- То есть…
- То есть пойти к нему и задать прямой вопрос – почему?
Бэк одобрительно хмыкнул.
- Он прав. Ты не можешь просто так это оставить.
- Я не пойду к нему. – Пробормотал Лухан.
- Нет, пойдешь! – утвердительно сказал Чан. – Вставай.
- В смысле?..
- Ты пойдешь к нему.
- Что, сейчас?
- Да, сейчас. Поднимайся. – ЧанЕлья потянул Лухана верх за колоть, захлопнув ноутбук. – Сейчас, сию же минуту.
- Но я… Я не… подожди.
- И не смей возвращаться без объяснений, ясно? За любовь свою бороться надо и не отпускать ее так легкомысленно.
Лухана сначала затолкали в комнату, чтобы тот переоделся, а потом выпихнули на улицу, пригрозив кулаками. Когда он натягивал ботинки, ЧанЕль спросил:
- Он хоть красивый?
Лухан вспомнил белоснежную, гладкую кожу и ободки угольных ресниц, острые скулы и точенный волевой подбородок. Плавную, неслышную походку и лучевую линию вдоль предплечий. Воспоминания о теплых губах и дыхании с легким привкусом табачного дыма и горьким кофе защипали внутри, и Лухан, скривившись, выдохнул:
- Да. Он очень красивый.
И вот опять перед ним возвышается эта чертова дверь, и это поблескивающее двухзначное число, и металлическая ручка, которую охота просто выломать из-за нервозности. Но на сей раз Лухан уверенно задробил костяшками по твердой поверхности, глубоко вздохнув. Он отступил на шаг и на всякий случай напустил на себя самый серьезный вид. Только раз облизнул губы. Но он не боялся.
Сегодня шагов не было слышно, но вскоре дверь открылась. Лишь на долю секунды Лухан запаниковал – лишь на долю секунды. В следующий миг он с облегчением увидел привычное холодное выражение сехуновского лица и его бесстрастный взгляд, направленный на старшего.
- Мне плевать, если ты не хочешь меня видеть и разговаривать со мной. Я пришел, потому что не могу это просто так оставить и не могу больше сидеть и спрашивать у стен то, что должен спросить у тебя. Так что либо ты сейчас мне все объясняешь, либо я буду лежать под твоей дверью, пока ты меня не впустишь. И с места не сдвинусь, даже если соседи вызовут полицию. Ни на миллиметр.
За один вдох произнеся все это, Лухан ждал ответа. В один момент ему показалось, что младший просто ударит его и вновь скроется в квартире. Но Сехун молча прошел вглубь коридора, позволяя Лухану войти, что тот и сделал. В прихожей к нему тут же подбежал Чайка и принялся лизать ладони. Погладив собаку по макушке, Лухан сбросил ботинки и прошел в комнату Сехуна, в которой он скрылся. За окном уже властвовал вечер, а ни одна люстра не была включена – все комнаты утопали в полумраке и тишине. Атмосфера немножко жуткая.
Сехун стоял у окна и молча глядел на улицу. Он не смотрел на Лухана, который остался стоять у дивана, сжимая в руках края кофты.
- Ты зря пришел. – Только и сказал Сехун. Четким, ровным тоном.
Лухан клацнул зубами.
- Я уже сказал, что мне нужны объяснения. Всего. Что произошло тогда, почему твой брат тебя ударил, почему ты прогнал меня таким способом и не звонил потом, не писал? Чем я это заслужил?
- А чего ты от меня ждал? Если не писал, значит, не хотел.
- Но тогда зачем целовал меня? –воскликнул Лухан, сорвавшись.
- Я тебя поцеловал? – выпалил Сехун, повернувшись к парню. – Я?!
- Это… Боже, это неважно. Ты ответил мне. Знаешь, о чем я говорю, а придираешься. В твоем поступке есть смысл. Объясни мне.
