За окном тихо шелестит дождь, принося грусть и отгоняя сон. Где-то за рекой старательно щёлкает соловей и моя память уводит меня в раннее утро далёкого детства. Ещё не все птицы проснулись, и туман

* * *

За окном тихо шелестит дождь, принося грусть и отгоняя сон. Где-то за рекой старательно щёлкает соловей и моя память уводит меня в раннее утро далёкого детства. Ещё не все птицы проснулись, и туман стоит над лугом, и поникшая трава кажется белесой от обилия росы.

Я впервые иду на сенокос. Стараюсь не отстать от дедушки, который не торопясь шагает впереди меня и несёт на плече вместе со своей «литовкой» мою маленькую коску и маленькие грабли. Это всё сделал для меня дедушка и пообещал научить меня косить траву. Накануне я сидела возле него на чурбаке и внимательно наблюдала, как он отбивает косы. Над деревней носился перезвон: это в каждом дворе хозяева отбивали косы, готовясь к завтрашнему сенокосу.

Спать ложимся пораньше, а я, чтобы меня утром не забыли, потихоньку вытаскиваю из стопки приготовленной на завтра одежды, белый бабушкин платок и прячу его под свою подушку.

Кажется, что только закрыла глаза, а уже бабушка тихонько трясёт меня, ласково приговаривая: «Вставай, соня, работу проспишь». И вот идём по мокрой от росы меже через огород на луг. Идти не далеко: огород закончился, вот и ключик- копанка, а за ним сразу и покос начинается. В утренней тишине раздаются не громкие голоса, мелодичное позвякивание: вся деревня вышла на сенокос.

Мне отводят небольшой участок невысокой травы. Дедушка показывает, как правильно взять косу, как её вести. Не получается. Но я, упрямо закусив губу, снова и снова взмахиваю косой, пока она не становится более послушной. По очереди подходят то бабушка, то дедушка. Подсказывают, показывают. Хвалят. Меня распирает от гордости: вон, сколько валков скошенной травы лежит на лугу и мои коротенькие и тощенькие валки тоже прибавляются к общей площади.

Туман уже рассеялся. Первые лучи солнца заставили его быстро подняться вверх и бесследно растаять. Там, где трава ещё не скошена, заблестели, запереливались драгоценными камнями миллионы капелек россы. Но солнце поднимается выше, высушивает росу и вот уже обычный зелёный луг с бабочками и цветами. Но нет, необычный. Везде, куда не поглядишь, и там и тут видны люди, мерно взмахивающие косами, под которые послушно ложится трава. Иногда кто-нибудь останавливается, чтобы поточить косу и тогда мелодичный звон разносится далеко и поднимается к высокому небу, к солнцу, туда, где в вышине уже завёл свою песню жаворонок. Трава скошена. Теперь нужно её разворошить и раскидать ровным слоем, чтобы солнце сушило. Бабушка с дедушкой присаживаются на валок скошенной травы, чтобы отдохнуть немного перед новой работой. Я тоже пристраиваюсь рядом, а потом ложусь на траву. Перед глазами вдруг появляется зелёный кузнечик. Секунду помедлив, делает прыжок и исчезает из виду. По травинке не спеша, ползёт божья коровка, расправляет крылышки, но передумывает, складывает их и ползёт дальше. Глаза мои сами собой закрываются, солнце ласково гладит мою щёку, и я засыпаю.

* * *

Мой дедушка был десятником и по этому, когда в деревне проходили странники и просились на ночлег, их посылали в наш дом. Дедушка проверял их паспорта и убирал в комод на верхнюю полку- до утра. Бабушка ставила на стол медный ведёрный самовар, ночевальщики развязывали свои узелки, доставали комковый сахар горбушки хлеба и долго, молча и с наслаждением пили фамильный чай. Напившись чаю, широко крестились на иконостас в углу, садились на скамейку, которая стояла у стены под окнами и начиналась неспешная беседа. Я забиралась на полати и, свесив голову, с упоением слушала их разговор. Мне казалось, что они рассказывают про дальние страны, и мне хотелось поскорее вырасти и так же, как они, закинув за плечи узелок с куском комкового сахара, горбушкой хлеба и луковицей, идти от деревни к деревне, далеко, вслед за убегающей из-под ног дорогой, садиться на отдых под придорожный куст, пить чистую, холодную воду из встретившегося по пути родника или колодца, и останавливаться на ночлег в уютном домике, и, попив чаю, рассказывать хозяевам о своих странствиях.

