Название: Зомби новой эпохи

Название: Зомби новой эпохи

Переводчик: Светлячок

Бета: tigryonok_u, Wednesday_@ddams

Оригинал: Zombies in a Newer Age, автор David Stoddard-Hunt, запрос на перевод отправлен

Ссылка на оригинал: http://fluky.gossamer.org/display.php?ZombiesInANewerAge.Stoddard-Hunt

Размер: миди (5250 слов)

Пейринг/Персонажи: Дана Скалли / Фокс Малдер

Категория: джен

Жанр: ангст, романс

Рейтинг: PG-13

Краткое содержание: Кто же они — те, кому довелось вернуться из мертвых?

Примечание/Предупреждения: Временной промежуток — 8 сезон. Фик представляет собой ряд пропущенных сцен и постэпизод к серии «Three Words» (8 сезон, 16 серия).

Для голосования: #. fandom The X-files 2014 — "Зомби новой эпохи"

Так кто же они — те, кому довелось вернуться из мертвых?

Вот если вдуматься?

Уж точно не растения. Может, на первый взгляд они выглядят мертвыми, но их корни остаются живыми всю зиму — просто-напросто пребывают в глубокой спячке. А с наступлением тепла пробуждаются и начинают питать новые побеги.

Животные? Однозначно, нет. И уж точно не кошки. К сожалению для них, «Девять жизней» — всего лишь популярная марка корма, не имеющая ничего общего с реальностью.

Короче говоря, мой опыт подсказывает, что к существам, которым удалось-таки провернуть этот хитрый трюк и вновь возвратиться в наш бренный мир (ну, за вычетом сонма вездесущих буддистов), можно причислить разве что вампиров и зомби.

Да, и Элвиса^[1]. Если, конечно, вы верите, что он на самом деле умер.

Полагаю, в категорию «вернувшихся с того света» можно, пусть и с некоторой натяжкой, включить небезызвестную Ширли Маклейн^[2] и, возможно, Джоан Риверс^[3]. Хотя с последней сложнее. Действительно ли Джоан Риверс вернулась к жизни? Не исключено, что она просто живой мертвец.

Что до Иисуса Христа, то его, в общем и целом, можно смело поставить на одну доску с сонмом вездесущих буддистов. Как из-за религиозного контекста, так и из-за некоторой, пусть и отдаленной, созвучности идей воскрешения и реинкарнации.

Все? Ах да. Как я мог забыть о себе?

С того момента, когда я очнулся, прошло не так мало времени: однако я так ни разу и не появился на улице днем. Впрочем, я по-прежнему могу «любоваться» на свое отражение в зеркале, да и воспоминания о вкусе и запахе чеснока не вызывают у меня отторжения. И — самое главное — я не испытываю желания вцепиться кому-нибудь в глотку. По крайней мере, ради того, чтобы добыть себе пропитание. Стало быть, к вампирам меня причислить никак нельзя.

Я мог бы быть просто собой — старым добрым воскресшим Малдером. Все расходимся, все довольны. Вот только я ни черта не доволен. Мне больше не кажется, что я — это я, и что я — живой. «В сознании» — да, но не «живой», будь оно все проклято! Я чувствую себя втоптанным в грязь, и это единственное, что я вообще чувствую.

Таким образом, моя рабочая гипотеза — «зомби».

И если она верна, то все мои прежние представления о зомби благополучно идут к чертям. Для начала я совершенно не испытываю голода, хотя послушно, в полном соответствии с врачебными предписаниями, употребляю всякую безвкусную бурду с высоким содержанием белка, дабы восстановить свой вес. Я не могу пить вино — и вообще спиртное — до окончания курса приема антивирусных препаратов. Но даже когда этот курс подойдет к концу, сомневаюсь, что у меня возникнет такое желание. Танцы? Разве что в компании живого Элвиса. А о следующем пункте моего списка и говорить не приходится. Тут мне вообще не приходится выбирать. За время моего отсутствия все возможные альтернативы были сведены к нулю.

Наверное, я зомби, у которого нет более беззаботной и нежной стороны.

***

Давай, давай, давай! Ну же! За-во-дись.

Да пропади ты пропадом!

Великолепно. Лучше и не придумаешь.

Ну почему я не могу сохранить остатки достоинства и непринужденно, с максимальным изяществом убраться отсюда? Впрочем, о чем я? Изящество и беременность вообще плохо совместимы. Смех, да и только, как я, едва не застряв, еле-еле втиснулась на водительское сидение. Последнее, что мне сейчас нужно — проблемы с двигателем. И вот, пожалуйста, полюбуйтесь! — я прикована к месту, словно кит, выброшенный на берег.

Прямо под окнами Малдера.

Что теперь? Мне вызывать такси или «Круглосуточную помощь на дорогах»? Не хватало только, чтобы он сейчас наблюдал за мной. Хуже и не придумаешь. У меня уже горят не только щеки, но и все лицо… Кажется, поднеси спичку — и спичка вспыхнет. Проклятье! Интересно, как еще можно унизиться перед «лучшим» другом?

«Знаешь, я не переставала молиться…»

О Господи… Мне стоило помолиться заодно и о том, чтобы научиться не выставлять себя полной дурой.

Какого черта я плачу? Боже ты мой, ну почему? Просто потому, что уязвлена и чувствую себя неловко?

Или всему виной гормональный фон? Чушь, просто нелепая отговорка.

Откровенно говоря, я вообще не уверена, что способна испытывать хоть какие-то сильные эмоции. И это пугает.

Единственное, что я сейчас чувствую — страх. Страх, что снова обрела Малдера лишь затем, чтобы потерять. Но в этом-то и дело: я не теряю его. Это он уходит от меня.

Гнев. Да, мне полагается чувствовать его сейчас. Я должна быть в ярости из-за поведения Малдера. В первый раз его отняли у меня против его воли. Но сейчас? Сейчас он уходит сам, по собственному желанию, сжигая за собой мосты.

