Виктор Потиевский. «Мертвое ущелье». 7 страница

Сперва Игнат еще сидел, держа вожжи, потом красные круги поплыли перед глазами и он повалился лицом в пахучее сено...

Очнулся утром, когда уже совсем рассвело. Лошадь стояла и изредка пофыркивала. Игнат быстро сел, вскинув автомат. Никого вокруг не было. Всю ночь он проспал на сене в своей меховой куртке и ватных брюках, под маскхалатом. Он не замерз, все-таки на сене спать не хуже, чем в снегу. Нога все так же болела, но жар в теле как будто уменьшился. Он вскрыл банку тушенки из своего НЗ, поел, осмотрелся.

Сани стояли в каком-то лесном тупике, здесь дорога кончалась. Видимо, сюда когда-то ездили на лошадях за дровами. Он бросил на снег сено, и пока лошадь ела, Игнат внимательно осмотрелся. Как и прежде, глаза, не привыкшие к дневному свету, приходилось почти зажмуривать. Он слез с саней, взял лошадь под уздцы, чтобы развернуться. И вдруг ощутил своим привычным звериным предчувствием, что кто-то тут есть, что кто-то видит его. Мгновенно упал в снег, вскинув автомат наизготовку. Было тихо. В ярком свете дня среди слепящих белых снегов ему трудно было что-либо разглядеть дальше двадцати-тридцати метров, хотя ночью и в сумерках он видел очень далеко, слух сейчас не был его союзником.

— Ну ладно, солдат, хватит в прятки играть... — Голос прозвучал внезапно, но Игнат ожидал какого-то звука или действия и не удивился. Человек, который говорил, был метрах в тридцати, как раз там, куда разведчик интуитивно направил автомат.

— Выходи к нам, поговорим.

— А кто вы такие? — после небольшой паузы крикнул Игнат и попытался незаметно оглядеться — не обходят ли сзади.

— Партизаны мы, хлопче.

— Покажитесь.

Несколько секунд была тишина, потом кто-то негромко сказал пару слов, там, за деревьями, и из-за стволов толстых берез вдруг выдвинулись люди. Один — тот, кто говорил, и еще двое — немного в стороне, сбоку от Игната.

Он задумался, сжимая автомат. Надо было что-то делать... Он поднялся, держа оружие наизготовку, и сел на край саней.

Люди подошли к нему. Один с нашей винтовкой, двое с немецкими автоматами.

— А ты кто такой будешь, хлопче? — снова спросил самый разговорчивый. Он был высокий и старый. Лицо его, сморщенное от возраста, небритое и хмурое, выглядело мрачно. В какой-то миг Игнат даже пожалел, что открылся перед ними, встал из укрытия. Но понимал, что и выхода-то другого не было...

— Разведчик я, с фронта.

— В общем, пошли к командиру, там все и расскажешь. А автомат пока отдай нам. Потом тебе вернем, не украдем, хлопче,— мрачный старик изобразил подобие улыбки.

Сели в сани и долго ехали по каким-то узким лесным дорогам, которые крутились, пересекались, раздваивались. Игната все время очень беспокоило то, что он не выполнил задания, не сообщил о его результатах. Уже пошли вторые сутки, данные могли устареть. Это беспокойство и подтолкнуло его сдаться. Все-таки, если они партизаны, у них вполне может быть связь и с армейским командованием. Он знал, что в этих краях есть партизанские отряды и соединения. Разведчикам полагалось об этом знать, хотя бы в общих чертах.

Сани скрипнули и остановились.

— Дальше, хлопче, пешком. Сани здесь не пройдут.

Еще с полчаса они шли по тропе, поддерживая разведчика под руки. Ступать на больную ногу он не мог совсем.

