Курс лекций по теории и истории культуры 39 страница

Любовь для античного человека заканчивается там, где рыцарь достигает ее высот. Отрекаясь от себя во имя любви, он, конечно, не зачеркивает свое индивидуально и свободно определяющееся бытие. Рыцарь преодолевает в себе человеческое, только человеческое. В слу­жении дружинника своему вождю такое преодоление означало одновременно его самоутверж­дение. Оно могло состояться тогда, когда герой-дружинник оказывался достойным своего героя-вождя, как и наоборот — вождь своего дружинника. Сходным образом и вместе с тем иначе обстоит дело в любви-служении рыцаря даме. Своим подвигом верности и самоотвер­жения он становится достойным своей дамы. А вот достоинство дамы в ином. В отличие от рыцаря ей ни к чему такие же усилия аскетического самопреодоления и восхождения. В его глазах дама обладает в изобилии прирожденными достоинствами и добродетелями. Она едва ли не воплощенное совершенство, что и оправдывает служение и поклонение ей рыцаря. Даму рыцарского сердца вполне можно сравнить с человеком до грехопадения. Во всяком случае, если послушать рыцаря, невозможно понять, в чем ее коснулся первородный грех. Такое восприятие дамы рыцарем только и могло возникнуть в результате перенесения на нее хотя бы некоторых характеристик сакрального ряда. Конечно, дама никогда впрямую не отождествлялась и не уподоблялась божеству. Но любовь к ней осмыслялась как нечто подобное таинству и святыне. На даму и любовь к ней происходило наложение двух непере- секающихся смысловых рядов, возвышенного (служение даме по образцу отношения васса­ла к сюзерену) и сакрального (уподобление любви священнодействию). В итоге рыцарская любовь принимала странные и прихотливые черты. Рыцарь стремился героически служить не героине же, а существу, в котором проглядывали черты своего рода мирской святости. Отсюда известная незаконченность и даже условность его героизма. Подлинный героизм служения не замыкается целиком на том, кому герой служит. И герой-дружинник, и герой- вождь равно обращены к судьбе. Наиболее почетная и возвышенная участь дружинника заключается в том, что он становится причастным подвигу-катастрофе-триумфу своего вож­дя. Максимум героизма, который можно обнаружить в любви рыцаря к даме, проявляется в беззаветной и безответной его верности. Той верности, которая обретает свою цель в самой себе и не требует награды. Но рыцарь может быть, и очень часто бывает любим. Это ничуть не противоречит и не препятствует служению. Правда, в этом случае героическое самоотрече­ние и самовозвышение завершаются вовсе не героическим исполнением желаний. Результат оказывается неадекватен затраченным усилиям. Частично избегнуть его позволяют огромные и непомерные требования к любви. Она не завершается моментом обладания рыцарем своей дамой. Чтобы оставаться достойным своей любви, рыцарю постоянно нужно быть начеку, преодолевать внешние и внутренние препятствия, сознавать достигнутое в любви как частич­ное и неокончательное, себя не вполне достойным блаженства и т. д. и т. п. Короче, рыцар­ская любовь незавершима. В этом, может быть, ее главное сходство с героическим служени­ем дружинника вождю, вассала сеньору, чья верность подвергается непрерывным испытаниям. Если и любовь существует под знаком верности, а такова именно рыцарская любовь, в ней навсегда сохранится дистанция между достигнутым и должным. Само должное абсолютно и бесконечно. К нему нужно стремиться в сознании его недостижимости. Рыцарь верен даме и своей любви. Как это далеко от обладания дамой и наслаждения любовью! Всякое облада­ние и наслаждение здесь не самоцельны и самоценны. Они награда, которая только знак того, что служение-верность принимаются. Награда привязывает рыцаря к даме, а не просто удовлетворяет и тем завершает его томление и страсть. Страсть остается, только направлена она на служение и верность, а не на одно наслаждение и обладание. Такая страсть не может быть вовсе чуждой героическому пафосу.