Сехун снова вернул взгляд к окну, промолчав. Его профиль на тускневшем фоне серого неба был виден слишком отчетливо – Лухан видел, как медленно опустились и поднялись длинные ресницы. Он подошел ближе, вкладывая в каждое слово все то отчаяние, что накопилось за эти дни:
- Хоть раз… Хоть раз ответь мне прямо.
Он видел, как дрогнула его шея. И как опустились плечи. Наклонив голову, Сехун тихо заговорил. Он рассказал Лухану все. Пока за его плечами серый небосвод чернел наступающей ночью, Сехун тихо рассказывал свою историю. Начавшуюся в далекие годы.
Еще с раннего детства он был ходячим недостатком и отвратительностью. Точнее, даже не ходячим, а прихрамывающим. У мальчика из-за неудачной вылазки из кроватки повредился мозжечок и он ходил нестойко, подволакивая за собой левую ногу. Смех и издевательства одноклассников приравнивали его к калекам. И внешний вид отвращал от себя каждого окружающего. Красные воспаления из-за дисфункции сердца, бугорками покрывающие все лицо мальчика как язвенная сыпь отталкивали детей, что отскакивали от него, как от жирного таракана. Денег не хватало, и он ходил в растянутых вещах брата, похожих на мусорные мешки и спотыкался в тяжелых ботинках, от которых кровоточили мизинцы. Скрывал неровно искромсанные волосы под шапкой и катился кубарем по лестничным ступенькам, когда пытался догнать одноклассников, что стягивали ее и неслись на первый этаж, крича: «облезлый, облезлый!» Терпел, когда набрасывали на голову половую тряпку и мазали лицо мелом: «уродец, хоть закрасим твою рожу мерзкую». И сдирал с пальцев засохший клей вместе с кожей, которым заклеивал разорванные ребятами книжки. Он просто был мишенью для издевательств, потому что был некрасив. Отвратителен. Нескладное тело, слишком длинные ноги, плоскостопая походка и худое лицо,впалые щеки и выпученные глаза. Мальчику тяжело было говорить, он иногда заикался и проглатывал слова, вызывая новую волну хохота. Изо всех сил старался учиться, но всегда нервничал, когда его спрашивали, и только потирал вспотевшие руки и что-то лепетал окаменевшим языком. И со всех сторон снова раздавалось массовое шипение: «уродец, вот ты тормоз…» Сехун терпел.
Родители говорили, что они еще дети, движимые ранней жестокостью и нуждой найти слабого.
Родители вторили, что все изменится со временем, и они все успеют пожалеть о своих словах.
Родители погибли, когда Сехуну исполнилось десять.
Массовое ограбление бандитов, грабивших супермаркет – типичная, незаурядная ситуация. Всего лишь ненужное время и ненужное место. Перечеркнувшие всю жизнь молодого, едва повзрослевшего парня и маленького мальчика, ставших сиротами. Те сбережения, что остались после смерти родителей ушли на операцию для Сехуна, исправившие его координацию, и остатки семьи О погрязли в беспросветной нищите. Едва сводя концы с концами, они карабкались по жизни на четвереньках, хватаясь друг за друга и смаргивая слезы жгучей потери. Но общее горе не сплотило их, не сделало неразделимыми. Старший брат обуздал яростью и жестокостью, чей выплеск пал на свернутый, всхлипывающий комочек в углу. Он работал грузчиком на заводе, откуда не мог уйти и требовал от Сехуна в будущем стать стражем порядка, дабы бороться с дрянью, подобие которой отобрало у них родителей. А маленький Сехун не был движим желанием мести, его душа просто треснула и раскололось от тяжести печали, внутренней боли и скорби. Он прятался под кроватью и закрывал ладонями уши, чтобы не слышать криков старшего, что, спотыкаясь, шатался по комнате с бутылкой в руке и искал жертву для выплеска злости. Бегал вдоль рынка и пытался раздобыть хоть какую-нибудь еду проворным движением руки или жалостным взглядом. Старался не попадаться брату на глаза, когда у того случались очередные припадки, когда он, сжав мальчика в руках, задыхаясь, кричал сквозь слезы: «Это ты… это ты виноват! Ты!» Прижимал лицо к плечам, пытаясь скрыть покрасневшую кожу и синяки под глазами от одноклассников. Те начали подшучивать, что у уродца башка к рукам приросла. Заглушал грубыми рукавами слезы по ночам и жался к холодному полу в темной углу за прислоненной к стене тумбочкой – надежным укрытием. Опустошенно глядел на брата, когда тот, прижав его к груди, шептал извинения, шептал, что ему жаль, спрашивал, не хочет ли он мороженого. Сехун знал, что так будет до ближайшей жалкой зарплаты.