И я должна быть в бешенстве.

Должна.

Однако вместо этого снова повторяю себе: ему необходимо время. Ему пришлось пройти через ад, который я не в состоянии даже представить. Если, конечно, не брать в расчет кошмары, преследовавшие меня на протяжении последних шести месяцев. Кошмары, в которых я, снова и снова, переживала вместе с Малдером очередную «серию» того ада. И с такой регулярностью, словно это был телесериал, транслируемый для меня одной по персональному каналу.

Малдеру просто нужно время.

Время лечит все раны.

Так я говорю себе, в глубине души сознавая, что все эти заверения — чушь собачья, невзирая на мое желание убедить себя в обратном. Ведь я знаю, слишком хорошо знаю, через что пришлось пройти Малдеру. Так кому, как не мне известны его настоящие раны? И кто лучше меня помог бы ему снова найти «его место» в жизни?

В такие моменты я и в самом деле чувствую ярость, но моя ярость так мимолетна и преходяща.

Ничто не мешает накричать на него, чтобы дать выход ярости и сойтись в открытом противостоянии с ним самим, с его страхами…

Но я не делаю этого.

Мне хочется схватить Малдера за плечи, хорошенько встряхнуть и прорычать сквозь стиснутые зубы: «А тебя совсем не удивило, что я сохранила твою квартиру, даже после всего, что случилось? Разве одного этого недостаточно для тебя, чтобы понять, где теперь, черт возьми, «твое место»?

Но я не могу.

Не могу.

Я должна быть вне себя от того непроницаемого выражения, что появляется на лице Малдера всякий раз, когда он смотрит на мой живот. Просто смотрит, не задавая вопросов.

«Неужели тебе ни чуточки не любопытно, а, Малдер? Неужели ты ни о чем не хочешь меня спросить?

Потому что мне, знаешь ли, чертовски хочется, чтобы ты это сделал».

Однако я не произношу ни слова. И мы опять замыкаемся в долгом неуютном молчании.

Я должна дрожать от возмущения, словно натянутая тетива, поскольку с тех пор, как Малдер наконец-то очнулся, он дотронулся до меня только один раз. И с тех пор избегает любых прикосновений всеми силами. Даже когда мы идем рядом, кончики его пальцев больше никогда не касаются моей поясницы. Ради бога, уж ему ли не знать, что это «его» место?

Я столько всего должна чувствовать.

Я знаю, что мне следовало бы чувствовать.

Возможно ли, что теперь из нас двоих мертва я?

Я знаю, что мне следовало бы чувствовать и ярость, и гнев, и бешенство. Злиться на Малдера, на Них, на этот несправедливый мир и на его Создателя. Но почему-то я не чувствую ничего.

Абсолютно.

Все мои эмоции вспыхнули и в одночасье сгорели дотла, как спичка.

Боже, я так надеялась… Надеялась наперекор всему. Я так долго молила Тебя только об одном: верни мне его.

Моя молитва была услышана. Кроме той фразы, добавлять которую я считала излишней: «…и чтобы все снова стало как прежде».

Неужели за выполнение первой ее части мне придется заплатить второй?

Даже когда я похоронила Малдера, в глубине души я по-прежнему упорно отказывалась принять веские научные доказательства того факта, что он навсегда оставил меня. Надежда по-прежнему жила в моем сердце. И я упорно цеплялась за нее, продолжая верить в то, что едва отважилась признать: однажды Малдер обязательно отыщет путь ко мне. Так или иначе, тем или иным способом, но он сможет победить смерть — ради меня.

И Малдер смог.

Только не ради меня.

И мне хочется сжаться в комок под тяжестью моей сбывшейся молитвы. В присутствии Малдера мне с трудом удалось заставить себя произнести хотя бы несколько слов, да и те звучали не громче шепота.

Мне нужно выплакаться. Мне нужно успокоиться. Мне нужно перейти в наступление. Бушевать, бить кулаками по его груди, пока стена не рухнет, и Малдер не впустит меня обратно.

Мне нужно снова испытывать чувства. Любые. Только не это мертвое оцепенение.

***

Я помню все, что со мной делали. Ублюдки… Сволочные, треклятые ублюдки. Я помню каждую чертову секунду.

Они даже не снизошли до традиционных благопристойных формальностей вроде стирания памяти. Правила хорошего тона? Ага, как же! Да плевать эти твари хотели на всех нас вместе и на каждого в отдельности. Никому из них нет дела до мучений представителей рода человеческого, никто из них не намеревался облегчать эти мучения. Напротив, Они причиняют их без малейших колебаний. Теперь-то я знаю, что для них мы не более чем досадная помеха: всего лишь непонятные, чуждые существа, которых следует всесторонне изучить, пометить, использовать в своих целях, прежде чем стереть с лица земли.

Боялись ли они, что по возвращении я предам огласке эту бесценную информацию?

Нет.

С чего бы?

Меня отправили обратно не по доброте душевной, а чтобы превратить в одного из своих. Отправили в качестве инкубатора, в котором должна была развиваться еще одна проклятая новая особь для их передового отряда.

Да-да, исключительно за этим.

Мне была отведена простая роль — роль чашки Петри, вмещающей некую питательную среду для представителя внеземного вида жизни. Я вообще не должен был остаться собой. Но, тем не менее, одним из Них я не стал. Эта чертова участь меня миновала. Но вот только кто я теперь, черт меня дери?

Все еще человек? Да. Хотя это не более чем досадная случайность. Поскольку их планы простирались гораздо дальше физических мучений. Им хотелось изменить саму мою природу, начисто вытравить из меня душу.

Они безжалостно кромсали мое тело, сверлили плоть и кости. Препарировали, как старшеклассники препарируют животных на занятиях по биологии. Лягушка, эмбрион свиньи, хорек, Фокс Малдер. Такая вот незамысловатая прогрессия.