Глава 6 ВЫСОКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. БЮРГЕРСКАЯ КУЛЬТУРА

Бюргерская культура в Средние Века представлена далеко не так ярко и впечатляюще, как культура рыцарская. Связано это с той ролью, которую играл в эту эпоху средневеко­вый город. Исходно она не была доминирующей. Первоначально, в период культурного безвременья и в Раннее Средневековье, центрами культуры на Западе оставались монастыри и, в меньшей степени, храмы и епископские резиденции. К началу Высокого Средневековья все большую роль в культуре начинает играть замок. В замках королей и владетельных князей сосредоточивался двор, помимо рыцарей и дам они привлекали образованных людей из других сословий. Приблизительно в это же время начинается оживление городской жизни. В старых, сохранившихся еще с античных времен городах заметно увеличивается населе­ние, в них идет интенсивное строительство. Возникает и множество новых городов. О сере­дине XIII века можно говорить как о поре расцвета городской жизни. И все-таки не город делал в Средние Века погоду в западной культуре. Соответственно, и бюргерство так и не стало ведущей силой в культуре. Вплоть до разложения средневековой культуры таковой оставались на одном полюсе духовенство, на другом — рыцарство. Бюргерская же культура

оставалась в тени. Несмотря на растущее благосостояние бюргеров, богатство и влияние городского патрициата, бюргер (в буквальном смысле слова — «горожанин») так и не стал чем-то подобным по значимости античному горожанину-гражданину.

Дело здесь в том, что античная культура исходно была городской. Она, собственно, и начиналась с возникновения городов. В Греции этот процесс назывался синойкизмом, объединением в один полис нескольких ранее независимых и расположенных отдельно об­щин. С синойкизма начинались многие известные греческие города. И что же собой знаме­новал синойкизм? Вовсе не переход от земледелия к ремеслу и торговле, как это можно предположить. После своего возникновения множество городов длительное время, а некото­рые и навсегда, оставались сельскохозяйственными поселениями. Очень показательно, что и тогда, когда греческие города, такие, например, как Афины, становились преимущественно центрами торговли и ремесла, фигура земледельца оставалась в них более почтенной, чем ремесленника и торговца. В еще большей степени сказанное может быть отнесено к Риму. Столетиями римляне были почти исключительно земледельцами и, добавим, обязательно еще и воинами. И для Греции, и для Рима горожанин изначально был воином-земледель- цем, а вовсе не торговцем и ремесленником. При этом воинские занятия ценились гораздо выше земледельческих. Уже говорилось о том, что античный человек был прежде всего мужем войны и мужем совета, воевал и управлял в народном собрании или на выборных должностях делами родного полиса. В таком сочетании войны и совета и проявлялся преж­де всего человек как гражданин. Соответственно, и гражданином его делал не способ получе­ния материальных благ, а заботы более возвышенные. Именно поэтому переход от сельской жизни к городской, т. е. полисной, не был непосредственно связан с изменением характера производства. Оно могло оставаться почти исключительно сельскохозяйственным, и все- таки полис становился чем-то в корне иным по сравнению с сельским поселением. Отличали его от сельского поселения не только размеры. Если говорить только о внешних признаках, то существенное значение здесь имели уже стены. В русском языке этот момент выражен со всей очевидностью. У нас слово «город* — производное от слова «городить». Город действи­тельно всегда городят, ограждают от внешнего пространства. Если не во внешней выражен­ности, то по смыслу он представляет собой отгороженное пространство. Отгорожено же оно от природы, от безличной растворенности в ней. В городе люди собираются вместе, но и каждый из горожан в той или иной степени тоже собран и сосредоточен внутри себя. Поэто­му город — это никогда не «мы-бытие». Он состоит из индивидов, чья жизнь определяется взаимосоотнесенностью, отношениями «человек — человек», а не «человек — природа» или «люди — природа». Последнее имеет место при проведении сельскохозяйственных работ. Но не случайно античные горожане — это прежде всего «мужи войны» и «совета» и только потом — земледельцы. Война для них не уступает по значимости «совету» ввиду того, что она представляет собой или защиту родного города, предполагающую общность и ответ­ственность людей, их концентрацию на совместности внеприродной внутри стен происходя­щей жизни. Или же нападение, которое совершается в пространстве чужого. Последнее осо­бенно важно, так как создает предпосылки для внутренней и внешней мобильности индивидов.