В конце средней школы стало легче. Он смог устроиться на подработку и приносить в дом хоть какие-то деньги. Смог узнать, что в мире, помимо горькости лапшы и черствости лепешок, есть и другие вкусы. Сам изменился. Расправились плечи, красные воспаление исчезли, оставив лишь гладкую, бледную кожу, волосы отросли и из грязно-каштанового стали иссиня черными, голос понизился (но это еще спасибо стащенным сигаретам), выпрямилась осанка. Девушки, что раньше заливали его рюкзак своими липкими бальзамами и мазали одежду черной подводкой, теперь ластились возле парня, напрашиваясь на комплименты и знаки внимания. Сехун не подпустил их к себе. Как и каждого, кто вбивался ему в приятели. На накопленные деньги он купил фотоаппарат и стал фотографировать мероприятия, за что более менее платили. Сумел обеспечить себя нормальной одеждой и завести собаку. И до сих пор сторонился брата.
Во все времена в их семье зарабатывали тяжелой, неблагодарной работой, подобно столярам и слесарям, и слащавая модель или тошнотворный актеришка, которым хотел стать Сехун сюда никак не вписывались. Узнав о таком желании, старший злостно избил Сехуна, называя его жалким предателем и обещая выбить из него эту дурь. Сжигал найденные под матрасом журналы и ломал все музыкальные диски. Грозился раздолбать телевизор, если еще раз увидит на нем передачи об одежде. Разбивал зеркала и шипел на младшего, тыкая его лицом в осколки и говоря: «Вот, что тебе важно, да? Как ты, черт подери, выглядишь? Это тебя волнует, засранец?»
В тот момент, когда у Сехуна появился парень, а брат узнал об этом, все повторилось снова. И когда в школьный кабинет, вместо запоздавшего ученика зашло ходячее кровавое месиво, учителя вызвали полицию. Брата чуть не лишили опекунских прав, а Сехуна чуть не выгнали из школы. После этого старший «лечил» юношу холодным подвалом, темнотой и мерзлой сыростью.
- Вот, почему ты сторонился меня. Почему… сказал так… - Хрипло прошептал Лухан, сжимая руку на груди и поднимая на парня поблескивающие глаза. Усталое лицо расплывалось.
- Как видишь, в этом плане я конкретно накосячил. – грустно усмехнулся Сехун, пустым взглядом глядя на Лухана.
У того внутри все было сжато в ледяные тески, скрутившие легкие, пронизывающие сердце и дробившие тонкие ребра, о которые оно так учащенно, негодующе бьется.. Острые колючки скребли грудь и цеплялись за горло, не позволяя нормально говорить. Лухан вот-вот готов был упасть на пол от услышанного. А у Сехуна на протяжении всего времени сохранялся безразличный, ровный тон, за которым не слышалось криков или слез, что казалось, должны его душить.
Он повернулся к Лухану спиной и задрал футболку – у последнего перехватило дыхание и невольно вырвалось: «боже»… На широкой, изящной спине вдоль позвоночника кожу покрывали огрубевшие, неровные рубцы засохшей коркой эпителия, на лопатках остались красные шрамы в виде толстых полос от плеч по вертикали к пояснице и тонкие, белые линии, напоминающие следы от порезов. Искалеченное тело чуть вздымалось, напоминая небольшими, светлыми участочками о былой красоте и нежности, что должна была покрывать выпирающие позвонки. А не эти, не эти ужасы, не эти гнусные воспоминания о былом, что полосует Сехуна раз за разом в затянувшуюся рану, раскрывая ее вновь. Лухан приблизился к парню и, как во сне, вознес вверх руку, но младший уже развернулся к нему лицом и повел плечами. Хвойный запах ударил в нос с такой силой, что Лухан чуть не бросился на младшего с целью спрятать его в своих руках и вобрать его всего. Без остатка для этого мира, что так несправедливо обошелся с мальчиком, который нуждался… так нуждался в чьей-то заботе.