У командира отряда блиндаж был почти такой же, как у них в разведвзводе, только нары поменьше, да и столик другой. Самодельная железная печка, вроде буржуйки, была раскалена почти докрасна. Это сооружение нельзя было, пожалуй, назвать блиндажом в полном смысле слова. Хотя накат из бревен сверху и был здесь, но от прямого попадания бомбы или снаряда эти бревна не могли стать защитой. Землянка, углубленная и улучшенная. Но здесь было тепло и уютно, и Игнат сразу почувствовал какое-то облегчение. Голова кружилась, его тошнило, но к нему уже возвращалось спокойствие.

— Ну, говори, какой ты разведчик и зачем здесь оказался. — Голос у командира был глуховатый, но четкий, уверенный. На выцветшей гимнастерке погон не было, а на груди красовались два ордена: «Знамя» и «Звездочка».

— А чем можете вы подтвердить, что действительно командир партизанского отряда?

Командир удивленно уставился на Игната. Потом вдруг, как будто сообразил что-то, извлек из кармана гимнастерки книжечку и протянул разведчику. Это было наградное удостоверение на орден Красного Знамени, подписанное самим Калининым всего два месяца назад.

Игнат внимательно прочитал, вернул и сказал:

— Я, Виктор Петрович, сержант разведвзвода, командир отделения. — И он назвал номер части, полка и дивизии. И тут же добавил про свое задание: — Надо срочно передать командованию, что там макеты, а не танки, прошло уже более суток...

— Не волнуйся, все сейчас же передам. Через час данные уже будут у твоего комдива. И их используют, если ты, конечно, ничего не сочиняешь. Ну а теперь давай-ка, брат Игнат, в санчасть, будем исправлять твою ногу.

. ПОДОЗРЕНИЕ

В семье Ольшиных она была единственным ребенком, и когда появилась на свет, родители решили дать ей имя по фамилии — Оля.

С первых дней войны отец — учитель немецкого языка — ушел на фронт переводчиком, и вскоре мать получила на него похоронку.

Дом у них был собственный с небольшим огородом на окраине Верховска, и когда немцы на грузовиках и мотоциклах въезжали в город, мать Оли оказалась на улице. Она испугалась и побежала панически, подхватив длинную юбку.

Как дурная собака не может спокойно отпустить бегущего человека, так и те чужеземцы: вслед женщине хлестнула автоматная очередь, и она упала лицом в траву, не добежав до своего двора десяти шагов. Оля Ольшина осталась сиротой. Соседи помогли схоронить мать, и горький удушливый комок как будто навсегда застрял в горле девочки, а в глазах поселилась тоска.

В сорок первом ей было четырнадцать лет, она окончила семилетку как раз к началу войны, была тощей, длинной, как все подростки, и совсем непривлекательной. Может быть, именно это спасло ее от внимания оккупантов, которые вовсе не считались с тем, ребенок или взрослая девушка попалась им под руку.

Она возделывала огород и как-то жила. Одной было нелегко, но вокруг бедовали все, и Оля трудилась, кормилась, по ночам запиралась и часто плакала, боясь темноты не меньше, чем немцев. Соседка — тетка Марья — нередко навещала ее, сочувствуя сиротской судьбе, и когда к новому лету Оля стала хорошеть, превращаясь из нескладного подростка в стройную девушку, тетка Марья поняла, что смертельная угроза нависла над девчонкой. Посоветовавшись с кем надо, она отвела ее в отряд.

С Игнатом Оля познакомилась в медпункте, где он провалялся почти три недели с простреленной ногой. Она сидела у его койки, вытирала ему пот со лба, давала брусничную воду, когда он просил пить. Он глотал кислое знакомое питье и словно оживал от этого. Ему вспоминалась северная тайга, его серый собрат Хромой, охотничьи ночи и тревожное побережье, где появилось чужое человеческое логово...

Оле нравилось ухаживать за ним. Раненый разведчик с фронта, который выполнил какое-то важное задание своего командования, да еще такой совсем молодой и... красивый. Ей иногда казалось, что стоит ей отойти от него, как ему станет хуже и он, может, даже умрет...

Они разговорились в первый же день, когда поутру он очнулся от тревожного полусна. В какой-то момент ему даже показалось, что именно она, эта маленькая санитарка, эта девочка, вернула его к жизни.