В нападении человек преодолевает свою сращенность и отождествленность с пространством своего. В войне он больше, чем где бы то ни было, предоставлен самому себе, отваге, сообра­зительности, импровизации и т. п.

Средневековая культура, в отличие от античной, начиналась не с возникновения горо­дов, а на их развалинах. И если потом города расцвели, то уже в ситуации расцвета мона­стыря и замка. Последние задавали тон и правила игры, с которыми не мог не считаться город. Его вторичность состояла уже в том, что город отвоевывал свое право на существова­ние у монастыря и прежде всего — у замка. Все Средневековье буквально переполнено борь­бой становящихся городов со своими феодальными синьорами. Это была борьба за само­управление или независимость, за судебный иммунитет и освобождение от податей, за то,

чтобы горожанина не отождествляли с крестьянином и признавали свободным человеком. Последний момент был особенно важен и характерен для развития средневекового города. Его разительное отличие от античного заключалось, в частности, в том, что образовывали город вовсе не земледельцы, а на этот раз в самом деле ремесленники и торговцы. Конечно, многие из них, особенно мелкие, вынуждены были заниматься еще и сельским хозяйством, обрабатывать участок земли, пасти скот. Однако всегда это были побочные, малопочтенные занятия. Господствовало иравило, согласно которому бюргеры противопоставлялись крестья­нам. На своем несходстве и противоположности настаивали и они сами. Для бюргеров, вслед за рыцарями, крестьяне были существами низшего рода. Нередко презираемыми и высмеи­ваемыми. Средневековый город рано противопоставил открытость и разнообразие своей жизни замкнутости и монотонности существования в сельской местности.

Противопоставленность средневекового города деревне ощутима уже в самом его обли­ке. Он практически всегда был очень скученным, с узкими, кривыми улочками, крошечны­ми площадями, без всякого намека на растительность. Как и средневековый замок, город устремлялся ввысь. Дома часто были многоэтажными. Над ними возвышались ратушная башня и башни соборов, так что городская вертикаль часто была сопоставима по своим размерам с горизонталью. Современный человек, прогуливаясь по улицам средневекового французского или немецкого города, испытывает впечатление его интерьерности. В нем все настолько сближено и прижато одно к другому, что возникает ощущение того, что ты нахо­дишься внутри одного и того же дома. И в действительности, средневековый город в значи­тельной степени был таким одним на всех домом, который запирался на ночь городской стражей, с последним ударом колокола затихал, а с первым ударом пробуждался. Из город­ских ворот горожане выходили на пригородный луг, как из того же дома. Здесь, а не на городской площади, могли отмечаться большие городские праздники. Какая-то особым обра­зом подчеркнутая сделанность и искусственность средневекового города — это, разумеется, свидетельство того, какие жители в нем обитают, какими себя ощущают и как смотрят на мир. В любом случае ничего подобного такому городу не создали бы обитающие в нем земле­дельцы. А вот ремесленнику он вполне соответствует.

Ремесленник имеет дело с вещью, с некоторой природной данностью сырья, которая подлежит переработке таким образом, чтобы запечатлеть в себе осуществленный замысел ремесленника. Из естественной реальности он сделает искусственную. Последней же явля­ются не только бочка, сапог, плащ, кубок, доспехи, но и город в его целом. Еще и поэтому в нем практически не остается ничего естественно-природного. Природу город не оформляет и обрамляет, а переиначивает заново, точно так же, как горожанин ту вещь, над которой трудится. На фоне античных средневековые города поражают отсутствием в них общей пла­нировки, малейшего намека на градостроительные планы и проекты. Каждый горожанин на отведенном или купленном им месте строил по своему уразумению, как бог на душу поло­жит. В результате возникали города прихотливые и уютные, с пространством, чрезвычайно разнообразно оформленным. Но чего в них не было, так это стройности и величия. Исклю­чение могли составлять городской замок, ратуша и, в особенности, соборы. Однако это были вкрапления стройного и величавого в беспорядочное и произвольное. Во всем этом было свое неотразимое обаяние. Но в этом >ке ощутимы вторичность и нериферийность города в сред­невековой культуре. С одной стороны, он подражает замку, с другой же, в замке, а не в городе сосредоточена власть, он, а не город является началом своеобычно-средневековой государственности. По последнему пункту Средневековье прямо противоположно Антично­сти. В Греции полис, т. е. город, и государство были синонимами. В средневековой же Франции или Германии города только и делали, что боролись за свою независимость от государства. Они стремились стать вольными городами. Те, у кого такое стремление удава лось, в Германии так и назывались «вольные имперские города». Они как бы и входили, и не входили в Священную Римскую империю. Чего Средневековье, по существу, не знало,