- Это ведь неправильно! – всхлипнул Лухан, разжигая собственную злость и обиду. – Совсем-совсем неправильно! Ты… Тебе скоро восемнадцать – обратись в полицию, подай на него в суд, тебя не отправят в детский дом, ведь ты уже взрослый…
Сехун грустно поднял на него глаза. На сей раз они оказались переполнены безысходной печалью, моментально потопившей все сказанное.
- Ты ведь ненавидишь его? – прошептал Лухан.
- Ненавижу ли я его за то, что он испортил мое детство? Что по его вине я боюсь темноты и избегаю зеркал? Что не знаю, что такое объятия, потому что это мучительно больно? Нет. Нет, я… не ненавижу его.
Как я могу? Даже если бы хотел. Я обещал отцу… - Сехун глянул в сторону. – Когда в тот день мы приехали в больницу, мама уже была без сознания от потери крови, а отец еще сжимал мою руку и… Он попросил пообещать ему, что мы с братом всегда будем вместе. Что будем держаться за друг друга, и что я всегда буду его… слушаться. Я обещал. Как я могу…
Лухан в отчаянии вскрикнул что-то непонятное и, всплеснув руками от осознания собственной беспомощности, прошептал:
- Сехун…
- Мне, - выдохнул младший, - нравится, как ты произносишь мое имя.
Лухан зажал рот рукой, чувствуя, как по пальцам уже стекают соленые струйки, что только что застилали глаза. Видеть стало легче, и он теперь полностью мог разглядеть грустный взгляд темных глаз и сливочную кожу, поблескивающую в свете взошедшей луны. Раскуроченные нервы пульсировали в напряженных мышцах, угрожая порваться. А волосы Сехуна отбрасывали на пол сверкающие искры кобальта. И сердце Лухана. Заодно. Вдребезги.
- Я просто хотел… - голос почти сорвался, но Сехун глубоко вдохнул, как делал каждый раз, отпуская губами сигарету. Как делал каждый раз, когда Лухан касался его руки. – Быть не тем, кем меня приняли считать. Не уродцем. Хотел быть… красивым, чтобы они знали, чтобы видели...
Лухан пытался не натыкаться на осколки, которые, оказывается, рассыпались внутри.
- В тот день и та… ситуация, которую ты увидел. Я просто не успел убрать их. – Сехун кивком указал на столик, на котором были сложены снимки Лухана. Некоторые надорваны по краям, некоторые смяты, точно за них дрались. – Не нужно мне было вообще знакомиться с тобой.
- Не смей это говорить.
- Все равно скоро…
- Что?
Бесцветным аргоном по комнате, сквозь воздух, отравляющий кислород. Но Лухану казалось, что дышать уже не так важно.
- Когда несколько раз обжигаешься об огонь, потом уже не подойдешь к костру, даже если хочешь согреться. – Тихо произнес Сехун. – Люди по природе своей жестоки, и я не встречал исключений… до недавнего времени.
Он неожиданно резко выпрямился и, приблизившись к Лухану, обхватил ладонями его лицо, прижал к своему, и прошептал в распахнутые губы:
- Я хочу… хочу записать твой смех на диктофон. Хочу сосчитать все твои родинки и находить каждую на ощупь. Хочу дышать твоими волосами, они пахнут зеленым яблоком, и напоминают лето, напоминают тепло. Хочу ловить каждую твою улыбку, разделять с тобой каждый вздох и делится секретами, и отправлять тебя спать, и каждую ночь придумывать тебе сны. И говорить, какая за окном погода, и высматривать тебя в коридорах, и провожать с тобой солнце, и тонуть в твоих фотографиях. Я никогда ничего не хотел так сильно…
Лухан поддался вперед, чувствуя, как руки сами тянуться к оголенной шее, а губы к губам. Мокрые, они скользнули по сухой коже, оставляя влажные следы. Ладони требовали его тела, его хрупкого тела, которое нужно было согреть и успеть поймать.