Но этим дело не ограничилось. Проклятым ублюдкам требовалось послушное орудие для своих целей. И они вознамерились сделать из меня такое орудие. Слишком изощренно. Им стоило действовать наверняка — просто убить меня. Но они не воспользовались своим шансом. И напрасно.

Благодаря Скиннеру и Скалли их хитроумный план потерпел крах. И теперь один конкретный человек в курсе того, что ожидает все остальное человечество. Пусть ему и не известно, когда и как это случится. Ублюдки никогда не скрывали от меня своих мыслей. Намеренно, я полагаю. Отличный способ продемонстрировать, что у меня нет и не будет ни единого шанса когда-либо использовать эту информацию им во вред. Но они просчитались. Теперь я ЗНАЮ. И не намерен пренебрегать этим знанием.

Я тоже нанесу им удар — и побольнее.

У меня есть оружие — жесткий диск, битком набитый нужной информацией. И теперь все, что мне нужно — это раздобыть пароль.

***

Просто ненадолго отлучусь в магазин.

Только и всего. Раз — и готово, на такси до «Сейфвей»^[4], который, оказывается, больше не «Сейфвей».

«Сейф-вей», Скалли? В самом деле? Нет такого сейфа, который нельзя открыть».

Таксист уже ждет, я вернусь обратно в два счета. Короткий визит в супермаркет, только и всего.

«Мне просто нужно срочно кое-что купить, Малдер. И нет — это не может подождать».

Да, три вещи. Прокладки, сааг панир^[5] и «Инсур»^[6]. Хорошо — четыре, если считать еще и мое желание хоть ненадолго забыть о напряженности, по-прежнему царящей между мной и Малдером. Однако лишь три вещи из четырех можно купить за деньги. А если начистоту, то в первых двух вообще нет никакой необходимости. Хотя сааг панир не будет лишним, если ночью меня одолеет очередной приступ голода. Но, тем не менее, первые два пункта моего списка не более чем благовидное прикрытие для третьего. Мне жизненно необходимо пополнить иссякший запас «Инсура». Для того чтобы продолжать всеми правдами и неправдами впихивать этот напиток в Малдера. Чем я собираюсь заниматься до тех пор, пока он снова не начнет есть нормально.

Три вещи. Всего три.

Всего три слова.

Доггетт, поджидающий в засаде около моего дома, словно персонаж какого-нибудь плохого фильма в стиле «нуар». Интересно, агент Доггетт, что бы вы делали, если бы мне не взбрело в голову на ночь глядя прогуляться за покупками? И куда, скажите, на милость, вы уже исчезли? («Ну, что ж, по крайней мере, проворства ему не занимать»).

«Борись за будущее». Будь оно все трижды проклято! Хотя Малдер, несомненно, будет доволен и примет это за руководство к действию. Единственное, что волнует его с тех пор, как он вернулся к жизни — битва за будущее… Его, мое… наше. И своим будущим он рискнет без колебаний, как только я скажу ему этот пароль…

Если я скажу ему.

Хотя кого я пытаюсь обмануть?

Моя единственная попытка сохранить что-либо в секрете от Малдера далась мне дорогой ценой. И аукнулась тем, что он еще долго тайком прослеживал мои перемещения и дотошно изучал записи со скрытых камер. В результате наши отношения едва не рухнули прямо у меня на глазах.

Я не могу смолчать, хотя знаю, что он немедленно рванет туда: неподготовленный, без прикрытия, на свой страх и риск. И мне не удастся удержать его, как бы я ни пыталась.

Но… я точно не позволю ему уйти одному.

Интересно, сколько чаевых полагается давать таксисту, если вы сперва сами вызвали его, а теперь собираетесь отослать обратно?

***

Я сознаю, что одержим сейчас одним-единственным желанием. И понимаю, что в моем положении более чем естественно лелеять мечты о мести. Во всяком случае, это утверждается в одном из прочитанных мною журналов по психологии. Однако в реальной жизни не так-то много людей готовы перейти от слов к делу. А тех, кто пытается перейти к делу, не считаясь ни с какими рисками, еще меньше.

Но я пытаюсь.

Точнее, пытался.

Если бы не Скалли и Стрелки… а, к черту! Кого я пытаюсь одурачить? Если бы не они и не агент Доггетт, я бы обязательно заглотил предложенную мне наживку, словно изголодавшаяся форель. А потом… Подсечка, рывок, и вот уже неосмотрительная рыбка извлечена из родной стихии и благополучно выпотрошена. Полагаю, меня постигла бы схожая участь.

Кажется, мое время близится к концу. Никак не могу отделаться от этого чувства, как ни пытаюсь. Полагаю, никто не станет отрицать: теперь-то я могу считаться настоящим экспертом по этой части, даже если допустить, что прежде я им все-таки не был.

Но именно из-за моего лихорадочного желания действовать, из-за моей… одержимости я и Доггетт едва не распрощались с жизнью. А заодно с нами — Стрелки и, что ужаснее всего — Скалли.

Какого черта нужно было так рисковать?

Неужто я окончательно спятил?

Хм, посмотрим… Что нам говорят на этот счет руководства по диагностике психических отклонений? Ну-ка, пройдемся по списку. Значится ли похищение инопланетянами в перечне «факторов риска»? Нет, такого пункта не отыскать даже в самом последнем издании. Ладно, будем работать с тем, что перечислено в списке, и посмотрим, найдется ли у меня хоть что-то. Фобии? Нет. Анорексия? Нет. Ха! Кстати, может, у Билли Майлза на самом деле просто какое-нибудь психическое расстройство, вроде дисморфофобии^[7]? Поэтому он бесследно исчез из больницы и тщательно избегает встреч с окружающими? Нет! И к черту диагностические справочники! Все это выходит далеко за пределы классической психиатрии. И неклассической тоже, если на то пошло. Ни то, ни другое неприменимо к моей ситуации, неестественной настолько, насколько это вообще возможно.