так это исходящей из города и прикрепленной к нему в качестве его центра государственно- сти. В лучшем случае города могли поддерживать королевскую власть в ее борьбе с крупны­ми феодалами за объединение страны, но сами центрами и источниками такой борьбы они никогда не были.

Средневековые города ассоциируются у нас с цехами и цеховым строем. Действительно, цеховая цивилизация в XIII веке получила в средневековых городах широкое, хотя и не повсеместное распространение. Цехами в эту эпоху назывались объединения ремесленников по профессиям. Однако мы сильно ошибемся, если решим, что Средние Века знали четкую и последовательную классификацию профессий и ремесел. Они складывались беспорядочно и случайно, приблизительно так же, как строились средневековые города. Обыкновенно даже в крупных городах цехи могли объединять представителей нескольких ремесел, если они были совсем немногочисленны. Но и в этом случае численность входящих в определен­ный цех ремесленников сильно отличалась у разных цехов. Так, в Париже XIII века самый большой цех — сапожников — включал в себя 396 человек, тогда как в цехе резчиков по камню насчитывалось 12 членов. Сколько-нибудь крупные цехи, как правило, селились улицами, вдоль которых располагались мастерские. Тут же был и храм святого — покрови­теля цеха. Цех представлял собой тесно сплоченную корпорацию, члены которой нередко из поколения в поколение занимались одним и тем же ремеслом. Начинался путь ремесленни­ка в цехе с ученичества. В ученики поступали еще детьми. Длилось ученичество в зависимо­сти от ремесла 6-10 лет. Затем ученик переходил в подмастерья. Подмастерьем, даже самым удачливым и способным, нужно было пробыть несколько лет, но можно было им так и остать­ся, не достигнув положения мастера. Мастер же получал всю полноту прав в цехе. У него были свои ученики и подмастерья, своя мастерская, дом и хозяйство. Наиболее видные из мастеров избирались в цеховые присяжные, следившие за работой всех мастерских цеха, и даже в магистры цеха. Магистр возглавлял цех и пользовался наибольшим почетом.

В значительной степени вся жизнь средневекового бюргера-ремесленника, а таковых было большинство, протекала в пределах своего цеха. Он жил его интересами, общался преимущественно со своими коллегами, участвовал в цеховых праздниках и т. п. Такое существование, на современный взгляд, может показаться однообразным и рутинным. До некоторой степени так оно и было. Но, с другой стороны, средневековый ремесленник, рабо­тая по своей профессии, не просто добывал хлеб насущный, достигал богатства и преуспея­ния. Собственный труд он воспринимал еще и как миссию и призвание. Точно так же, как для рыцаря его воинские занятия должны были быть оправданы и санкционированы с пози­ций христианства, для ремесленника необходимо было освящение его ремесла. Оно достига­лось уже наличием святого — покровителя цеха. Сам же труд ремесленника был сродни послушанию и аскезе. В нем был очень важен момент благообразия и добротности. Никаких претензий на творческие порывы и вдохновение не было даже у тех, чье ремесло сегодня воспринимается как искусство. Все ремесла считались равными друг перед другом, хотя наибольшим почетом пользовались те, которые соответствовали или были приближены к нуж­дам богослужения и других проявлений церковной жизни.