Но Сехун, шумно выдохнув, отстранился от парня так же быстро, как и привлек к себе – перехватив ладони, он отошел, опустив голову и скрывая лицо.
- Не надо…
- Но я…
- Прошу, пожалуйста, не надо. – Он почти умолял. Теперь бархатный фа-минор дрожал, а широкие плечи тряслись, словно он замерз. Сехун никогда не замерзал.
- Ты хоть знаешь, как я скучал по тебе. – Выдохнул Лухан маленьким, светлым облачком и дрожью, пробирающей до костей.
- Знаю. – Сехун прижал руки к лицу и едва слышно произнес: - Пожалуйста, Лухан, уходи. Я не хочу, чтобы ты смотрел на меня. Не сейчас. Потом. Я не могу… Уходи, пожалуйста.
С ладоней старшего посыпался угольный пепел, которым можно было вывести на запотевшем стекле «прости». И с лица соскользнули последние краски, коими он мечтал разукрасить небо и восполнить отсутствие радуги, которую Сехун так хотел попробовать на вкус. Она была бы сладкая. И холодные искры синим пламенем отскочили от дрожащей груди, приземляясь на пол и рассыпаясь разделяющим расстоянием. Что-то разбилось о его холод, треснув по краям и расколовшись по середине, образовав кривую трещину.
И отблески бледных звезд тускнели в двух высоких тенях, запечатляя, как они расходятся.
11. (ЧанБэки)
Первый снег всегда действует как-то волшебно, сказочно, празднично. Абсолютно на всех. Даже если взрослые этого не показывают, и только ворчат про чистку балкона и скользкие дорожки, не сомневайтесь – в душе они тоже радуются. ЧанЕль с Бэком, если их можно назвать взрослыми, свой восторг даже не собирались скрывать. Первый снег! Это же целое событие!
Сначала его заметил ЧанЕль, который спросоня свалился с кровати и, зацепившись рукой за подоконник, ударился подбородком о батарею. Широко распахнул глаза и обнаружил, что весь двор белый, и с неба падает что-то легкое, пушистое. Придя в себя, парень откопал из глубин одеяла телефон и набрал Бэкхена, который, скотина, долго не отвечал, заставляя Чана нервно мерить шагами комнату, растягивая майку. Но после мучительных гудков из трубки все же послышалось глухое:
- Если ты звонишь так рано, чтобы сказать, как любишь меня…
- Бэк!
- А если по другому поводу, то ты просто…
- Посмотри в окно!
- Чего?..
- Вылези, блин, из под подушки, я тебя плохо слышу! И взгляни в окно.
Парень зевнул в трубку.
- Зачем?
ЧанЕль негодующе взвыл, пригрозив, что сейчас заведет свой настольный будильник и подставит телефон к нему. А если посмеет отключится – неделю разговаривать не будет.
Что-то проворчав, Бэк, видимо, все таки встал с кровати, потому что ЧанЕль услышал шуршание простыни и шлепанье его белых тапочек. Через несколько секунд он добился того, чего ждал.
- Ваау… - выдохнул парень.
- Вот и я о чем! Выметайся из квартиры!
- Черт, ты же мой шарф забрал…
- Только попробуй сейчас снова лечь спать!
И не обращая внимания на ворчащую маму, что сонно выглянула из-за угла спальни, Чан натянул на себя джинсы, влез в зимний, большущий пуховик и сунул сестре под дверь записку с просьбой о заправлении кровати. Схватил с кухонного стола выставленное печенье и глотнул молока с пакета из холодильника. Выскочил из квартиры.