Бабушка тем временем бросала на пол туго набитый душистый сенник, застилала его домашней холстиной, Бросала тугую подушку в цветастой ситцевой наволочке, и овчинный тулуп. Потом уходила в упечь (на кухню) и начинала подготовку к завтрашнему утру: клала дрова в русскую печь, мыла и насыпала картошку в огромные, чёрные двухведёрные чугуны, заводила опару в деревянной квашне, прислушиваясь к разговору в горнице.

Я смотрела на всё это сверху, с полатей, глаза мои начинали слипаться, голоса становились глуше, неразборчивее, свет от семилинейной лампы, висящей под потолком, превращался в слияние и от него к моим ресницам тянулись лучики ближе, ближе - я засыпала... Проснувшись утром, я обнаруживала пустую, чисто прибранную горницу. Не было чужих людей, не было постелей на полу. Там лежали только полосатые яркие домотканые половики, освещённые солнечными лучами, лившимися в окно. И мне казалось, что и люди, и разговоры о дальних странах, всё это было чудесным сказочным сном. В сказку не верилось, и я, спустившись с полатей, босиком шлёпала к резному комоду, подставляя стул, открывала застеклённую дверцу и осторожно, встав на цыпочки, заглядывала на полку, надеясь увидеть паспорта, которые вечером туда клал дедушка. Паспортов не было и я, грустно вздохнув, спрыгивала со стула. Но в это время в горницу входила бабушка и, засмеявшись, доставала из комода бутылку с рыбьим жиром, наливала полную ложку, и мне приходилось, крепко зажмурив глаза, послушно глотать эту противную маслянистую жидкость.

* * *

Дедушка работал в колхозе конюхом. На другой стороне улицы напротив нашего дома был загорожен жердями большой загон, и на дальнем его конце стояла конюшня. Дедушка и летом ходил в тёмно- серых высоких чёсанках с калошами. И вот идёт он по загону к конюшне, заложив руки за спину, пошаркивая подошвами, а за ним - я, тоже сцепив руки за спиной и оттянув попу, загребая босыми ногами пыль.

В полутёмной конюшне таинственно и интересно. Мне запрещалось одной ходить туда, но когда дедушка брал меня с собой, я с удовольствием таскала охапками сено, которое дедушка складывал в ясли лошадям. В каждом стойле было по одной лошади, в передней стенке была дверь, накрепко закрытая на засов и была встроена колода - ясли. Дедушка накладывал в них летом – траву, зимой – сено, пахнувшее солнцем и летом. К сену тянулись мягкие чёрные губы. Мне хотелось протянуть руку и погладить их. В некоторых стойлах вместе с лошадью находились жеребята. Тонконогие, весёлые, они с любопытством тянули ко мне свои мордашки, обнюхивали руки, дожидая гостинцев и толкали меня тихонечко, словно торопя: «Ну, что же ты, давай скорее. Что ты сегодня принесла?» - и аккуратно брали с ладошки мягкими губами подсоленный кусочек хлеба.

* * *

А однажды мне удалось прокатиться верхом… на свинье. Её навязывали в загоне, и я уже не помню, самой мне в голову пришла такая мысль или подсказали старшие подружки, решившие подшутить надо мной, только я потихоньку подкралась к ничего не подозревавшей свинье, которая, блаженно похрюкивая нежилась на солнышке. Уцепившись за шлею, я перекинула ногу через спину. Испуганная свинья, недовольно хрюкнув, вскочила на ноги и, не возмущённо визжа, бросилась бежать. Я не ожидала от неё такой резвости и, судорожно вцепившись в ремешки сбруи, распласталась на свинячьей спине, закрыв глаза от страха и закричав громче свиньи. От моего истошного крика свинья совсем обезумела. И вот представьте себе картину: свинья бегает по кругу вокруг колышка, к которому она привязана, я лежу на свинячьей спине и обе мы громко визжим от страха… Не знаю, долго ли это продолжалось. С огорода прибежала бабушка, с конюшни дедушка. С трудом поймали и остановили свинью, отодрали меня с её спины, вытерли слёзы. Бабушка повела меня домой, а дедушка остался успокаивать возмущённую свинью. Это был мой первый опыт верховой езды. И далеко не последний.

