся поехать домой.

Затем, увидев, как исказилось его лицо, она добавила:

— Всего на несколько дней, не больше чем на неделю.

— Но зачем? Лето же только началось. Ты там зажаришься.

— Да. Это глупо, я знаю. Но Четвёртое июля227 я должна провести с родными. Видишь ли, у нас огромная семья — сотни тётушек, всяких двоюродных и свойственников. И каждый год у нас устраивается семейный съезд — традиционный большой пикник, на котором жарится туша быка. Я ненавижу всё это. Но мне не простят, если я не приеду.

Он некоторое время глядел на неё с испугом.

— Лора! Но ты же вернёшься, правда? — сказал он негромко.

— Ну, конечно! — ответила она. — Будь спокоен.

Он весь дрожал; он боялся расспрашивать её подробнее.

— Будь спокоен, — прошептала она, — спокоен! — И она обняла его.

В жаркий день он провожал её на вокзал. Улицы пахли растопленным асфальтом. Она держала его за руку в дребезжащем трамвае, сжимала его пальцы, чтобы утешить его, и шептала время от времени:

— Всего неделя! Всего неделя, милый.

— Не понимаю зачем, — бормотал он. — Четыреста с лишним миль. Всего на несколько дней.

Неся её багаж, он свободно прошёл на платформу мимо старого одноногого контролёра. Потом он сидел рядом с ней в тяжёлой зелёной духоте пульмановского вагона, дожидаясь отхода поезда. Небольшой электрический вентилятор беспомощно жужжал в проходе; чопорная молодая девушка, с которой он был знаком, располагалась среди своих блестевших кожей новеньких чемоданов. Она изящно, с лёгким аристократическим высокомерием ответила на его приветствие и потом отвернулась к окну, строя выразительные гримасы родителям, в упоении глядевшим на неё с платформы. Несколько процветающих коммерсантов прошли по проходу в дорогих бежевых башмаках, которые поскрипывали в унисон жужжанию вентилятора.

— Неужели вы нас покидаете, мистер Моррис?

— Привет, Джим. Нет, мне нужно в Ричмонд на несколько дней.

Но даже серая погода их жизней не могла свести на нет возбуждения этой жаркой колесницы, устремлённой на восток.

— Отправление!

Он встал, дрожа.

— Через несколько дней, милый! — Она взглянула на него и сжала его руку маленькими ладонями в перчатках.

— Вы напишете, как только приедете? Пожалуйста!

— Да. Завтра же.

Он вдруг наклонился к ней и прошептал:

— Лора, ты вернёшься. Ты вернёшься.

Она отвернула лицо и горько заплакала. Он снова сел рядом с ней; она обняла его крепко, как ребёнка.

— Милый, милый! Не забывай меня!

— Никогда. Вернись. Вернись.

Солёные отпечатки её поцелуя на его губах, лице, глазах. Он знал, что это потрескивает огарок времени. Поезд тронулся. Он слепо бросился в проход, задушив в горле крик:

— Вернись!

Но он знал. Её крик преследовал его, как будто он что-то вырвал у неё из рук.

Через три дня он получил обещанное письмо. На четырёх страницах, в бордюре из победоносных американских флажков, — вот это:

«Милый!

Я добралась до дома в половине второго и так устала, что не могла пошевелиться. В поезде мне так и не удалось уснуть, в пути он раскалялся всё больше. Я добралась сюда в таком ужасном настроении, что чуть не плакала. Литтл-Ричмонд кошмарен — всё выгорело, и все разъехались в горы или к морю. Не знаю, как я вытерплю неделю! («Хорошо, — подумал он. — Если жара продержится, она вернётся раньше».) Какое блаженство было бы вдохнуть сейчас горный воздух. Можешь ли ты разыскать наше место в долине? («Да, даже если бы я ослеп», — подумал он.) Обещаешь следить за своей рукой, пока она не заживёт? Когда ты ушёл, я очень расстроилась, потому что забыла сменить вчера повязку. Папа очень обрадовался мне: он сказал, что не отпустит меня больше, но не волнуйся, я в конце концов настою на своём. Как всегда. У меня здесь совсем не осталось знакомых: все мальчики ушли в армию или работают на верфях в Норфолке. Большинство моих знакомых девушек или выходят замуж, или уже вышли. Остались одни дети. (Он вздрогнул: «Такие, как я, или старше».) Кланяйся от меня миссис Бартон и скажи своей маме, чтобы она не работала так много в раскалённой кухне. А все крестики внизу — для тебя. Угадай, что они означают.

Лора».

Он читал её прозаическое письмо с застывшим лицом, впивая каждое слово, точно лирические стихи. Она вернётся! Она вернётся! Скоро.

Оставался ещё листок. Ослабев от пережитого волнения, он успокоенно взял его в руки. И там нашёл неразборчиво нацарапанные, но зато её собственные слова, словно выпрыгнувшие из старательной бесцельности этого письма:

«4 июля.

Вчера приехал Ричард. Ему двадцать пять лет, он работает в Норфолке. Я уже почти год обручена с ним. Завтра мы уедем в Норфолк и обвенчаемся там без шума. Мой милый! Милый! Я не могла сказать тебе! Пыталась, но не смогла. Я не хотела лгать. Всё остальное правда. Всё, что я говорила. Если бы ты был старше… но какой толк говорить об этом? Постарайся простить мне, но не забывай меня, пожалуйста. Прощай, да благословит тебя бог. Любимый мой, это был рай! Я никогда не забуду тебя».

Кончив письмо, он перечитал его ещё раз, медленно и внимательно. Потом он сложил его, положил во внутренний карман, ушёл из «Диксиленда» и через сорок минут поднялся к ущелью над городом. Был закат. Огромный кроваво-красный край солнца опирался на западные горы, на поле дымной пыльцы. Оно уходило за западные отроги. Прозрачный душистый воздух омылся золотом и жемчугом. Огромные вершины погружались в лиловое одиночество: они были как Ханаан и тяжёлые виноградные гроздья. Автомобили жителей долины карабкались по подкове дороги. Спустились сумерки. Вспыхнули яркие мерцающие огоньки юрода. Тьма пала на город, как роса; она смывала горести дня, безжалостное смятение. Со стороны Негритянского квартала доносились едва слышные рыдающие звуки.

Дата добавления: 2015-11-04