В том-то все и дело. Будь я проклят, если есть хотя бы один точный научный критерий или достоверный способ, позволяющий установить: веду ли я себя сейчас нормально или же окончательно слетел с катушек? Какое поведение следует принять за норму у людей, недавно похищенных пришельцами? Кто является лучшей наглядной иллюстрацией «синдрома возвращенного»: Дуэйн Бэрри или Кассандра Спендер? Пенни Нортон? Тереза Хос? Скалли? Я?

Пока что никто не заинтересован в рандомизированном исследовании такого рода. И даже если заинтересуется… Где набрать контрольную группу? Ну и ну… Какие плацебо нужно использовать, чтобы смоделировать то, через что Они заставили меня пройти?

Нет, в данных обстоятельствах в психологии мне тоже нет места. Ни среди тех, кто здоров рассудком, ни среди безумцев. Я побывал и по ту и по другую сторону. Так мне ли не знать?

Проклятье! Все это не более чем попытка оправдаться перед самим собой за рискованную авантюру в Кристалл-Сити прошлой ночью. Но… Да пропади все пропадом! Никто не может поставить себя на мое место и судить, что правильно, а что — переходит всякие границы. Даже Скалли, когда ее вернули, по-прежнему была живым человеком — пусть даже при смерти и в коме. Живым человеком. А не разлагающейся мертвой тушей, единственное предназначение которой — стать оболочкой для какой-то иной сущности.

Как я.

Но полюбуйтесь, как охотно я снова сунул голову в петлю! Как легко поставил на карту все! А ведь поплатиться за мою глупость могла Скалли.

И все из-за этих тварей. Да чтоб вам сгореть за это в аду, проклятым ублюдкам! Будьте вы прокляты, твари, будьте вы трижды прокляты!

***

Вот уже несколько минут я смотрю, как ты сосредоточенно трудишься над подробным рапортом о ночных событиях. Епитимья, которую наложил на тебя Керш. В отместку за твою скрытность и уклончивость в устном отчете о недавних событиях в Федеральном статистическом центре.

Ты выглядишь по-настоящему потрясенным — пожалуй, впервые за все время нашей совместной работы.

Мне знакомы эти чувства, агент Доггетт. Ты не знаешь, на кого можно положиться. Не знаешь, есть ли они вообще — те, кому можно доверять, как самому себе? Ты усомнился даже в своих собственных суждениях, прежде никогда не подводивших тебя сколько-нибудь серьезно.

Когда-то, агент Доггетт, со мной произошло то же самое. Мне тоже пришлось пройти через то состояние, в котором ты пребываешь последние двенадцать часов: когда понятия «друг» и «враг» полностью размываются, превращаясь в ничего не значащие слова. Но именно тогда, в пучине эмоционального хаоса, я вдруг обнаружила одну, незыблемую константу: доверие к человеку, для которого мое доверие стало чем-то священным. Эта вера друг в друга навсегда связала невидимой нитью меня и того, кому было суждено стать моим пробным камнем в тот воистину темный час.

И даже когда мой пробный камень был украден у меня, когда казалось, что единственной константой стала смерть, а я, оглушенная случившимся, некоторое время просто плыла по течению, окутавший меня беспросветный мрак вдруг прорезал одинокий луч света. Я обнаружила, что частичка той безусловной веры, которую я подарила мужчине, ставшему моим пробным камнем, уцелела, несмотря ни на что. А частичка его веры — я чувствовала это — точно так же жила во мне. Наша незыблемая константа, оказавшаяся сильнее неумолимого рока.

Даже смерти оказалось не под силу разорвать нить, связывающую нас.

И сейчас, после всех испытаний на прочность, наша вера, наша связующая нить — измочаленная, натянутая до предела под давлением невозможных обстоятельств, — все еще цела. Я впервые четко осознала это нынешней ночью.

Когда ты, Джон Доггетт, только пришел к нам в отдел, ты привычно опирался на свой здравый смысл и опыт следователя. Не сомневаясь, что система всегда поддержит тебя в твоей борьбе за правду.

Работа в «Секретных материалах» лишила тебя привычки во всем полагаться на здравый смысл, но твоя хватка следователя ничуть не ослабела. Этого у тебя не отнять никому — твое преимущество и грозное оружие в той грязной игре, правила которой ты только-только начинаешь постигать. Ну а что касается твоего безусловного доверия системе… Подозреваю, что после событий, разыгравшихся нынешней ночью, на нем можно смело ставить крест.

Теперь, когда ты знаешь, что твой источник — твой друг! — не моргнув глазом, послал тебя на смерть, сделал пешкой в кампании убийств, санкционированных нашим государством. Теперь, когда ты наконец догадался, что заместитель директора Керш был посвящен в эти события с самого начала. Потому что иначе он никак не мог узнать столько подробностей в такой короткий срок.

«Нет, сэр. Я объяснил, что нахожусь здесь, в связи с расследованием того инцидента с Эбсаломом. Но я не упоминал, что агент Малдер имеет какое-либо отношение к случившемуся. Так откуда же вам известно об этом… сэр?»

Очень может быть, что у тебя и прежде имелись кое-какие подозрения насчет Керша… Но одно дело подозревать, и совсем другое — убедиться, что твои подозрения обоснованы. Ведь Керш — это часть Системы. Той самой, которой ты так безоговорочно вверял свою жизнь.

Я не сомневаюсь в одном: настанет день, когда и ты обретешь свой пробный камень. Обретешь по-своему и в свое время.

Ну а до тех пор тебе придется действовать в одиночку. Полагаясь на тех, кому ты можешь доверять — пусть даже у тебя не будет с этими людьми по-настоящему полной и тесной связи. На меня, на помощника директора Скиннера. А может — и не на нас одних. Как знать, где ты однажды, негаданно-нежданно, обретешь новых союзников?