Если сравнить бюргерскую культуру Средних Веков с рыцарской, то в ней вы не найдете таких же внятных и самобытных проявлений. Рыцарство создало свой эпос, роман, лирику, утонченный этикет. Именно рыцарство коренным образом изменило, причем на многие века вперед, отношения полов, создало образ женщины как прекрасной дамы и т. д. Что касается бюргеров, то они строили на свои деньги своими усилиями готические соборы, но они принад­лежали Церкви, выражали ее дух. Нечто в готических соборах было и от рыцарского духа. Момент же собственно бюргерский в них неуловим. Сходным образом обстоит дело и с ремес­лом. Его продукты в очень большой степени предназначались рыцарству, духовенству и, кстати говоря, крестьянству. В них опять-таки в значительной степени запечатлевался дух заказчиков. Скажем, роскошные гобелены, сделанные в знаменитых мастерских французского города Бове, не просто висели в залах рыцарских и княжеских замков. В них предстает все тот же мечтательный и чудесный мир рыцарских приключений, на них изображены прекрас­ные дамы и их верные паладины. Про церковную утварь и архитектурный декор и говорить не приходится. Что же тогда остается собственно бюргерской культуре, в какого рода вопло­щениях ее можно схватить?

Видимо, прежде всего в умонастроении и всем душевном строе бюргеров, прямые, а глав­ным образом косвенные сведения о которых дошли до нашего времени. Они свидетельству­ют о том, что бюргер был человеком несравненно более трезвым и расчетливым, чем рыцарь. Не в пример последнему, его отличали умеренность, осмотрительность, бережливость. Оче­видно, что рыцарь был прямым наследником германского героизма. О такой же прямой преемственности буржуа по отношению к человеку «золотой середины» говорить было бы рискованно. И тем не менее нечто существенное их роднит. Помимо всякого рода расчетли­вости, умеренности и осмотрительности, бюргеру присуща еще серединность в качестве его промежуточности между наследником героизма рыцарем и крестьянином, в котором, пус­кай в еще меньшей степени, чем в бюргере серединность, проступают черты рабства. Изнут­ри же себя бюргер серединен не в последнюю очередь потому, что склонен опираться на так называемые житейскую мудрость и здравый смысл. Права собственного полоса бюргерство в средневековой культуре не получило и не добилось. Оно оставалось на службе других сословий, духовно им подчинялось, пело их голосом, в лучшем случае со своими бюргерски­ми нюансами.

В бюргерстве было нечто изначально несредневековое. В том отношении, что собствен­ной культуры, сопоставимой с рыцарской, оно не создало, и в то же время ему была прису­ща ощутимо выраженная дистанция по отношению ко всем другим сословиям: духовенству, рыцарству, крестьянству. Бюргерство постоянно как бы слегка ворчало на две ведущие куль­турные силы Средневековья. Рыцарство претит всему строю его жизни, с рыцарством бюрге­ры схватились не на жизнь, а на смерть, отстаивая вольности и привилегии своих городов. Но и духовенство бюргерству мало симпатично. Бюргеры добропорядочны, часто истовые христиане и вместе с тем не склонны доверять духовенству, видя в нем чуждую себе корпора­цию. Иногда же дело доходит до прямого антагонизма и кровавых столкновений. Бюргеры, правда, уже позднесредневекового Люттиха (Льежа) убивают своих архиепископов — мест­ного епископа и владетельного князя. У бюргеров Кельна, большого и богатого средневеко­вого германского города, периодически возникают тяжбы с местным архиепископом, по своему статуту одним из первых духовных князей империи. Самое же поразительное собы­тие произошло в Португалии, когда здесь разразился конфликт между местным епископом и горожанами. Второй по величине и значению город Португалии, от которого, между про­чим, происходит название страны, Порту, в 1120 году был дарован португальской графиней Тересой местному епископу. С начала XIII века между горожанами и епископами постоянно происходили конфликты и столкновения. Явление достаточно обычное для средневековых городов. Неоднократно епископ и Римский Папа накладывали на город интердикт — отлуче­ние от Церкви. Происходило это тогда, когда горожане отказывали своему епископу в пови­новении и прогоняли его из города. Но то, что произошло в 1349 году, поражает воображе­ние. После изгнания очередного епископа горожане были опять отлучены от Церкви. Но на этот раз отлучение длилось до 1406 года, т. е. 61 год. Это время жизни двух поколений, если учесть среднюю продолжительность жизни в Средние Века. Когда церкви действовали в годы- отлучения, в них раздавался погребальный звон и гасились свечи, олицетворявшие по­гибшие души горожан. За прошедшие годы тысячи людей умерли без покаяния. Родились и прожили свою жизнь некрещенными и невенчанными. Все это вещи, страшные практи­чески для любого средневекового человека. И все же горожане упорствовали в своем отверже­нии епископской власти над городом. Ни в какую ересь они за эти годы не впали, никакои новой церкви не создали. Духовно перед иерархами католической церкви жители Порту