* * *

Вымыла бабушка валенки и повесила их на заборе сушиться, надев на штакетины. Повисла тучка над деревней и пролилась крупным, спорым дождиком. Дождь скоро перестал, и на другом берегу речки Ламбы раскинулась радуга, опустив один конец в воду, а другой, поставив где-то далеко в поле. Захотелось мне её потрогать. Недолго думая, опустилась с крылечка, стащила с забора дедушкины серые валенки, влезла в них и пошла тропинкой через огород мимо капустных грядок, через луг с мокрой травой, умытой дождём и блестевшей на солнце, к речке. Валенки много выше колен, заплетаются ноги, но потихоньку ковыляю. Добралась до речки, а радуга-то дальше отодвинулась: за речкой, за кустами над полем стоит. Через речку лава перекинута. Это переходы такие: длинная половица с берега на берег протянулась. Посреди речки столбики вбиты, на них лава лежит, концами в берег упирается. Перила с одной стороны: жёрдочка тонкая. Тропинка сбегает к речке и вот она уже на другом берегу, манит, зовёт. Лава высоко: от воды - выше моего роста. Иду, а доска прогибается, качается. Замирает сердечко от страха, но потихоньку перебралась на другой берег, вскарабкалась по крутой тропинке, а радуга – то уже за полем, над соседней деревней. Там я ещё ни разу не была. И бабушка далеко одной ходить не велит. И солнышко уже над горизонтом висит, вот-вот краешком поле за деревней заденет. Оглянулась, а радуги-то и нет. Растаяла, исчезла, словно и не было никогда. Надо домой идти. Вот он дом за речкой, за лугом, за бабушкиными грядками. Совсем рядом, да только надо опять через речку по лаве перебираться, а она скрипит, раскачивается. И валенки дедушкины того и гляди с ног в речку упадут и я с ними. Мне на крутом бережку солнышко ещё светит, а внизу под берегом, вода тёмная, дна не видно уже. Страшно… Пошла потихоньку берегом к другому концу деревни: там с берега на берег широкий настил положен, на лошади с телегой ездят. Деревенской улицей иду, поближе к домам да заборам, чтобы не заметили меня. Добралась до своего дома, валенки скинула, обратно на забор повесила, а сама села на крылечке, будто и не ходила никуда. Бабушка из хлева идёт с полным подойником молока: «Иди, внучка, молочко парное пить».

* * *

Моя старшая подружка Зойка катается на велосипеде. Выпросила наверно у старшего брата. Велосипед с рамой, чтоб на нём поехать, надо изогнуться, сунуть ногу под раму и в таком положении крутить педали, да ещё и ехать по дороге, не попадая в канавы. У Зойки это очень ловко получается. Я стою в стороне и с завистью наблюдаю, как она лихо едет по дороге. Бегу следом, цепляюсь за багажник, умоляя: «Научи меня». «Ты ещё маленькая» - слышу в ответ и обиженно отхожу в сторону, сажусь на брёвна, сложенные у забора. Наконец вдоволь накатавшись и покрасовавшись, Зойка снисходительно подзывает меня. Оказалось, что велосипед вдвое выше моего роста и так тяжёл, что я падаю вместе с ним, не сумев удержаться, получаю подзатыльник, но охота научиться ездить на велосипеде не пропадает. Изобретательная подружка тут же находит выход. Она держит велосипед, а я взбираюсь на него и сажусь в седло, растопырив ноги. Сильно наклонившись вперёд руками намертво цепляюсь в руль и Зойка начинает толкать велосипед. Первые метры я еду хорошо и в душе нарастает ликование. Я уже представляю себе, как гордо похвастаюсь дедушке и бабушке, что научилась ездить на велосипеде, но вдруг обнаруживается, что руль меня не слушается, переднее колесо поворачивается то в одну, то в другую сторону независимо от моего желания. Велосипед пытается наехать на Зойку, и она с визгом отскакивает в сторону, оставив меня наедине с этим рогатым, упрямым монстром. Где-то с боку и сзади истошно кричит Зойка: «Рули, рули! Поворачивай!» Судорожно пытаюсь выпрямить руль, но упрямая машина, теряя скорость, везёт меня прямиком на берёзу, растущую на обочине. Ноги мои торчат по обе стороны седла, я даже соскочить не могу, так как не от чего оттолкнуться, да и руки словно прилипли к рулю. Встреча с берёзой произошла на малой скорости, но на высоком уровне, так как падаю я не на землю, а всё на тот же велосипед и долго ещё не разжимаю пальцев, держащих руль. Меня так и поднимают с велосипедом. Об этом происшествии мне долго ещё напоминала огромная шишка на лбу и ободранные коленки и локти. На велосипеде я всё-таки научилась ездить, но гораздо, гораздо позднее, когда уже не было в живых дедушки, а бабушка жила далеко-далеко, в огромном красивом городе, куда увезли её дочери, мои тёти.