У Малдера сейчас схожая проблема: он тоже усомнился. Ему казалось, что на тебя можно положиться, но события, разыгравшиеся этой ночью, пошатнули его уверенность. Теперь он пытается решить: уместны ли его сомнения или для них нет оснований? И на меня он тоже смотрит не так, как вчера. Мне трудно объяснить, но… похоже, что Малдер делает то же самое, что делала я после того, как он вернулся к жизни.

Он вспоминает.

Вспоминает, каково это было — следовать избранным путем в одиночку. И тот момент, когда впервые понимаешь, насколько лучше идти по нему вдвоем. И еще одно, более позднее осознание: ни один из нас уже не сможет проделать остаток пути без помощи другого.

Мы не можем позволить себе неверных шагов. Я не могу позволить себе их. А этого не избежать, если мы позволим себе и дальше плыть по течению, забыв о главном. С тобой все будет в порядке, Джон Доггетт, несмотря на то, что сейчас ты чувствуешь себя ужасно.

Полагаю, для меня настало время позаботиться о себе.

Потому что я тоже хочу, чтобы со мной все было в порядке.

— Мне нужно идти, агент Доггетт. Увидимся утром.

***

Мой бессвязный экскурс в психологию оказался не такой плохой встряской.

Да, мое пребывание у Них было настоящим кошмаром, но мне есть за что благодарить судьбу.

Я вернулся. Я жив. И скоро буду совсем здоров. А самое главное — у меня есть Скалли. Человек, чье присутствие где-то там, в этой бескрайней Вселенной, помогло мне выдержать все пытки и не сломаться.

Скалли.

Почему я обошелся с ней вот так?

Нет, моя первоначальная гипотеза нуждается в пересмотре. Похоже, наряду с вампирами и зомби из мертвых может восстать и еще кое-кто: поц. Шмок. Шлемиель^[8]. Без разницы.

Знанием того, что означают все эти эпитеты, в сущности, и исчерпывается мое псевдоеврейское наследие. Евреем был мой отец, ну а мама — пресвитерианкой, как и несколько поколений ее добропорядочных шотландских предков. Поскольку пресвитерианство не наследуется ни по материнской, ни по отцовской линии, а иудаизм — только по материнской^[9], я вырос вне той и другой религии. «Ничейная земля», если так можно выразиться.

Подозреваю, что после похищения Саманты мой отец втайне мечтал вновь «обрести себя» хотя бы в религии — любой религии. Найти поддержку среди единоверцев, вновь ощутить хоть какую-то почву под ногами. Мама всячески пыталась уломать его ходить в синагогу и даже обещала составить ему компанию. Как-то раз отец с усмешкой сказал мне, что они с матерью перепутали роли, назначенные им от предков: она искала покой в иудаизме, а он — на дне стакана с виски. Тогда я не вник в смысл этих слов, зато вник сейчас. Ага, чертовски смешно, старик. Ты был тот еще шмок.

Неужели и я стал таким же? Но Скалли этого не заслужила. Если допустить, что она вообще заслуживает такого, как я.

Все это время она сохраняла мою квартиру. Для меня. Даже столкнувшись лицом к лицу с непреложными доказательствами того, что я мертв, она не потеряла надежды.

Упомянул ли я — хотя бы вскользь, мимолетно, насколько это невероятно? Как поразительна такая вера?

Нет.

«Я скучал по Молли».

Поц. Конченый мудак.

***

Нет-нет-нет-нет! Глазам своим не верю! Уилсон-Бридж не может встать в пробке в это время дня! Еще только тринадцать ноль ноль. Час пик начинается не раньше половины четвертого, очнитесь, люди! Придурки…

Так, ладно, думай, Дана, думай! Надо выбрать другой маршрут в Александрию, и побыстрее.

Ведь Малдер наверняка там. Как пить дать, улизнул к себе еще утром. Или он все-таки у тебя, в Джорджтауне? Да ну, конечно же, нет. Малдер остался в твоей квартире на ночь только потому, что ты заставила его остаться. Так? Так. И не находил себе места, пока не расположился так далеко от тебя, как только это возможно. Хорошо еще, что диван стоит возле самой входной двери.

Ну же, давай! Ты должна отыскать его немедленно. Как? Для начала позвони ему домой. («Вот зачем, скажите на милость, я вообще продолжала платить за эту квартиру?»)

— Вы позвонили Фоксу Малдеру, но сейчас меня нет дома. И, скорее всего, я снова потерял мой сотовый, поэтому оставьте сообщение…

Так, хорошо… Тогда позвони Стрелкам.

(«Если Малдер когда-нибудь узнает, что мы прослушиваем его квартиру, нам всем конец, Фрохики».)

— Лэнгли, это Скалли. Выключи запись. А, черт с тобой, оставь, плевать! Малдер сейчас с вами?.. Тогда, может, у себя дома?.. Когда я уезжала на работу утром, он был у меня… Да, нас с Доггеттом спозаранку вызвали на ковер к Кершу… Значит, там его тоже нет?.. Ладно, если Малдер все-таки объявится, скажите, чтобы перезвонил мне на мобильный.

Неужто он до сих пор в Джорджтауне?

Так, у тебя же есть сотовый. Позвони ему.

Нет, погоди, сперва развернись и поезжай домой, да побыстрее.

Хм, развернуться? Прямо на Уилсон-Бридж? Да запросто.

Ну вот — уже полицейская мигалка! Какого черта вам от меня нужно, офицер? Вы в курсе, что я могу отделаться от вас тридцатью тремя разными способами? Например, разыграть карту «на девятом месяце беременности» или пойти с козырей и сразу показать вам мой значок.

Ну же, Малдер, возьми трубку.