— Ты кто?

— Оля...

— Дай попить...

Она подала и улыбнулась ему.

— Спасибо.

— Пожалуйста...

Их беседа напоминала разговор двух детей, хотя за плечами у обоих уже была война, потери близких, смерть, огонь...

— Ты с фронта? — спросила она.

— Оттуда.

— Много их убил?

— Нет еще... Немного... — ответил он и почему-то растерялся. Он как-то не думал о том, сколько этих... убил. Воевал, и все. В разведку ходил много раз, иногда случалось и прибить фрица. Попытался сосчитать. Прибавил и того эсэсовца на побережье.

— Пожалуй, двадцать...

Она не поверила. Он это понял по ее глазам. Не поверила потому, что знала, как непросто убить хорошо вооруженного фашиста. А этот мальчишка всего-то чуть-чуть постарше нее.

— У тебя есть родители? — Она не обижалась на него за эту ложь про убитых немцев. Каждый хочет, чтобы счет его был побольше. Каждому надо защитить свою землю и отомстить.

— Нету. Мать, сестер и брата убили. Только отец на фронте где-то...

— У меня тоже. Убили всех... Никого нет...

Игнат закрыл глаза, и оба долго молчали. Только негромко подвывали и потрескивали дрова в буржуйке. Время от времени Оля подкладывала их в топку. И когда отворяла дверцу печки, свет пламени падал на лицо юноши, он ощущал жар от алых угольев и сразу же вспоминал свой давний костер, пещеру, Хромого...

— Болит?.. — Ее голос как будто долетал издалека, сквозь густую толщу полумрака землянки, перемешанного с сонным полузабытьем, с тупой болью раны, с воспоминаниями...

— Не очень.

— Потерпи немного, будет полегче. Хирург сказал, что вовремя тебя принесли. Так что скоро поправляться будешь.

Он слушал ее тонкий голос, и ему казалось, что совсем рядом журчит быстрый таежный ручеек, чистый, как халат, и холодный, как мокрая марля, которую она прикладывала к его жаркому лбу.

Оля незаметно для себя с интересом отнеслась к юному разведчику. И хотя его россказни были не похожи на правду, она чувствовала, что какая-то истина в них есть, и это еще больше притягивало к нему. А он всегда был рад видеть ее возле себя и, казалось, быстрей поправлялся от этого.

Но вскоре произошло событие, изменившее отношение юноши и девочки. Прежде, когда он бредил во сне, она не прислушивалась к его невнятному бормотанию и только вытирала ему лоб. Но вдруг он заговорил отчетливо, и Оля услышала непонятные для нее слова:

— Тихо, Хромой... Жди меня здесь... Ползи вперед... Тихо... Они здесь...

Какой еще Хромой? Ведь это, пожалуй, кличка. В отряде никого так не звали. Может быть, там, на фронте кто-то такой... И кто это «они»? Почему «тихо»? Оля встревожилась. После этой ночи она долго думала над словами разведчика, но так и не решилась рассказать командиру отряда. Чтоб не сочли ее излишне подозрительной. Вот, мол, совсем еще девчонка, везде ей шпионы чудятся. И она стала сама внимательно наблюдать за Игнатом.

Казалось бы, ничего не изменилось. Юная санитарочка так же улыбалась ему и ухаживала, но он, чуткий, как дикий зверь, уловил перемену и загрустил. Понял, что появился тревожный блеск в глазах, что она особенно внимательно слушала его, даже когда смотрела в другую сторону, слушала и незаметно наблюдала за ним. Ему, который, как волк, различал все мелочи и оттенки поведения, голоса, запахов, было все это хорошо заметно. Он не подал виду, но стал еще молчаливей. Вспоминал, размышлял. Напряженно думал над тем, как ему быть дальше, каким путем его возвратят в свой взвод. Ему уже сказали, что его разведданные пригодились командованию, и он порадовался, что работал не зря.