* * *

Вечер. Дедушка, водрузив очки на нос и примотав их к ушам чёрной суровой ниткой, которая привязана к дужкам очков, садится за стол поближе к лампе и начинает читать вслух календарь. Я сижу рядом в ожидании ужина. Вдруг в сенях раздаётся какой-то шум, топот. Со стуком открывается дверь и в горницу вваливается толпа удивительных существ. Лиц не видно – они затянуты марлей, тканью, на которой ярко намалёван рот и прорезаны дырки для глаз. На всех вывернутые мехом наружу бараньи полушубки, меховые шапки. Все скачут, шумят, разбредаются по дому. Кто-то пробрался к бабушке на кухню и громко стучит чем-то по сковороде или кастрюле, требуя угощения, кто-то уже тянет дедушку из-за стола, кружа его по горнице и выпрашивая денежку. Дедушка лезет в комод и звенит мелочью, которая тут же исчезает в меховых складках этих чудовищ. Я сижу на лавке за столом ни жива ни мертва, от испуга окаменела и не могу даже с места сдвинуться, чтобы убежать и спрятаться. Мне кажется, что это черти пришли к нам в дом, скачут, кривляются, орут и теперь утащат меня с собой за то, что я тайком слизала румяную пенку с топлёного молока, которая в кринке стоит на кухонном окне. Вот уже ко мне тянется затянутая в марлю рука, треплет по плечу, тихонечко щиплет за щёку, гладит по волосам и вдруг вкладывает в мою ладошку карамельку-подушечку «Дунькину радость». Я ещё не пришла в себя. А в доме уже опять тихо. Шумная толпа вываливается в сени, хлопают двери, скрипят ступеньки крыльца и снег за окошком под ногами бегущих. Крики и смех затихают где-то у соседнего дома. Идёт святочная неделя. Гуляют ряженые.

* * *

Морозным утром просыпаюсь от запаха блинов, которые печёт бабушка в русской печке на углях. Лежу и смотрю, как на замёрзших узорами стёклах окон вспыхивают цветные искорки от солнечных лучей. В душе ощущение праздника. Спрыгиваю с кровати из-под тёплого тулупа и босиком бегу по полосатым домотканым половикам к окну. Забравшись на скамейку, выглядываю на улицу в верхнюю, не замёрзшую часть окна и замираю! Кусты сирени под окном покрыты пушистым инеем и, освещённые солнцем, переливаются тысячами огоньков. Но самое чудесное: на ветках сидят толстые, важные снегири, гордо выставив вперёд свои красные грудки. Будто кто-то краснобокие яблоки развесил по веткам. Глаз не оторвать от такой красоты, но уже бабушка зовёт завтракать, и я сажусь за стол, заставленный чашками со сметаной и растопленным маслом, мёдом и вареньем, натёртыми на тёрке и взбитыми морожеными сливками и мочёной брусникой. А в центре стола стоит тарелка с высокой стопкой горячих, румяных блинов. Мы с дедушкой берём по блину, сворачиваем в трубочку и, макая то в одну, то в другую чашку, приступаем к завтраку. Тем временем бабушка несёт и ставит на стол большой пузатый самовар, сияющий медным боком и весело посвистывающим свою самоварную песенку. Самовар пускает струйки пара из-под крышки и держит на своей верхушке цветастый заварочный чайник. Бабушка садится подле самовара, снимает чайник и разливает в такие же цветастые чашки густой и ароматный фамильный чай, доливая его кипятком из самовара. Мы пьём чай в прикуску с мелко наколотым кусковым сахаром и конфетами-подушечками.