были бессильны и безоружны. Безоружны на уровне доктрин и сформулированных позиций. Но невозможно не заподозрить, что в их душах было нечто невыраженное и вместе с тем противостоящее всему строю церковно-рыцарской жизни. Подлинной и полной власти он над ними не имел. Средневековая Католическая Церковь была церковью духовенства и рыцар­ства в первую очередь, крестьянина — во вторую, и только в-третьих и частично — церковью бюргеров-; •

Совсем не случайно, что новая, послесредневековая культура пришла из среды горожан. Итальянские горожане — пополаны — стали средой Возрождения, бюргеры Германии очень чутко восприняли Реформацию Лютера. В пределах же Средневековья роль бюргерства неред­ко была разлагающей. Бюргерство было более падко на ереси по сравнению с другими сосло­виями, оно неприязненно или прохладно относилось к церковной иерархии и монастырской жизни. Оно оказало мощную поддержку королевской власти в ее централизаторских устрем­лениях, разлагавших сами основания рыцарской культуры и так же, как Возрождение и Реформация, открывавших перспективу культуре Нового Времени.

Глава 7

ВЫСОКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ. КРЕСТЬЯНСКАЯ (НИЗОВАЯ) КУЛЬТУРА

Слова «крестьянин» и «крестьянство» ассоциируются у нас с деревней и сельским хо­зяйством, и прежде всего с земледелием. Поскольку им уже многие тысячелетия, то отсюда легко делается вывод о том, что крестьянство также существует тысячелетия. Вывод по­спешный, неточный и недостаточно обоснованный. Его неточность состоит в том, что сель* ским хозяйством могут заниматься не только крестьяне. В современных высокоразвитых странах крестьян давно сменили фермеры и сельскохозяйственные рабочие, так как сельское хозяйство стало разновидностью индустриального производства. В нашей стране крестьян­ство было уничтожено еще в 30-х годах, сельское хозяйство же, хотя и в плачевном виде, сохранилось. Если же обратиться к векам давно минувшим, то окажется, что фигура крестья­нина вовсе не характерна для Античности. Речь уже шла о том, что Античность знала соотнесенного с полисом воина-земледельца, который в полном смысле слова крестьянином не был. Все-таки крестьянин — это человек, занятый исключительно сельским хозяйством и живущий в деревне. В тех странах, где крестьянство существует, оно требует своего вос­полнения войском, которое может быть наемным, рекрутируемым из тех же крестьян или может составлять класс землевладельцев. Ничего подобного ни Греция, ни Рим первона­чально не знали. В них не было.ни только и просто крестьян, ни отделенного от них войска. Последнее в греческих полисах состояло прежде всего из тяжеловооруженных пехотинцев- гоплитов, которые были обычными свободными и полноправными гражданами, чаще всего земледельцами, а вовсе не профессионалами. Сходным образом обстояло дело и с римскими легионерами.

Иначе, складывалась ситуация в послеантичной Европе. Здесь первоначально войско состояло из дружин германских конунгов и ополчения, в которое входили все способные носить оружие германцы. Тем самым они были или воинами-землевладельцами (дружинники), или воинами-земледельцами (ополчение). Местное же население бывших провинций Римской империи, занятое в сельском хозяйстве, еще до вторжения германо-варварских племен по своему положению было близко к крестьянству. Уже к началу Раннего Средневековья далеко продвинулся процесс смешения германцев с местным населением и его окрестьянивания.