Нога подживала, тишина и покой медпунктовской землянки благотворно подействовали на его организм и восстанавливалась острота слуха. Он стал слышать шорохи мышей-полевок по ночам возле землянки, шаги людей улавливал уже издалека. Различал вдалеке говор, который Оля слышала как невнятный гул...

. МОЖЖЕВЕЛОВЫЙ ЛУК

В командирской землянке был полумрак. Только огонь из открытой печной топки озарял ее. Топорков не любил без особой надобности жечь керосин. Лампа зажигалась только, когда проходило совещание командиров или когда он сам работал с оперативными картами или с другими документами.

Комиссар сидел около и тоже смотрел на огонь.

— Так, значит, все подтвердилось?

— Подтвердилось... — В голосе командира чувствовалась неуверенность. — Понимаешь, комиссар, все подтвердилось. И номер части, и фамилия такая — Углов есть, и на задание он ушел в то самое, точно названное им время. Да и данные, что он сообщил, пригодились. Но...

— Понимаю. Понимаю, Виктор Петрович,— он ли это?.. Углов ли? Или немец, которым всегда можно заменить нашего, если хорошо подготовить. Да... Фотокарточку по рации не пошлешь.

— Но я не могу рисковать всем!

— Не можешь.

— Ну и что будем делать, комиссар? Расстреляем его? Потому что у него нет документов с фотографией. Немцы, кстати, могли бы его снабдить любым отличным документом.

— Это понятно. Но и они знают, что разведчики ничего лишнего не берут с собой на задание.

Оба помолчали, глядя на огонь.

— Ладно, комиссар. Не первый он и не последний, кого мы будем проверять. Присмотрим за ним. Да еще надо запросить у армейцев: нет ли у этого Углова каких-то особых примет. Ну, может, родинка какая, шрам или ранение было.

— Это дело, командир.

Через несколько дней Игнат уже выходил из землянки, прогуливался по лагерю. Ему вернули его меховую куртку разведчика, и он, тепло одетый, опираясь на палку, поскрипывал по тропам партизанского лагеря, петляющим между соснами и похожими на шалаши крышами землянок.

Людей в лагере находилось много, и все были заняты делом. Они куда-то уходили, приходили, спускались в штабную землянку с озабоченными усталыми лицами. По их быстрому движению, по усталости и озабоченности Игнату было понятно, что этот партизанский лагерь — один из центров скрытой и жестокой борьбы с завоевателями.

Поковыляв день, он перед вечером пришел к командиру и заявил, что хочет воевать, что он здоров, что ему надо в его разведвзвод. Топорков внимательно выслушал его и сказал:

— Тут тебе и у нас дела хватит. Нам тоже нужны разведчики, и есть приказ твоего командования, чтобы ты оставался здесь, в моем распоряжении. Так что не волнуйся, поправляйся.

— Но я уже здоров, товарищ... — Игнат хотел назвать командира по званию, как положено по уставу, но не знал его звания.

— Командир. Так меня здесь зовут. Или — Виктор Петрович. А звание — майор. У нас тут, конечно, дисциплина строгая, как и полагается по военному времени, но от армейской уставной службы есть некоторые отклонения. Форма одежды и обращение у нас не такие, как в линейных частях. Но не потому, что не требуем, не от расхлябанности. А просто так удобнее в нашей лесной партизанской жизни. Я хочу, чтобы ты с самого начала это понял. Тебе ясно, Углов?

— Так точно, товарищ командир!

— И еще: на задание надо ходить совершенно здоровым. Как говорится, в полной форме. Понятно?

— Понятно, товарищ командир! Но я уже здоров.

— Опять двадцать пять! А палочка?

— А это так... На всякий случай.

— В общем, шагом марш в медпункт. Через три дня я тебя вызову. Выполняй!

— Слушаюсь!