* * *

Зимние сумерки наступают рано. Незаметно на мягких кошачьих лапах подкрадывается вечер. Бабушка зажигает лампу, и темнота тут же отступает, прячется по углам и лежит там, свернувшись в клубок. Окна задёрнуты беленькими узорчатыми занавесками и ещё завешаны наглухо чёрными платками и шалями. Бабушка к чему-то прислушивается, зажигая перед иконами лампадку. В окно не громко стучат, и дедушка идёт с лампой в сени открывать дверь. Заходит соседка бабушка Маруся. Я называю её няней. Следом через порог переступает бородатый мужчина в тёмном длинном одеянии. На голове – высокая чёрная шапка, из-под которой торчат длинные волосы. Он размашисто крестится на иконы в углу, тускло освещённые пламенем лампадки, и низко кланяется, бормоча молитву. Я молча наблюдаю за всеми, хотя не понимаю суеты взрослых. Бабушка приносит таз с водой и ставит его на табуретку посреди горницы. Чёрный человек что-то быстро бормочет над водой, снимает большой крест, который висит у него на груди на длинной цепочке и опускает его в воду. Меня подводят к тазу, чёрный человек делает непонятные знаки, что-то говорит, наклоняет меня над тазом, льёт на голову воду, надевает мне на шею крестик. Потом что-то говорит на распев и тычет мне в рот ложку с кусочком белого хлеба и какой-то красной жидкостью. Я не хочу открывать рот, не хочу есть то, что в ложке. Долго меня уговаривают и, наконец, я открываю рот, куда тот час же заталкивают всё содержимое ложки. Чёрный человек с платочком в руке поддерживает меня за подбородок, чтобы я всё не выплюнула. Что-то говорит, крестит меня и, наконец, меня отпускают. Бабушка убирает таз, вытирает тряпкой пол и начинает собирать на стол. Черный человек опять крестится на иконы, кланяется и садится ужинать. Я скоро забываю этот непонятный эпизод и только, уже став взрослой, понимаю, что бабушка с дедушкой тайно крестили меня.

* * *

С подружками ходили на речку ловить решетом рыбу. Речка маленькая – курица перескочит. Сунешь решето в осоку под самый бережок и ногой рыбу пугаешь-ботаешь. Решето вытащишь, а там то лягушка на тебя глаза выпучила, то жук какой водяной ползает, а то и рыбка с палец длиной прыгает, сверкает чешуёй на солнышке. Чаще попадаются меланхоличные серые пескари, толстые и длинные. Иногда попадаются юркие вьюны. Их не брали – выкидывали обратно в речку.

Визжу от радости, когда увижу, что в моём решете прыгает рыбёшка: сама поймала. Подружки – они постарше. У них и получается лучше, чаще рыба попадается. А я не ловкая, не успеваю вовремя решето вытащить, вот и попадаются только жуки. Но я несу домой свой улов: несколько пескариков в стеклянной банке. Бабушка почистит рыбёшек, поджарит на сковороде, залив яйцом. Едим, а дедушка ещё и похваливает: «Ай, да внучка, ай да умница. Накормила дедушку с бабушкой».