—...телефон абонента выключен или находится вне зоны действия…

Пропади все пропадом! Лучше бы вам прибавить шагу, офицер. Я, знаете ли, очень тороплюсь!

***

Не припомню, чтобы я раньше видел здесь, на полке, вон тот том в красной обложке. А ведь мне казалось, что я знаю каждую книгу и каждый альбом, принадлежащий Скалли. В ее квартире почти все знакомо мне до мелочей, и это одна из причин, по которым мне так приятно находиться здесь. Ну, помимо других, не менее важных. Моя квартира и мои вещи принадлежат другому Фоксу Малдеру, который сейчас кажется мне незнакомцем.

Кстати сказать, в этих стенах нечасто можно полюбоваться таким ярким оттенком красного — разумеется, если исключить волосы хозяйки квартиры. А что до меня, то я всю жизнь избегал пламенно-красного в любых его проявлениях. Само собой, все за тем же очевидным исключением. Дальтонизм отбирает у меня все удовольствия, связанные с наслаждением этим цветом. Ну ладно-ладно, не все, а изрядную их часть.

Но не надо думать, что такой контрастный оттенок серого-которому-полагается-быть-красным, не бросается мне в глаза, как и всем нормальным людям. Он слишком ярко… Ярко-серый.

Ох, черт. Не знаю, как лучше объяснить, но так оно и есть.

В общем, я достаю книгу с полки и открываю — с конца. Между форзацем и обложкой хранятся кое-какие мелочи, оставшиеся с тех времен, когда я и Скалли были напарниками: вырезки из газет, фотографии — наши общие фотографии. Сдается мне, это не книга… Но что? Начатый фотоальбом, до которого у Скалли никак не дойдут руки?

Я переворачиваю его, чтобы прочесть золоченые буквы, вытисненные на обложке.

«Вечная память».

Мемориум.

Фокс Уильям Малдер.

Соболезнования в связи с моей кончиной.

Вот так. Добро пожаловать в посмертие, Малдер.

Хрестоматийное «сначала посмотри, а потом прыгай» никогда не было моим девизом. И я без долгих раздумий открываю книгу на первой странице.

****

— Здравствуйте, это Дана Скалли…

Черт тебя дери, Малдер!

— …мне очень жаль, что я пропустила ваш звонок…

Мое сообщение на автоответчике чересчур длинное. Не забыть урезать его вдвое.

— …после сигнала.

— Малдер, это я. Ты здесь? Ну же, возьми трубку! Слышишь? С меня хватит этих игр!

Проклятье! Да чем же он там занят?

— Никуда не уходи, Малдер. Дождись меня… Я уже еду домой и буду там уже через пять минут. Малдер, я… — Я — что? — Никуда не уходи.

Почему мне обязательно нужно видеть тебя так срочно и безотлагательно, Малдер? Ты сам знаешь, как сложно мне сейчас даже просто расстаться с тобой, ненадолго оставить тебя без присмотра… Но это чувство совсем иной природы. Я должна смотреть тебе в глаза, если хочу сломать стену между нами.

Не сказала бы, что ты продемонстрировал равное стремление проломить эту самую стену. Скорее наоборот. Уже некоторое время и ты, и я, крадучись, ходим вокруг друг друга бесшумно, на цыпочках. Словно опасаемся, что любое резкое движение окончательно разорвет нити, все еще связывающие нас. Похоже, мы не понимаем, как теперь остаться вместе, но в то же время не в силах представить себе жизнь порознь. А потому безмолвно кружим и кружим рядом по близким, но никогда не пересекающимся орбитам.

Но это кружение закончится. Скоро. Сегодня. Сейчас. С минуты на минуту.

Наша связь, наша вера друг в друга сильнее смерти. Ты слышишь, Малдер? Сильнее смерти. К черту тебя, к черту меня, но только не нас тобой вместе.

Мы сойдемся в открытой схватке с чувствами, держащими нас в страхе, погребенными в самой глубине наших душ. Ничего иного нам не остается. Прочие альтернативы слишком зыбки и туманны. Ты и сам должен это понимать.

Мне жизненно необходим мой пробный камень, Малдер. И подозреваю, что тебе ничуть не меньше нужен твой.

И я, черт подери, получу его назад, даже если мне придется разломать оболочку, за которой ты укрылся, расколоть ее, как скорлупу грецкого ореха. Тебе ясно, Малдер?

О, отличная идея! Ведь угрозы всегда неплохо действовали на него раньше. Нет, в самом деле. Так может, мне следует без лишних затей наставить на него пистолет, а уже потом приступить к взлому скорлупы? И не отступать, пока она не расколется, и Малдер не скажет: «Ты права, Дана. Я вел себя, как настоящий кретин. Ты простишь меня?»

Великолепный план, умница. Но, наверное, стоит придумать что-то получше. За оставшуюся у тебя минуту.

Ну, доставай ключи. И твой «зиг-зауэр». На всякий случай.

***

Кажется, где-то здесь недавно звонил телефон, но я до конца не уверен: этот звук доносился до моих ушей словно бы из неимоверной дали.

Я… я немного повредил эту книгу… Полагаю, теперь мне придется извиниться перед Скалли за порчу ее вещи? Или все-таки не ее, а своей? Но, как бы то ни было, прежде аккуратный альбом теперь выглядит изрядно потрепанным.

Керш сделал в нем запись. Заместитель директора Элвин-чтоб-ему-сдохнуть-Керш. Почему у него, черт его дери, не отсохла рука до того, как он успел измарать страницу своими фальшивыми соболезнованиями? Совсем недавно мне казалось, что я просто не могу ненавидеть этого человека еще сильнее. Но все мои прежние чувства — ничто перед той испепеляющей, жгучей ненавистью, которую я испытываю к нему сейчас, когда он кажется мне прислужником Сатаны, осквернившим своими мерзкими лапами то, что всегда было для меня святыней.