Все эти три дня, назначенные ему на выздоровление, он думал о новом своем деле партизанского разведчика. Он уже давно собирался сделать лук, но на передовой никак не мог решиться на это. Уж очень необычным, смешным могло показаться товарищам такое новшество в разведке. Однако сам он был уверен, что хороший можжевеловый лук очень может быть удобен на задании. С двадцати, а то и сорока метров можно бесшумно убрать часового. А ведь бывает, что ближе и не подберешься — освещенное голое место не позволит. И вот, рискуя быть обнаруженным, перебегаешь, когда немец повернется к тебе спиной. А тут все просто: выждал момент и пустил стрелу. И никакого риска. Правда, для этого нужно уметь хорошо стрелять из лука. Надежно. Чтобы — наверняка. Да и лук надо сделать тоже надежный. Но за этим как раз дело не станет. Игнат научился в тайге делать такие луки, что по точности до сорока метров они не уступали даже карабину, не говоря уже о пистолете. Ну и стрелял он, конечно, наверняка. Иначе еще тогда, в тайге, помер бы с голоду, если бы не научился пускать стрелу без промаха.

Здесь же, в лагере, он выбрал можжевеловый ствол, срезал, принес в медпункт сушить. Походил по землянкам в поисках бечевки, своей у него уже не было. Но такой прочной, как делал сам, не нашел. Сделал тетиву из шелкового шнура. И десяток длинных стрел с железными наконечниками, которые ему помогли выточить в землянке, где ремонтировали оружие. Там же при необходимости готовили мины для взрывов на железной дороге и для других заданий. Там были тиски и напильники. Все смотрели на это занятие Игната как на забаву. Делает чудак лук для охоты, не знает, что не до этого ему тут будет... Особенно забавлялась Оля, видя, как он упорно и старательно мастерит этот лук. Ну и чудак он, этот Игнат-разведчик. С ним не соскучишься. Или — шпион, выделывается тут для отвода глаз.

Но едва он закончил работу и вышел с луком и стрелами из землянки, она незаметно, как ей казалось, пошла сзади. Игнат, конечно, хорошо слышал ее шаги с перебежками, но не подавал виду. Немного углубившись в лес, он начал испытания.

Когда быстро и точно с тридцати метров он всадил три стрелы в бумажную мишень, и они с глухим стуком глубоко вошли в древесину сосны, к которой бумажка была прикреплена, Оля обомлела. Она вдруг поняла, что этот человек, у которого отобрали оружие (она видела, что ему не вернули его автомат), сделал себе другое — бесшумное и страшное. Теперь он вооружен... И бросилась к землянке командира.

— Значит, говоришь, настоящее оружие сделал? Сама видела, как стрелы всадил в дерево? И глубоко? — Топорков заинтересованно, но спокойно отнесся к сообщению девушки.

— Глубоко, Виктор Петрович! Так воткнулись, что человека наверняка бы убило. И очень точно попал.

— М-да... В общем, так: иди к себе в медпункт и долечивай его. Сейчас там как будто никого больше нет? Повезло ему. Один лечится. О нашем разговоре ни слова. А то что наблюдаешь — молодец. В нашем деле это полезно. Только скажу тебе, что оружие-то у него и так есть. Мы ему пистолет вернули в тот же день, когда пришло подтверждение, что такой разведчик Углов существует. И никуда он отсюда не уйдет при всем желании и с оружием. Так что не беспокойся. Во-первых — охрана лагеря, а во-вторых — леса наши ой какие хитрые! Знать их очень хорошо надо, чтобы на волю выбраться.

— Знаете, товарищ командир... — Оля немного заколебалась, но все-таки решила все выложить до конца,— я его подозревать стала уже несколько дней назад.

— Почему? — Командир насторожился.

— Вы, Виктор Петрович, не сочтите меня за маленькую, что мне шпионы чудятся...

— Да ладно, какая уж ты маленькая с такой-то судьбой! Выкладывай-ка, что у тебя еще есть!

— Он, когда бредил, говорил какие-то непонятные слова...

— Какие? Запомнила?