Они встретились на пересечении двух соседних улиц, скользя на нечищеном льду и спотыкаясь о спрятанные в снег камни. Бэк поприветствовал ЧанЕля четким попаданием липкого снежка в затылок. И не давая младшему опомниться и отомстить, подскочил к парню сзади, запрыгнул на спину, обхватив руками плечи и потрепав бубенчик на вязанной шапке.
- Сегодня ты мой рождественский олень. – Сказал он.
- Размечтался.
ЧанЕль сбросил хена с себя, схватив за рукава куртки. Притянул к себе и впился губами в губы, ловя удовлетворенный стон. Обманный маневр. Перехватил короткие ножки и повалил на спину.
- Ах ты подлюга!
Громко захохотал, отклоняя удары взбесившегося Бэка, что пытался его своими лапками в перчатках забить.
- Никогда больше тебе верить не буду!
- Эй, хватит.
- Сгинь!
- Ну что мне сделать?
- Поцеловать еще раз. Нормально.
- О боже… - Чан попытался подняться, но нет, Бэк уже не позволил ему встать, ухватившись за плечи и сминая в руках капюшон. – Опять?
- Снова. Ты провинился.
- Олени с наездниками не целуются.
- Будешь исключением.
И пришлось Чану снова к парню тянуться, и раскрывать его губы, позволяя языку скользнуть внутрь, и на мгновенье закрывать глаза, вдыхая морозный воздух и чувствуя вкус зубной пасты.
- И почему мы с тобой как два идиота вечно посреди дороги валяемся и извращенствуем…
Соскочили они, отряхнули друг другу спины, не упустив шанса по попам пошлепать и пощипать, а потом толкали друг друга на скользкую поверхность замерзших лужиц и незаметно набирая новые снежки.
Случайно попали в проходившую мимо девушку, извинились, от лупящей по головам сумки уворачиваться стали. И побежали дальше, проводя мокрыми руками друг другу по щекам.
Прочесывали соседние кварталы в поиске мороженого фургончика.
- И куда он смылся, гад…
- Укатил, зараза пузатая…
- Можно подумать, в такую погоду мороженого не хочется!
Пришлось им без сладкого оставаться, но долго парни не горевали. Вспомнили, что гирлянды у них дома нет, и кинулись в ближайший хозяйственный магазин с побрекушками всякими. И выкатились оттуда моточками, закрученные в длинные проводки с лампочками под ор продавщиц. Потому что поразбивали нафиг все стеклянные шары и подушки с полок поскидывали. Статуэтки, что брали, верх ногами поставили и мишуру из корзин выпотрошили.
От такого зимнего холода сразу хочется мандаринов. Снег и мандарины – неразделимые вещи. Так Бэк заявил. И отправил ЧанЕля на рынок, дабы тот цитрус заветный притащил. И вернулся младший с двумя коробками этой вкуснятины, возмущенно бормоча, что в магазинах еще нет полосатых леденцов и пряников в виде Санты. Ну и что, что до Нового Года еще больше месяца? Вед ь уже падает снег, и румянятся щеки, и мерзнут лужи, а значит, пора готовиться к празднику.
- Хочу конфетти.
- Зачем?
- Тебе за шиворот засыпать.
Шипение, бранки, и большущий сугроб у подъездной дорожки, из которой короткие ножки торчат и брыкаются. Пришлось доставать непутевого и в поцелуе на сей раз отказывать. Мчаться следом, когда Бэк сбежать решил, и щекотать шею колючей шапкой, и согревать дыханием.
- Идиот.
- Нужно вернуть тебе шарф.
- Купи конфетти.
- Пойдем выпьем кофе.
Стали они греть руки о стаканчики и обжигать языки, и поглядывать на витрину с конфетами. Потащил потом ЧанЕль Бэка на закрытый каток, потому что настроение вдруг появилось, а тот всю дорогу ворчал, что им денег на прокатные коньки не хватит.
- Да на твои лапти и коньков-то не будет!
- А ты кататься не умеешь.
- Заткнись.
- Будешь в стороне наблюдать. Я тебе мелочь на автоматы дам.