Высокое же Средневековье характеризуется тем, что все земледельческое население Запада было крестьянским и совершенно отчужденным от воинских занятий. Ополчение воинов- земледельцев исчезло, и рыцарство вместе со своими слугами и оруженосцами осталось на Западе единственной вооруженной силой. Между земледельцами как только земледельцами и воинами-землевладельцами образовалась пропасть. О ней свидетельствовали не только бедность и зависимость одних и богатство и могущество других, но и то, что крестьянство в силу своей связанности с землей и чуждости ему военных занятий в принципе обречено на подчиненное и угнетенное положение. По определению оно не может быть свободным так, как свободен был воин-земледелец, будь он грек, римлянин или германец. И дело здесь вовсе не сводится к неспособности крестьянина защитить себя от вооруженного насилия. В значи­тельной степени он беспомощен и во внутреннем смысле. У него нет собственных душевных ресурсов для утверждения собственного бытия в его самоопределении и свободе. Очень харак­терно, что во Франции, стране самого блестящего рыцарства, где рыцарь был рыцарем по преимуществу, именно во Франции крестьянство было наиболее забито и угнетено. Там же, как, например, в Кастилии и Англии, где не было такой же резкой пропасти между рыцарем и крестьянином, там крестьянин сохранял в себе какую-то долю рыцарственности, а точ­нее — что-то от исконного в его предках воинско-героического начала. Поскольку воинско- героическое начало в целом в Средние Века сосредоточивается в рыцарстве и выхолащивает­ся в крестьянстве, у последнего появляется нечто от рабства и рабскости. Рабами крестьян в эту эпоху не называли. Слишком явно было, что человек как таковой — раб Божий, а рабом у раба быть невозможно. Однако отношение тех же рыцарей, и особенно в той же Франции, к крестьянам реально предполагало в них рабов. В крестьянах (вилланах) видели грубость и дикость — исконный знак хаоса, в них подозревали низменные побуждения и неспособность к чему-либо возвышенному. Понятно, что в подобных взглядах много фан­тастического. Но крестьяне давали к ним повод своей оттесненностью на периферию жизни, неспособностью заявить о себе в качестве самостоятельной силы. Самостоятельное и само­бытное в крестьянстве, то, что можно назвать его культурой, было очень архаичным. В зна­чительной степени средневековое крестьянство существовало вне исторического времени. В его культуре сполна присутствовали миф, ритуал и магия. Обыкновенно архаичность крестьян­ской культуры объясняется неразрывной связью крестьянина с землей, его включенностью, а в чем-то и растворенностью в природных ритмах. Подобное объяснение в своей основе верно и вряд ли у кого-нибудь может вызвать возражения. Но вместе с тем нужно отдавать себе отчет в том, что средневековая крестьянская культура не просто, а глубоко архаична. В ней уцелели или возобновились такие древние пласты первобытности и язычества, кото­рые, скажем, рано преодолела Античность.

Сошлюсь на очень известный и неоднократно разобранный в западной и отечественной литературе пример со «святым Гинефором». Его почитание имело место в местечке Новиль близ Лиона во Франции XIII века. Вся необычность и, хочется сказать, весь ужас ситуации состояли в том, что Гинефор был борзым псом. Правда, не совсем обыкновенным. Он совер­шил подвиг и за это невинно и жестоко пострадал. Как это было принято в Средние Века, охотничий пес находился в помещении замка, причем в том, где стояла колыбель младенца, сына хозяина. В то время, когда Гинефор остался наедине с младенцем, к нему вползла змея. Заметив это, Гинефор прыгнул на колыбель, опрокинул ее и загрыз змею. Вошедший в помещение отец, решив, что пес бросился на младенца, убил его ударом меча и только потом обнаружил, что рядом с опрокинутой колыбелью лежит убитая змея. Понятно, что хозяин замка сокрушался о своей невольной несправедливости по отношению к псу. Однако история с Гинефором, несмотря на свою реальность, до сих пор развивавшаяся по фольклорным канонам, имела неожиданное продолжение. Местные крестьяне были не просто глубоко тронуты происшедшим, но и стали посещать место захоронения пса. Очень скоро установил­ся культ «святого Гинефора»: его могила была украшена, к ней обращались с молитвами и приходили за исцелением от болезней. Почитание Гинефора получило такое распростране­ние, что церковные власти вынуждены были организовать следствие. Выездной трибунал инквизиции в самой резкой и угрожающей форме запретил посещать могилу пса, сама же она была уничтожена.

Дата добавления: 2015-11-04