— Да... Хромого какого-то звал. Говорил: «Хромой! Жди меня здесь. Ползи вперед. Тихо. Они здесь». Вот. Точно так говорил.

— Интересно...

Командир помолчал в задумчивости.

— Ладно. Спасибо тебе, Оля. Можешь идти. Значит, никому ни слова. Понятно?

— Конечно, товарищ командир.

После ухода девушки Топорков некоторое время сидел задумавшись, потом покрутил ручку полевого телефона и вызвал шифровальщика. Радиосвязь с армейским командованием поддерживалась через штаб партизанского соединения, и, видимо, поэтому, из-за лишнего передаточного пункта, где тоже обдумывали и расшифровывали радиограммы, ответ на запрос Топоркова об особых приметах разведчика запаздывал.

Командир решил, что самым разумным сейчас будет отправить повторный запрос, используя все то, что рассказала девушка-санитарка. И в конце текста для шифровки он приписал: «Кто такой Хромой? Есть ли кто или был в окружении Углова с такой фамилией или прозвищем. Одиннадцатый». «Одиннадцатый» означало: Топорков.

Шифровка ушла. Оставалось ждать. Но, обеспокоенный новой информацией, полученной от санитарки, командир понимал, что так ждать опасно, надо принять еще какие-то меры. Каждая мелочь, которую он упустит или которой не придаст значения, может стоить жизни его людям.

Он снова позвонил. Через минуту, круто согнувшись, в землянку вошел высокий и широкоплечий Хохлов — начальник разведки.

— Слушаю, товарищ командир.

— Садись.

— Спасибо,— Хохлов сел.

— Вот что, Хохлов. Ты новичка видел, что в санчасти ногу долечивает?

— Это войсковой разведчик с фронта? Видел, Виктор Петрович.

— Он. Хорошо, что видел. Пойди познакомься. Переведи его в землянку к своим разведчикам, поскольку он у тебя и будет воевать. С обстановкой пока не знакомь. Не все еще с ним ясно. Пока проверяем и ждем подтверждения. Ну, а рядом с твоими разведчиками он и будет на виду. В общем, глаз с него не спускать ни на миг. Но... Это надо делать так, чтобы он не обиделся. Скорей всего, это наш парень, разведчик. Однако чем черт не шутит... Рисковать мы не имеем права. Поэтому — глаз не спускать. Пока, до особого лично моего приказания. Понятно?

— Так точно!

— Выполняй!

— Слушаюсь!

. «КОРОЛЕВИЧ»

Дед Елисей был партизанским связным. До войны он работал в колхозе возчиком. На телеге перевозил сено, зерно и все такое прочее. Характер у него был прескверный, всегда он ворчал на всех и вся. И бригадир — бездельник, и председатель — недотепа, и телегу у него годами не чинят. Ворчал-ворчал и в тридцать седьмом чуть не угодил в места не столь отдаленные, за решетку. Кто-то из колхозников сгоряча крикнул ворчливому деду, что надоело его ворчание на советскую власть слушать. И сразу дело приняло крутой оборот. Его, всю жизнь ездившего на телеге, вдруг увезли на машине. И только заступничество председателя колхоза, человека очень известного, заслуженного, спасло деда от необузданной жестокости тех шальных времен. Председатель, конечно, сам рисковал, но в район поехал и деда Елисея вызволил.

Дед прибыл обратно хмурый и молчаливый, будто что-то сломалось в нем. Даже ворчать почти перестал. То есть ворчал, конечно, но с оглядкой, в присутствии, пожалуй, одной только своей лошади, старого мерина с красивым героическим именем Руслан, да еще доверял домашней своей козе Маньке.

Когда в деревню пришли немцы, они прознали, что деда при советской власти арестовывали, и заинтересовались им. Начальник верховской полиции, отъявленный немецкий прихвостень, приехал в деревню — она была всего в семи километрах от города,— но хитрый дед, ссылаясь на глухоту и подслеповатость, отказался служить полицаем в деревне. Подобрали десяток других, тоже местных. А деду приезжий прихвостень объявил:

— Я тебя, старый пень, спасаю от смерти, это ты помни на всякий случай! Поскольку за отказ служить в полиции полагается виселица. Ну уж черт с тобой, может, ты и вправду глухой, а нам нужны здоровые хлопцы. Будешь здесь, в деревне, возчиком при полиции. Местное отделение открываем, деревня у вас большая.

— Да я...

— Молчи, дед! Если еще пожить хочешь!

И дед Елисей кивнул в знак согласия. Он уже был связан с первыми партизанами. Все это произошло не сразу, главный полицай из Верховска приехал в деревню уже поздней осенью сорок первого. К тому времени налаживалась работа подполья и разгоралась партизанская война. Хитрый дед сообразил, что ему очень удобно будет выполнять работу партизанского связного, будучи полицейским возчиком.

С тех пор уже более двух лет дед Елисей возил полицаев, иногда и немцев, в деревне их стояло не более двадцати человек, неполный взвод..

Каждую неделю, иногда и не один раз, он ездил в Верховск, отвозил в полицай-управление донесения или продукты — яйца, молоко, кур, мед,— все, что отбиралось у деревенских жителей. И, конечно, передавал свои, партизанские донесения верховскому подполью, а оттуда — обратно в отряд. И все это время регулярно под Верховском валились под откос эшелоны с военными грузами, горели склады в городе, аэродромы.

Худощавый, невзрачный и тщедушный, дед Елисей был неутомим. Его седая бороденка и густые длинные брови покрывались инеем и ярко белели под мохнатыми краями старой желтовато-серой шапки-ушанки, когда он, нахлестывая мерина Руслана, катил на своих санях по снежной лесной дороге.

Партизаны нередко перехватывали обозы, едущие с продовольствием из деревень в город. Это были обычно двое-трое саней, а летом — подвод с охраной из пяти-семи немцев или полицаев. По настоянию деда однажды ограбили и его. Самому ему наставили синяков и связали, немцу, который ехал с ним, дали сбежать. На этот раз дедова упряжь была одна. Других саней в обозе не было.

Партизаны не всегда забирали лошадей с санями. Так и в случае с дедом были взяты только продукты, и через пару километров он подобрал на дороге перетрусившего немца. Связанный дед, почмокав языком, дал команду лошади двигаться, и та шла шагом, когда из кустов ее и увидел сбежавший немец. Он прыгнул в сани, пустил ее вскачь, а потом на ходу развязал старика.

Теперь дед Елисей был уже как бы обстрелянный партизанами служащий полиции, и немцы стали ему немного доверять. Даже выдали карабин, который он все равно прятал в санях под сеном. И, пожалуй, правильно делал, потому что в лесу и в городском подполье всего три человека знали, что он — связной отряда: командир Топорков, комиссар отряда и руководитель верховского подполья. Еще Хохлов знал. Но он знал почти все самые секретные тайны, как начальник разведки. ¦

Дед жил одиноко, изба его стояла на отшибе, на самом краю деревни. Давно умерла его старуха, еще до войны, и он много лет бедовал один. Держал козу, кур, копался в огороде. Кур немцы переловили еще в сорок первом, а козу не тронули. Один фриц ее подоил, немцы посмотрели на её бородатую морду, на козью бороду деда, посмеялись и ушли. А коза Манька была деду Елисею единственной в доме живой божьей душой и слушательницей его ворчания. Кроме, конечно, Руслана. Но тот сопутствовал ему, как говорят, на службе и принадлежал полицаям, а не деду, хотя до войны был колхозным. Другое дело — Манька. Она была доподлинно дедовой козой, его поила молоком, перед ним трясла своей бородой, почти такой же, как у самого деда, терпеливо и внимательно выслушивала его ворчание и иногда его же и бодала, но очень редко, когда бывала не в духе.

Оружия в доме он не держал, если не считать того самого полицейского карабина да четырех гранат — «лимонок», которые он зарыл во дворе у самого забора. Неглубоко, присыпал песком слоем в два пальца, а сейчас тайник покоился еще и под полуметровой толщей снега. Но дед и не собирался пользоваться этими гранатами. Он считал, что умом и хитростью и своими партизанскими рейсами он может навредить врагам гораздо больше, чем скромным своим оружием. А гранаты схоронил так, на самый черный случай.

Так дед и был связным, пока не проявил собственную неожиданную инициативу.

Связь с отрядным подпольем осуществлялась так: приезжал на своих санях дед Елисей в лес за хворостом на растопку, ставил Руслана с упряжью возле дерева в назначенный час и шел себе собирать дровишки — сушняк и хворост. А в это время подходил к саням человек и вкладывал в тайник записку, предварительно вынув оттуда послание из городского подполья. Тайничок был устроен в одном из задних копыльев — стоек полозьев. В деревянном брусе правой стойки прорезана ложбинка, узкая и глубокая, в которую быстро и легко можно всунуть сложенную вдвое бумажку.

Та же операция повторялась в городе. Тексты записок шифровали, но не настоящим шифром, используемым для радиограмм, а примитивным, который разгадать, конечно, можно, но все-таки не сразу, нужны специалисты. Записки выглядели примерно так: «Тетя Паня заболела, просила завтра к обеду прислать десяток яиц и, если сможете, две курицы», что означало: «Послезавтра в десять часов утра по сосновской дороге из города пойдет колонна карателей с двумя бронетранспортерами, если сможете, атакуйте».

Отправляясь в дорогу, туда и обратно, дед всегда смотрел, заменена ли записка, аккуратно проверял продукты, если их вез. Он теперь чаще ездил один, без охраны, ему доверяли.

И вот однажды, возвращаясь домой, везя записку из города, дед Елисей увидел на дороге забуксовавшую легковую машину и еще более глубоко засевший в снегу грузовик с охраной. Деда остановили стрельбой вверх подбежавшие солдаты, проверили его полицейское удостоверение. Старший из них сказал: «Гут!» И на ломаном русском языке объяснил, чтобы дед быстро ехал в деревню, до которой оставалось километра три, и передал приказ всем солдатам и полицаям — бегом спешить сюда, взяв еще и лошадей, чтобы вытащить тяжелый грузовик.

— Это очшень фажно и срошно! — добавил немец.

И дед поспешил. Только не в деревню, а в лес, в условное место, к дереву. Вскоре он уже был на месте, но прежде чем отойти от саней, извлек из тайника записку и карандашом дописал без всякого кода: «Петрович, поспеши! У тройной росстани на Марковку стоит легковушка с важным немцем и охрана десять солдат».

Топорков, конечно, понял, что приписка — работа деда. Случай использовали. Командир отправил верхом с полсотни партизан, и через два часа в лагерь привели толстого и насмерть перепуганного тылового полковника.

Допрос шел через переводчика — Хохлова (до войны он был студентом факультета иностранных языков и специализировался на немецком), и командир вскоре выяснил, что тыловик прибыл в Верховск, чтобы подготовить транспорт, место размещения и рассчитать тыловое обеспечение: продовольственные и обозно-вещевые потребности на две пехотные дивизии. Когда они прибудут, немец не знал, но что прибудут, знал точно. У него было предписание: не позднее чем через две недели все должно быть готово для переброски и размещения в Верховске тылового обеспечения этих дивизий. Толстый немец так старался, что вспомнил даже случайные сведения, которые слышал в штабах перед отправкой сюда, и одно из таких сообщений показалось Топоркову и комиссару отряда важным, и даже очень. Полковник сказал, что несколько дней назад в Берлине, выдавая ему предписание, его знакомый оберет из главного штаба сухопутных войск намекнул ему, что в Верховске, куда он едет, скоро будет безопаснее, чем в Берлине, потому что там ликвидируют и партизан, и подполье, туда выезжает один очень хороший специалист по этим делам.

Дата добавления: 2015-10-21