Снежок в лоб. Мокрые разводы на щеках и пух от куртки в во рту. Звонкий смех.
И впечатывался Бэк в пластиковые панели, распугивая детей, и путался в ногах ЧанЕля, хватая младшего за ляжки с целью устоять на ногах, и все равно шмякался лицом о лед, постанывая о том, что это была плохая идея.
- Давай так. – Чан брал Бэка за руки и осторожно откатывался назад, тянув парня за собой. Тот неуверенно выпрямился, глядя на свои ноги.
- Чан, я еду!
- Ты едишь!
- Офигеть!
Они даже не заметили, как остались на льду одни, но им ведь никто был не нужен.
И вышли с катка уже после обеда, и вспомнив, что голодные, поковыляли в кафе, где наелись жареного сампгепсаля.
И когда стояли, вечером, забравшись на бордюр, а снег все еще падал, а Бэк задрал голову и ловил его языком, ЧанЕль выдохнул морозным облачком:
- Разве в такие чудесные дни кому-то может быть грустно?
- Точно. Абсолютно никому.
Примечание к части
небольшая порция любимых ушастых#3
12.
На этот раз Лухан даже не пытался глядеть на телефон и не испытывал желания набрать заветный номер. Потому что не знал, что он мог сказать или что ожидает услышать. Когда ЧанЕль с Бэком кинулись на парня с расспросами, он лишь грубо прогнал их рявканьем, иначе те бы просто не поняли. И не испытывал стыда, даже увидев, что всерьез обидел младших, что тут же скрылись из виду. И не появлялись, и не пытались хену как-то помочь. Лухану и не нужна была помощь. В чем? Все, что он мог, он делал – ждал невыносимо долго, пытаясь не превратиться в интерьер своей комнаты. Все мысли о ситуации Сехуна, о его брате и детстве, о его маленькой мечте и страхе темноты приводили лишь к разодранными костяшкам пальцев и глубоким следам от ногтей на ладонях. И прокусанным губам, и трению глаз, чтобы те даже не смели слезиться. Лухан никогда не сталкивался с чужими проблемами, да у него и своих-то по-настоящему не было, а теперь это стало единственным, о чем он думал, и единственным, о чем он мог сожалеть. Будто виноват сам. Будто от него что-то зависело. И собственная беспомощность и грусть, что давили на лопатки и сгибали затылок заставляли парня рычать и плеваться, и сбегать из дома, потому что там все было пропитано им. Везде так и чудился гудок вибрации, а перед глазами мелькали те короткие: «хен, посмотри…», «хен, ты сейчас…», «уже 12:43, хен». Бесит, бесит, бесит.
Лухан порой забывал есть, а о еде вспоминал лишь когда Чонин смачно жевал бутербродом у него над ухом, приводя в чувства.
Лухан порой забывал спать, оставался сидеть в кресле и пялился в темное окно с неожиданным осознанием, что глаза Сехуна темнее ночи. Он так боялся их забыть. Так сильно боялся.
Лухан волочился по тусклым коридорам школы, где вокруг болтали о запоротых контрольных и лаках для ногтей, и первом снеге. И не поднимал головы, потому что знал, что он его не увидит, не почувствует. Даже не пытался.
Лухану становилось хуже с каждым днем, потому что вакуум раздувался, и воздух заканчивался, оставляя его в прострации ожидания и депрессии. Глубокой, как черная дыра, та, что слева образовалась. И продолжала углубляться.
То обещанное «потом», казалось, растянулось на «никогда». Сехун не звонил и не писал, не подавал каких-либо знаков, что готов поговорить с Луханом, принять его. И парень не знал, сколько смог бы еще так продержаться – сам с собой, с проткнутым сердце ребром и лихорадкой. Если бы не одна ночь. То было седьмое число, и снег опускался на улицы с самого утра, а желтая звезда пряталась за серой пеленой облаков, точно не хотело ни с кем разговаривать. Как и Лухан. Оно было его другом. Видимо, разделяло чувства маленького приятеля.