Впервые в жизни я швырнул книгу через комнату. Об стену, со всего маху, так, что вырезки и плотные страницы веером разлетелись в разные стороны. Надеюсь, альбом еще можно привести в порядок. Потому что на самом деле эта вещь, конечно же, не моя. Она принадлежит Скалли.

Оказывается, была даже поминальная служба. В церкви, которую посещает Скалли, в Арлингтоне. Отдельно от самих похорон, надо полагать.

И там, похоже, собралась целая толпа. Причем большую часть этих людей я едва знаю. Зачем они пришли туда? Отдать последнюю дань уважения тому, с кем были практически незнакомы? Как одному из своих, пусть и опальному изгою? Кого они в действительности оплакивали: меня или себя? И почему сама вероятность варианта номер два приводит меня в ярость? Неужели ярость — это единственное, что я теперь способен чувствовать?

Я был так зол на Скалли. Как она могла похоронить меня? Как могла она — она! — сдаться? Отказаться от меня? Мертв, помянут, оплакан, забыт. Жизнь продолжается. Переворачиваем страницу. Что может быть проще? И за это я был зол на нее, зол как черт. Но теперь вынужден признать, что рисовавшаяся мне картина несколько отличается от реальности.

Скалли так и не перевернула страницу.

Она сохранила квартиру мертвеца, сохранила все его вещи. И его рыбок тоже. Ну, во всяком случае, большую их часть.

Смог бы я похоронить Скалли? Полагаю, ничего иного мне бы не оставалось, а потому я сделал бы то, что должен был сделать. Но такие допущения с моей стороны — чистой воды спекуляция. Не мне, а ей пришлось столкнуться лицом к лицу с неумолимым роком. Не я во всей полноте испытал, каково это — проститься навсегда, навеки.

Альбом в моих руках — лучшее доказательство того, что все вокруг советовали Скалли «перевернуть страницу и жить дальше» но она поступила наперекор этим советам.

Смог бы я сделать то же самое? Выстоять и с честью выдержать испытание? Проявить равную силу духа? Не уступить, столкнувшись с фактом, что отныне должен жить без Скалли?

Да, прежде я жил без нее — до того, как мы встретились. Но теперь не смогу. Я — малодушный трус. И перед лицом такой перспективы просто удавился бы. И эта смерть не была бы связана ни с каким «аутоэротическим удушением» — что бы там ни сулил мне один предсказатель-самоучка.

Во время второго, уже не столь беглого просмотра альбома, я вдруг обнаруживаю там много совсем не фальшивых соболезнований. Ослепленный гневом, я не сумел разглядеть их раньше.

Но теперь, когда я делаю попытку взглянуть на себя сквозь призму чужих слов, выясняется, что искренних, идущих от сердца, фраз даже больше, чем может показаться на первый взгляд. Еще одно свидетельство того, что никогда не стоит рубить сплеча.

Запись от сокурсника по Академии, которого я ни разу не видел со времен учебы, гласит: «Ты был «Жутиком» для всех нас, потому что умел сделать то, чего мы не могли. Мне всегда хотелось сказать тебе, как я восхищался твоим даром».

Я быстро пробегаю глазами по страницам, торопясь выяснить: не отметился ли тут еще и Коултон? Но с огромным облегчением обнаруживаю, что он, по всей вероятности, не почтил шоу своим присутствием.

Многие записи — это слова поддержки, адресованные Скалли. От которых ей наверняка было еще тяжелее. Ей, выглядевшей в глазах окружающих скорбящей беременной «вдовой», со всей вытекающей отсюда жалостью. Почему я ни разу не задумался о том, что пришлось вынести Скалли?

Запись, сделанная рукой Скиннера, сразу приковывает мое внимание, и я начинаю читать, на мгновение задумавшись: когда были написаны эти строки? До или после ухода Керша?

«Агент Скалли, Дана, — я словно бы наяву слышу голос Скиннера и вижу, как он борется с теми эмоциями, которых никогда не выказывает, — Фокс Малдер был вторым из двух самых блестящих агентов, которыми мне когда-либо выпадала честь руководить…»

Вступление ошеломляет меня. Секундой позже я понимаю, что обязательно должен выяснить, кто же удостоился первого места? Интересно, это очень мелочно с моей стороны? Но даже если мелочно, любопытство все равно пересиливает:

«…а первым, и лучшим «агентом», — продолжает Скиннер, — для меня всегда являлся ваш тандем с Малдером. Я воспринимал вас как единое целое и считал ваше партнерство самым потрясающим из всего, что мне довелось увидеть в Бюро. Я обещаю вам, что…»

Последняя строка, как и первый слог его имени, нечитаема. Буквы размыты, наверное, от слез — его или ее — мне никогда не узнать. Нет, конечно, не исключен и другой вариант: на страницу просто попала вода, но я в этом сомневаюсь.

Безрассудное желание мести едва не убило меня вчера ночью. Если бы не упорство Скалли, вопреки моему желанию последовавшей за мной, я, вероятно, был бы мертв. А вместе со мной те, кого я втянул в это дело.

Без Скалли я не тот агент, каким мне следует быть.

Без нее я не тот человек, каким мне следует быть.

О чем прекрасно известно Скиннеру. Это читалось на его лице вчера вечером. Мне следовало уяснить сей простой факт сразу, но я был ослеплен и думал только об одном. Самое время все-таки снять шоры.

Да, мне еще не скоро удастся до конца обуздать ярость и прочие эмоции. Но это не значит, что поведение не может — и не должно — измениться под влиянием моих чувств и моей веры. Скалли должна знать, как сильно она нужна мне. Должна знать, что хотя я пока не понимаю, где мое место, я точно знаю одно: это место в любом случае будет рядом с ней.

Только с помощью Скалли я сумею вновь стать самим собой.

И если я вновь вознамерюсь помчаться куда-то на свой страх и риск (а я прекрасно знаю, что такое возможно), никто, кроме нее не сумеет вовремя привести меня в чувство. Скалли — часть меня, и лучшая часть. Человек, который необходим мне как воздух.

Я забыл, чем ей обязан. Забыл, что не смог бы проделать этот путь в одиночку и никогда не зашел бы так далеко без нее.

Мне невероятно повезло, что я до сих пор жив. Похоже, в одной из любимых фразочек моего отца и впрямь есть смысл. Возможно, Бог, тот самый, в которого верит Скалли, и впрямь особо приглядывает за дураками вообще и одним конкретным дураком в частности. Во всяком случае, я надеюсь. Потому что если это действительно так, то быть может, еще не слишком поздно.

Все остальное поправимо, если Скалли по-прежнему будет со мной.

Но что, если я уже оттолкнул ее от себя?

Если стал для нее таким же чужим, как какой-нибудь пришелец с далекой звезды? Проклятье, ненавижу эту метафору!

***

— Малдер?

Не такая уж у меня большая квартира. Где же ты, черт подери?

— Малдер!

— Скалли?

В моей спальне?

— Да, Малдер, это я. Что ты там делаешь?

— Скалли…

Его голос звучит непривычно тихо и жалобно, как у ребенка, только что очнувшегося от дурного сна. Я торопливо распахиваю дверь и вижу Малдера, сидящего на полу, спиной к изножью кровати. А на его коленях — «Книгу памяти» с панихиды.

Боже ты мой, меньше всего я хотела, чтобы Малдер обнаружил ее сейчас, когда он еще далеко не пришел в себя. Я вообще не хотела, чтобы она когда-либо попадалась ему на глаза.

— Так, для начала давай уберем это до лучших времен.

— Нет!

Малдер выхватывает у меня альбом и, прижав к груди, торопливо поднимает с пола несколько выпавших листков. А я ошарашенно вздыхаю и выпрямляюсь, так быстро, как это позволяет моя отяжелевшая фигура.

— Прости меня, Скалли… Мне очень жаль. Я избегал всего этого, — его размашистый жест подразумевает не только растрепанный альбом, но и те невозможные, не укладывающиеся в голове события, которые он символизирует, — а заодно и тебя слишком долго. Довольно. Я… я был зол на тебя по очень простой причине. Потому что больше не знал, где мое место и не чувствовал, что оно рядом с тобой. Но этот гнев не принес мне ничего, кроме опустошающего одиночества. Я не могу идти по жизни в одиночку, Скалли. Да и раньше не мог. Просто не знал об этом, пока не появилась ты. Я… я больше не хочу быть один…

Ты никогда не будешь один, Малдер.

Никогда.

Я неуклюже опускаюсь на пол, усаживаясь рядом, и, притянув Малдера к себе, мягко ерошу пальцами коротко остриженные волосы у него на затылке.

Малдер меж тем тщательно собирает разбросанные вокруг листки и, вложив их в альбом, убирает его обратно на полку. Я молча наблюдаю за его действиями. Снова повернувшись ко мне, Малдер негромко заверяет, что мы обязательно поговорим обо всем, только немного позже. И тогда я расскажу ему, через что пришлось пройти мне за эти месяцы. Малдер хочет разделить со мной мое бремя, как только найдет в себе силы.

Потом он снова замолкает и задумчиво опускает голову. Его волосы все еще слегка взъерошены после ночи на моем диване почти восемь часов назад.

Некоторое время мы молча сидим бок о бок, но вдруг Малдер выпрямляется и окидывает меня долгим взглядом. А в его глазах неожиданно вспыхивает прежний озорной огонек.

— Между прочим, я голоден, Скалли. Только умоляю, не надо больше этих протеиновых коктейлей, которые ты подсовываешь мне при каждом удобном случае. Что угодно, только не эта гадость. Черт возьми, да я охотнее съел бы…

О, вот как? И что бы ты съел, Малдер? Как насчет обезжиренного тофу с воздушным рисом? Или питаться воздухом по-прежнему кажется тебе предпочтительнее? Должно быть, приподнятая бровь вкупе с выражением моего лица достаточно красноречиво отражает мои мысли, потому что Малдер немедленно идет на попятный.

— Неважно, Скалли. Я голоден, так что пойдем, сходим куда-нибудь перекусить. В какое-нибудь тихое местечко, где можно спокойно посидеть в свое удовольствие. Полагаю, потанцевать нам сегодня вряд ли удастся… Да и вино придется исключить, во всяком случае — на некоторое время. Но я уверен, мы с тобой что-нибудь придумаем на ходу. Что скажешь, Скалли? Проголодалась?

Еще как!

С возвращением, Малдер.

[1] Среди фанатов Пресли до сих пор бытует версия, что на самом деле певец жив.

[2] Вероятно, имеется в виду увлеченность актрисы эзотерическими практиками. По ее утверждению, в трансе она видела себя в своих прошлых воплощениях.

[3] Американская актриса, одна из абсолютных рекордсменок по числу сделанных пластических операций.

[4] Сеть популярных в США супермаркетов.

[5] Шпинат с сыром, блюдо индийской кухни.

[6] Растворимый в воде напиток, сбалансированная и легко усваиваемая смесь белков, углеводов и жиров. Используется в том числе для замены питания и рекомендуется беременным, спортсменам и людям с недостаточным весом.

[7] Психическое расстройство, патологическое недовольство собственной внешностью.

[8] В данном контексте: мудак, сволочь, болван. Переводчик, в отличие от Малдера, не имеет еврейских корней, поэтому за точность транскрипции все же не ручается.

[9] В случае полукровок евреем автоматически считается ребенок, рожденный от матери-еврейки (вероисповедание отца при межрелигиозных баках в расчет не берется) или же тот, кто сознательно принял иудаизм.

Дата добавления: 2015-11-04