* * *

Давно уже ночь. Дедушка похрапывает на своей кровати в кути, а мы с бабушкой сидим на лавке у окна и старательно разглядываем тёмное небо, сплошь усыпанное звёздами. Сегодня по радио объявили, что запущен первый искусственный спутник Земли и пообещали, что можно будет его увидеть, когда он полетит над нашей страной. Вот и сидим мы, глядя в небо, бабушка - с любопытства, а я со страха. Я же не знаю, какой он, этот спутник. Может это птица огромная, может самолёт, а вдруг это чудовище, как в сказках. Мне страшно. Я теснее прижимаюсь к бабушкиному боку и осторожно рассматриваю улицу за окном. Уже кажется, что за каждым кустиком в бабушкином садике сидит по чудищу и все ждут, когда можно будет меня схватить и утащить в темноту. Огромная ветла закрыла своими ветвями половину неба. Сквозь крону видны звёзды и кажется мне, что это чьи-то глаза рассматривают меня, подмигивают. Пока сидишь смирно, и звёзды не двигаются, а чуть шевельнёшься – и вот уже задвигались, пробираясь меж веток десятки ярких точек. «Ой, летит, летит!» - восклицает бабушка. «Нет, нет, это звёздочка», - тут же разочарованно произносит она, и снова начинает разглядывать звёздное небо. Мне уже скучно, всё надоело, я спать хочу, и глаза мои слипаются. Сползаю с лавки и, шлёпая босыми ногами, иду к кровати, забираюсь под одеяло. Несколько раз бабушка окликает меня: «Не спи. Не спи». Я что-то бормочу в ответ, но сон обволакивает меня, липнет, как паутина, к глазам, ресницы, будто мёдом смазаны и нет сил открывать глаза. Как мухи роятся вокруг меня звёзды, смеются, подмигивают, манят куда-то, настойчиво выкликая моё имя. Постепенно зов звучит всё громче и внятней, я с удивлением обнаруживаю, что это вовсе и не шалуньи звёзды зовут меня, а бабушка. Она зовёт и зовёт, торопит, а мне так не хочется открывать глаза и отрывать голову от подушки. Руки и ноги как-будто опутаны мягкой лентой и не двигаются. Но настойчивый бабушкин голос мешает снова провалится в сон, я окончательно просыпаюсь, вспоминаю о спутнике и вот уже остатки сна прячутся в тёмных углах, а я торопливо выпутываюсь из одеяла и бегу к окошку. «Смотри, смотри. Вот он! Видишь? Вот, над трубой летит». И вдруг сердце ёкает – я увидела спутник – эту яркую звёздочку, которая летит одна по тёмному небу и светится мягко и таинственно. Затаив дыхание, я не опускаю глаз с этой яркой звезды и постепенно всё исчезает вокруг меня – бабушка, дом, деревья – и я тоже лечу в темноте среди звёзд в этом огромном океане. Постепенно звёздочка бледнеет, приближается к горизонту и, наконец, исчезает совсем, а я долго ещё смотрю в небо, надеясь, что она вернётся. Но бабушка дёргает меня за подол: «Пора спать». Завтра новый день, новые хлопоты. Я устраиваюсь под бабушкиным боком, но сон не идёт ко мне. Хочется поговорить об этом спутнике – какой он, почему летит, зачем? Куда? Столько вопросов! Но бабушка сама не знает на них ответы и ворчливо говорит: «Спи, спи. Утро вечера мудренее. Завтра у дедушки спросим». А я лежу и думаю, что же у дедушки спрашивать-то. Ведь он и спутника не видел, всё храпел на своей кровати. Нет уж! Я сама буду дедушке рассказывать, как летела по небу звёздочка и как звала нас с собой, и мы с бабушкой совсем уж было согласились, да жаль стало дедушку одного оставлять.

* * *

По радио идёт концерт.

«Далеко, далеко, где кочуют туманы», - поёт мужской голос и я представляю себе нашу речку за деревней и плывущий над ней туман.

«Где от тихого ветра колышется рожь», - на другом берегу ржаное поле. Оно тянется далеко, конца не видать. Колосья тихо кланяются и, кажется, что по полю идут волны. Я никогда не была за этим полем и мне кажется, что оно не кончается.

«Ты в далёком краю у степного кургана» - Я не знаю, что такое «степной курган» и где этот далёкий край. Наверно там, где кончается ржаное поле, значит, очень далеко. Там, в этом далеко, когда-то жила моя бабушка.

«Обо мне вспоминая, как прежде живёшь». – И теперь бабушка живёт здесь, со мной и дедушка, но наверно, скучает о своём «степном кургане» по ту сторону ржаного поля. Я долго раздумываю об этом далёком месте и мечтаю, когда вырасту большая, побывать там.

А по радио звучит уже другая песня, дедушкина любимая. Он всегда поёт её, когда собираются гости. И теперь я не пойму, как же это он забрался в эту чёрную «тарелку» радио и поёт от туда. Ведь он совсем недавно был дома, но что-то сказал бабушке, надел полушубок, шапку и вышел. И вот теперь поёт из этой «тарелки».

«Когда я на почте служил ямщиком, был молод, имел я силёнку…». Я много раз спрашивала дедушку, что это «силёнка» и куда он её подевал. Может, спрятал и мне не показывает. Кричу бабушке на кухню, что дедушка забрался в радио и поёт свою песню. Но бабушка смеётся и отмахивается от меня.

«…Налейте, налейте скорее вина, рассказывать нет больше мочи…» Песня заканчивается, а через некоторое время открывается дверь и заходит дедушка. Он не спеша раздевается, вешает свой полушубок и шапку, садится на своё обычное место под часами и начинает скручивать самокрутку. Я во все глаза смотрю на дедушку и не могу понять, как он такой большой сидел в радио и пел и почему он спел только одну песню. Я бы и другие послушала. Я задаю все эти вопросы дедушке. Сначала он не понимающе смотрит на меня, а потом борода и плечи его начинают трястись. Не заклеенная самокрутка выскальзывает из его пальцев, табак рассыпается, но дедушка не обращает на это внимание. Он долго смеётся, вытирая Жёлтыми от табака пальцами слёзы, которые текут из глаз. Отсмеявшись, сажает меня к себе на колени и начинает объяснять, как работает радио.

* * *

Летом к нам приезжали гости. Приезжали мама с отцом. Мамин брат приезжал с женой и старшим сыном. Они все приезжали не надолго, на 2 – 3 дня. Зато из Ленинграда мамины сёстры приезжали почти на целый месяц. Наверно они все договорились, чтобы приехать всем в одно время. Было весело и шумно. Все обнимались, целовались, дарили друг другу подарки. Бабушка и дедушка улыбались и плакали одновременно и были рады видеть своих детей.

Везде стояли чемоданы, сумки. На стол и скамейки выкладывались свёртки и свёрточки, мешочки и кулёчки с городскими подарками и гостинцами. Мне привезли большую куклу с жёлтыми льняными волосами, кудрявыми и блестящими. Глаза у куклы закрываются и, если её перевернёшь, она пищит «мама». Ни у кого в деревне нет такой куклы. Я сажаю её на окно и начинаю рассматривать другие подарки: коробка цветных карандашей, альбом, плюшевый коричневый мишка, и ещё целая пригоршня конфет в разноцветных шуршащих фантиках. Бабушка уносит со стола мешочки с крупами, сахаром, связки бубликов и сушек с маком, прячет в сундук отрезы и яркие платки. Стол освобождается, бабушка застилает его новой, резко пахнущей клеёнкой и начинает накрывать на стол. Гостей ждали давно и бабушка копила куриные яйца, сбивала и оттапливала масло, собирала сметану в глиняные горшки и хранила в глубоком погребе. На столе появились солёные рыжики и грузди, творог, залитый коричневым топлёным молоком, горячие ватрушки и пироги, глазунья в огромной сковороде, посыпанная мелко порезанным луком. И ещё много всяких разных закусок и заедок. Ставили на стол гранёные стаканчики и дедушка торжественно водружал на стол бутылку водки с коричневой сургучной головкой. Все рассаживались за столом, выпивали по стопочке за встречу и начинались разговоры. А вскоре и песня взлетала над столом:

«Пусть вместе с нами семья Ленинградская,

Рядом сидит за столом…»

Почему-то я думала, что эта песня про нас. О моих тётях из далёкого Ленинграда, одна из них пережила блокаду, о моих бабушке и дедушке, обо мне. Скоро мне надоело сидеть за столом и я уходила к подружкам, предварительно набив карманы конфетами и сушками. А из открытых окон доносилась мелодия любимой дедушкиной песни и вновь «Ленинградской застольной», гудели голоса.

Я тогда даже и не знала, что много лет спустя буду вспоминать эти шумные встречи и ждать в гости своих детей и внуков.

* * *

Пролетели годы мимо, как скорый поезд через полустанок. Выросли, разлетелись в разные края дети, как птенцы из родного гнезда. Растут внуки, напоминая о моём далёком детстве. И внучка, пушистая девочка, с белыми, как лён, волосами, такими же, какие были у меня когда-то, забирается ко мне на колени и ласково прижимается щекой. Мои внуки – билет в далёкое детство, туда, где крутая радуга пьёт воду из тихой речки и бабочки садятся на подставленные ладошки.

Дата добавления: 2015-10-21