В ту ночь Лухан, проклиная свою бессонницу, отправился на кухню, чтобы приготовить на завтра обед, который он все равно не ест. Чтобы еще раз полоснуть ножом по пальцем, пока будет нарезать лук, и еще раз разварить рис и не дожарить мясо. Включил притащенную из комнаты настольную лампочку и включил в розетку. Верхний свет раздражал, и Лухан недавно сломал выключатель. Двигался парень машинально, как заведенная с потухающими батарейками машинка. Вода в кране. Полотенце и перевернутый стакан. Крошки на разделочной доске. Жужжание холодильника. Упавшая на пол скорлупа. И вода в кране. Лухан почти зевнул. И хотя в последнее время он в упор не различал голоса учителей и быстрый монолог Чонина, и сигналы возмущенных водителей и крики птиц по утрам, он все же услышал.
Он услышал глухой, отчаянный стук в дверь, словно кто-то хотел просто убедится в своем существовании, постучав по твердой поверхности. Лухан отложил нож и, выйдя в прихожую, неуверенно открыл дверь. Облегчение от того, что он помнит, как пахнет хвоя захлестнула его резким порывом. Мягко и свежо. Конечно. Как он мог забыть.
На пороге стоял сломленный юноша с согнутыми плечами и печалью в глазах, на ресницах которых растаял мокрый снег, бутафоря слезы. А может, это и не иллюзия осадков. В ахроме черных волос запутались белые хлопья, словно маленькие догорающие звездочки в ночном небе. На сливочных щеках виднелись синие подтеки, а кровь была неаккуратно размазана по лицу до самых висков. Брусничные губы, разбитые и опухлые, приоткрылись в немом шепоте. А в больших, бистровых глазах читалась мольба о помощи и немое: «Прости».
Прости за то, что так слаб в этот момент.
Прости за то, что пришел к тебе.
Прости, что так жалок.
- Сехун… - выдохнул Лухан, и младший, подкосивши ноги, рухнул на него, прижав к себе с такой силой, словно боялся упасть еще ниже, на другие этажи и дальше, в землю, где не сможет держать в руках ничего, кроме сырости почвы.
Он был промокшим – лед кожи на ладонях юноша ощущал даже через рукава футболки, в которые вцепился Сехун. По складкам кожаной куртки скользили капельки, а с черной челки они стекали и падали Лухану на шею.
Плечи парня дрожали, и все стальные мышцы сейчас сотрясались, будто вот-вот разорвутся из-за внутренней трещины в груди. Лухан осторожно положил руку на холодную макушку и погладил по мокрым волосам, прикрыв глаза и слушая громкие стуки этого треснувшего сердца. Пытаясь успокоить его.
- Что, что случилось? - тихо прошептал он, покачиваясь на месте, словно успокаивал маленького ребенка.
Сехун судорожно сглотнул, покачал головой и громко всхлипнул. Старший похолодел, рассыпаясь на мелкие составляющие в сильных руках юноши. Юноши, от одного движения которого его прошибал холодный пот, от голоса которого тряслись колени и пересыхало в горле. Который одним словом мог опустить ниже земной коры или одним взглядом приколотить к стенке. И который казался самым сильным, самым стойким парнем в его окружении, твердым, как хром, и ядовитым, как ртуть. Но сейчас, сидя у его колен и прижимаясь к его плечам, Сехун был сломлен, словно крыло мотылька, жестоко прижатое меж подошвы и асфальтом.
- У тебя кровь на лице. Нужно… - Лухан хотел было осмотреть лицо донсэна, но тот не позволил ему отстраниться, крепче вжимаясь пальцами в его кожу и продолжая прятать глаза.
- Не нужно. Лу… хен, - парень еще раз всхлипнул, и еще раз, и еще, и вот он уже не скрывает настилающихся на глаза слез, словно волны во время прилива, которые не остановить, не отогнать.
Вздрагивая все четче и чаще, Сехун глухо забормотал, утыкаясь носом в ключицу:
Дата добавления: 2015-11-04; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |