Спасибо.
Береги себя.
Ты тоже. Сара?
Да?
Что мне теперь делать?
Что до меня, то я точно знала, что буду делать. Положив трубку, я бросилась в спальню, рухнула на кровать и дала волю чувствам. Я рыдала, казалось, целую вечность. Джек пытался утешать меня, но я упорно прогоняла его. Мне необходимо было выплакаться, выплеснуть в слезах горе страшной утраты.
В такие минуты думаешь, что поток слез не иссякнет никогда. Но так не бывает. В конце концов физическая усталость заставляет тебя остановиться, успокоиться, отрешиться от ужаса происходящего, Вот и тогда, проревев час (а может, и полтора, я совсем потеряла счет времени), я заставила себя встать с постели. Я разделась, сбросив одежду на пол. Побежала в ванную. Пустила воду — настолько горячую, насколько могла терпеть. Морщась от жгучей боли, я легла в ванну, и мое тело быстро приспособилось к обжигающе-горячей воде, Я взяла рукавичку и умылась. Потом положила ее на лицо и лежала так, пытаясь ни о чем не думать. Джеку хватило мудрости не заходить ко мне. Он держался на расстоянии. Когда я вышла из ванной — в халате, с тюрбаном на голове, — он не стал обнимать меня, произносить нечто банальное вроде: «Тебе лучше, лорогая?» Он был достаточно умен и понимал, что сейчас меня лучше не трогать.
Вместо этого он спросил:
Есть хочешь?
Я покачала головой. Села на диван.
Иди ко мне, — сказала я.
Он сел рядом. Я взяла его лицо в свои руки. Я не сказала ни слова. Просто смотрела на него, очень долго. Он тоже молчал. Не спрашивал, о чем я думаю. А может, и знал. Ты единственный, кто у меня остался. Единственный.
Похороны Эрика состоялись через два дня. Прощание прошло в ритуальном зале на углу Амстердам-авеню и 75-й улицы. Пришло совсем немного народу: Джек и Мег, Джоэл Эбертс, какие-то друзья Эрика еще с театральных времен, пара сокурсников из Колумбийского университета. От Эн-би-си так никто и не явился, Марти Маннинг прислал венок и письмо с соболезнованиями, в котором написал, что Эрик был не только блестящим автором комедии, не и настоящим человеком… который не заслужил такой судьбы:
«Мы живем в странное время, — написал Маннинг, — когда такого веселого и благородного человека, как ваш брат, угрозам доводят до отчаяния. В нашем шоу его любили все. Нам всем хотелось бы прийти и проститься с ним, но в понедельник у нас большой репетиционный день. И как бы сказал сам Эрик. „Шоу должно продолжаться". Пожалуйста, знайте, что мысленно мы с вами…»
Я прекрасно знала (от Эрика), что по понедельникам было всего лишь первое чтение сценария недели — и начиналось оно никак не раньше одиннадцати утра. Если бы Маннинг и компания захотели прийти, они вполне могли бы успеть на панихиду к десяти утра. Но мне было понятно их нежелание светиться на похоронах. Точно так же был понятен смысл его слов о том, что Эрика угрозами довели до отчаяния. Как и все, Маннинг и его команда с ужасом сознавали, что не застрахованы от подобной участи. И я нисколько не сомневалась в том, что по сорок третьему этажу Рокфеллеровского центра гуляет директива Айры Росса о том, что сотрудникам Эн-би-си не следует появляться на похоронах… а вдруг ФБР решило поставить в дверях своего человека, который записывал имена всех, кто осмелился проявить теплые чувства к Эрику.
Но, видимо, мистер Гувер и его приспешники сочли, что мой умерший брат больше не представляет угрозы для национальной безопасности, поскольку я не заметила следов присутствия агентов ФБР в церкви Риверсайд, если только они не вели тайную слежку. Десяток скорбящих гостей, осмелившихся прийти, расселись в первых рядах и слушали, как священник унитарной церкви воспевает целостность натуры Эрика, его совесть, его мужество. Священника звали Роджер Вебб. Похоронное бюро рекомендовало именно его, когда я сказала, что Эрик, по сути, был человеком неверующим («Тогда этот унитарный священник — тот, кто вам нужен», — сказал мне распорядитель похорон). Я ожидала увидеть почтенного священнослужителя, который зачитает несколько молитв, пробурчит парочку банальностей, поглядывая на часы. Но Роджер Вебб оказался молодым, честным и удивительно приятным человеком. Он позвонил мне накануне похорон и долго расспрашивал про Эрика. Я предложила ему приехать ко мне домой и обсудить все при личной встрече. Он появился ближе к вечеру — тридцатилетний парень из Колумбуса, штат Огайо, с мальчишеским лицом. После нескольких реплик, которые он обронил за чашкой кофе, я почувствовала, что мне с ним повезло — как и все представители унитарной церкви, он был либералом. Поэтому я не побоялась открыться ему и честно рассказала обо всем, что произошло с Эриком, — прежде всего о достойном, но губительном для него выборе, который он сделал, когда отказался выдать друзей. Я даже рискнула ромянуть о его связи с Ронни.
Он слушал меня молча. И в конце сказал:
Судя по тому, что вы рассказали, ваш брат был выдающимся человеком. Незаурядной личностью.
Я почувствовала, как у меня перехватило дыхание.
Да, — сказала я. — Именно таким он и был.
В этой стране боятся быть незаурядными. Конечно, мы любим разглагольствовать об индивидуализме и прочей ерунде, которую пропагандирует Джон Уэйн. Но, положа руку на сердце, мы остаемся нацией обывателей. «Не раскачивай лодку, не выходи за рамки общепринятых норм, не ставь под вопрос систему, будь командным игроком, фанатично преданным фирме». Если ты не соответствуешь, уповать остается только на Бога.
Вы говорите, как Эрик.
Я уверен, ваш брат облек бы это в более изящную и остроумную форму, нежели это сделал я. Кстати, я большой поклонник шоу Марти Маннинга.
Я бы хотела, чтобы на службе вы говорили откровенно, если это возможно.
В наши дни боятся откровенности, потому что она может быть истолкована против вас. Но есть и другие способы выразить свои честные мысли и донести их до слушателя.
На следующее утро Роджер Вебб стоял по левую сторону от гроба моего брата и обращался к малочисленной аудитории из десятка скорбящих. Он говорил о выборе:
Выбор определяет нас. Выбор заставляет нас увидеть себя в истинном свете — разглядеть свои устремления, страхи, моральные принципы. Зачастую мы делаем неправильный выбор. Или же, как Эрик, совершаем тихое геройство — делаем правильный выбор, хотя и знаем, что он погубит всё, чего мы достигли в жизни. Эрик был поставлен перед суровой дилеммой. Причинить вред другим, чтобы спасти себя? Именно этот вопрос высвечивает совесть гражданина. Если бы Эрик выбрал спасение самого себя, такое решение было бы вполне понятным — ведь, в конце концов, инстинкт самосохранения есть самый мощный природный инстинкт. И если честно, не знаю, как поступил бы я в ситуации, подобной той, в какой оказался Эрик. Вот почему я надеюсь, что мы найдем в наших сердцах понимание тех, кому недавно пришлось столкнуться с таким же выбором — и кто, по каким-либо причинам, не смог подняться до того уровня самоотречения, до какого поднялся Эрик. Прощение — самый трудный в жизни шаг., и, возможно, ключевой. Эрик действительно совершил поступок исключительной храбрости. Но и тех, кто поступил иначе, мы не должны осуждать, Сегодня в жизни Америки нелегкий период, который, чувствую, будет оценен в ретроспективе как ошибочный, демагогический этап нашей общей истории. Я надеюсь, что все мы найдем в себе мужество понять и оценить степень морального давления, оказанного на многих из нас, и отдать должное мужеству и честности Эрика Смайта, при этом выразив сочувствие тем, кто счел необходимым сделать выбор в пользу самосохранения.
Как священнослужителю, мне, наверное, следовало бы подкрепить эту проповедь цитатой из Библии. Но, будучи служителем унитарной церкви, я счел возможным заменить Библию поэзией и обратиться к строчкам из Суинберна: «Спи; и, если жизнь была тебе горька, прости; а если сладка, возблагодари… Душе несут; благодарность, и прощенье».
Сидевший рядом со мной Джек закрыл лицо руками. Мег начала всхлипывать. Как и большинство остальных слушателей. Но я все смотрела на гроб, не в силах поверить в происходящее. Возможно, так на меня подействовал вид этого простого соснового ящика — и осознание того, что в нем покоится мой брат. А может, мысль о том, что все в жизни сводится к этому ящику и, к чему бы ты ни стремился, в нем твоя судьба. На меня нашел какой-то ступор, и слез не было; потрясение последних дней убило во мне все живое.
Мы прочитали «Отче наш». Попросили прощения за наши прегрешения, точно так же, как мы (якобы) простили тех, кто причинил вред нам. Потом хором спели гимн «Господь, твердыня наша», выбранный не только из-за его жизнеутверждающей лютеранкой идеи, но и потому, что, как однажды признался мне Эрик, это был единственный гимн, который накрепко засел в его атеистической голове еще с тех времен, когда родители по воскресеньям таскали нас в церковь. Роджер Вебб благословил нас и отпустил с миром. Гробовщики повезли гроб по проходу. Мы двинулись следом, навстречу погожему весеннему дню. Было много слез и слов утешения, пока гроб грузили в катафалк. Люди начали прощаться. Только мы вчетвером — Джек, Джоэл Эбертс, Роджер Вебб и я — собирались проводить Эрика в последний путь до крематория в Куинсе. Я сама так распорядилась — потому что знала, что, как только гроб исчезнет в печи, все взгляды устремятся на меня, а мне хотелось, чтобы эти прощальные мгновения принадлежали мне одной.
Мы ехали в длинном черном лимузине следом за катафалком. На мосту Куинсборо мы застряли в гигантской пробке. Впереди произошла авария. Все вокруг начали усиленно жать на клаксоны. Никто из нас не проронил ни слова с тех пор, как мы выехалт с панихиды. Роджер Вебб первым нарушил молчание.
Похоже, мы немного опоздаем, — рассеянно произнес он.
Думаю, нас подождут, — сказал Джоэл Эбертс, и я вдруг поймала себя на том, что впервые за эти дни улыбнулась.
Эрику это определенно понравилось бы, — сказала я громко, стараясь перекричать рев автомобильных гудков. — Идеальные нью-йоркские проводы. Пусть даже ему никогда не нравился Куинс.
Никому из жителей Манхэттена не нравятся ни Куинс, Бронкс, ни Бруклин, — подхватил Джоэл Эбертс. — Проблема том, что, когда умираешь, ты становишься не нужным Манхэттену. Так что твой земной путь неизбежно заканчивается именно в Куинсе, Бронксе или Бруклине. Думаю, это называется «ирония судьбы».
Ваш брат указал кремацию в своем завещании? — спросил Роджер Вебб.
Завещания не было, — ответил Джоэл Эбертс.
Чего и следовало ожидать, — сказала я. — Эрик был непрактичным. И уж тем более не приходится говорить о какой бы то было собственности. Даже если бы что-то и было, эти ублюдки и Налоговой службы рке сожрали бы все. Не удивлюсь, если они сейчас попытаются наложить арест на те мелочи, что остались после него.
Сейчас не стоит об этом, Сара, — сказал Джоэл Эбертс.
Да, наверное, — устало произнесла я.
Джоэл прав, — сказал Джек, сжимая мою руку. — Все надо делать постепенно. С тебя на сегодня достаточно.
Это еще не все, — уныло произнесла я.
Блестящая проповедь, преподобный, — сказал Джоз Эбертс. — Но должен вам кое-что сказать: хотя я и считаю, что подставлять другую щеку — идея, конечно, благородная и высокая, применять ее на практике чертовски глупо… прошу прощения за режущие слух словечки.
Я священник унитарной церкви, так что можете чертыхатщ сколько угодно, — улыбнулся Роджер Вебб. — Но вы правы. «Подставь другую щеку» — это христианская идея. И как и с большинством идеалов — особенно христианских, — жить с ним очень трудно. Но мы должны стараться.
Даже в условиях тотального предательства? — возмутился Джоэл Эбертс. — Извините, но я полагаю, что все наши действия имеют причину и следствие. Если ты рискуешь совершить поступок а, неизбежно произойдет событие б. Проблема в том, что большинство людей думает, будто им удастся избежать последствий в виде этой буквы б. Но они ошибаются. Ответ держать идется.
Не кажется ли вам, что это отдает ветхозаветной моралью? — просил Роджер Вебб.
Послушайте, я — иудей, — сказал Джоэл Эбертс. — Конечно, в таких вещах я руководствуюсь Ветхим Заветом. Ты делаешь выбор, ты принимаешь решение. И ты живешь с последствиями.
Значит, в вашей книге нет такой статьи, как отпущение грехов? — спросил Джек.
Слова истинного католика, — сказал Джоэл Эбертс. — Вот в чем большая разница между ирландцами и евреями. Хотя и вы, и мы барахтаемся в грехе, вы, ирландцы, все время ищете оправданий. Все рассматриваете под углом прощения. В то время как мы, евреи, идем в могилу, виня самих себя за всё.
Пробка постепенно рассосалась. Уже через десять минут мы были у ворот кладбища. Все снова притихли. Молча мы двинулись по гравиевой дорожке, мимо рядов могил. Вскоре показалось приземистое каменное здание с длинной узкой трубой на крыше. Катафалк въехал во двор и свернул за угол, направляясь к заднему крыльцу крематория. Мы остановились у входа. Водитель лимузина обернулся к нам и сказал: «Подождем здесь, пока кто-нибудь не выйдет и не скажет, что все готово».
Минут через десять седовласый джентльмен в темном костюме показался в дверях и кивнул в нашу сторону. Мы прошли внутрь. Часовня была маленькой и без изысков, с пятью рядами скамеек. Гроб с телом Эрика стоял на похоронных носилках, справа от алтаря. Мы все разместились в первом ряду. Как и договаривались, Роджер Вебб не стал читать прощальную молитву. И не выступил с прощальным благословением. Он просто зачитал из Книги Откровение:
И отрет Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло.
Я не верила ни слову из этого библейского пассажа. Так же, как и мой покойный брат. Что-то подсказывало мне, что и Роджер Вебб не верит. Но мне всегда нравилась чувственная окраска этих строчек: идея вечности без злобы и соперничества; небесный рай как вознаграждение за тяготы жизни. Роджер Вебб красиво прочитал эти строки. Так красиво, что у меня ком застрял в горле. В следующее мгновение раздался металлический лязг. Поднялась шторка за похоронными дрогами, пришла в движение конвейерная лента под гробом, увлекая его в печь. Я оцепенела. Джек тут же взял меня за руку. И крепко держал ее.
Шторка опустилась. Распорядитель похорон открыл двери часовни. Мы вышли — и поехали обратно в город в полном молчании.
Когда мы вернулись домой, Джек предложил остаться у меня еще на одну ночь. Но получилось бы пять ночей подряд — и, хотя он ничего не говорил, я была уверена в том, что Дороти нервничает из-за его долгого отсутствия. Мне совсем не хотелось нарушать то равновесие, которое сложилось между двумя его домами, поэтому я настояла на том, чтобы он вернулся к семье.
Знаешь, я что подумал, — сказал он. — Возьму отгул на работе и завтра весь день пробуду с тобой.
Это невозможно, — сказала я. — И ты это знаешь. Ты уже и так брал отгулы на прошлой неделе.
Ты важнее.
Нет, — повторила я, обнимая его. — Не важнее. У тебя есть работа. Не надо рисковать ею ради меня. Я справлюсь.
Он пообещал звонить мне два раза в день, ежедневно. Однако наутро первыми позвонили из похоронного бюро. Из крематория доставили прах Эрика. Меня спрашивали, буду ли я утром дома, чтобы получить его.
Через час раздался звонок в дверь. На пороге стоял джентльмен а темном костюме и шляпе «хомбург». Коротко кивнув мне в знак приветствия, он спросил мое имя, после чего вручил мне маленькую коробочку, завернутую в коричневую бумагу. Я принесла ее на кухню, положила на стол и долго смотрела, не решаясь открыть. Наконец мне хватило духу сорвать бумагу. Я не заказывала урну — так что останки моего брата вернулись ко мне в квадратной картонной коробке. Она была покрашена в серый цвет, с отделкой под мрамор. На крышке была простая белая карточка с надписью: Эрик Смайт.Я невольно залюбовалась каллиграфическим почерком. Почему-то он растрогал меня.
Я поборола искушение открыть крышку и заглянуть внутрь. Вместо этого я встала, схватила плащ, сунула коробку в карман. Вышла из дома и пошла пешком вниз по Бродвею, к станции метро на 172-й улице.
Я знала, куда я еду. Я давно уже выбрала место действия — когда размышляла (в те редкие моменты прояснения, которые случались после смерти Эрика), где бы ему самому хотелось развеять свой прах. Удобным вариантом стала бы река Гудзон, но я знала, что он был бы против того, чтобы закончить свой земной путь по соседству с Нью-Джерси, тем более что постоянно иронизировал над этим «Штатом садов» (как-то я предложила прогуляться по Принстону и окрестностям, на что он язвительно заметил: «Извини, в Джерси я ни ногой»).
Ист-Ривер тоже был исключен из моего списка — поскольку Эрика ничто не связывало с этим местом. Так же, как и с Центральным парком. Честно говоря, мой аристократический брат, до мозга костей городской житель, не питал слабости к обилию зелени и открытого пространства. Он обожал городские джунгли, хаотичное сплетение улиц, потоки транспорта, напор толпы, маниакальное оживление Манхэттена. Мне даже пришла в голову идея развеять его прах по 42-й улице, но потом она же показалась чересчур примитивной. А потом меня осенило. Хотя Эрик и не испытывал тяги ктшшной растительности и лужайкам, он все-таки любил бывать в этом самом урбанизированном и в то же время тенистом уголке: парке «Вашингтон-сквер». Все те годы, что он жил в Виллидже, это был его своеобразный выездной офис: здесь он часами просиживал на скамейке, работая над романом, или же играл в шахматы с местными любителями, которые облюбовали северо-восточную окраину парка. Он часто говорил о том, как любит здешнюю атмосферу равноправия и неразберихи, не говоря уже о колоритной коллекции нью-йоркских типажей.
«Вот сижу я в этом парке, — однажды признался он мне, — и понимаю, почему я бросил Хартфорд и ни секунды не жалел об этом».
Что ж, теперь он навсегда смешается с толпой завсегдатаев его любимого пристанища.
Разумеется, я не могла поехать туда на такси. Хотя Эрик очень легко расставался с деньгами в последние годы своей жизни, он бы одобрил идею добраться до места своего упокоения на метро, за пятицентовик. И приглашать кого-то составить мне компанию я тоже не собиралась. Это был мой последний миг наедине с братом. И я хотела, чтобы он был только нашим.
Я зашла в метро на 72-й улице и села в поезд номер один, следующий в южном направлении. Было десять утра. Час пик прошел, но в вагоне все равно было битком. Сидячих мест не было, и я стояла, держась за поручень. Кто-то сильно толкнул меня. Рука инстинктивно метнулась к карману. Подлая мыслишка закралась в голову: представьте, что это был воришка — и он бы украл коробку. Беднягу, наверное, хватил бы сердечный приступ, когда он увидел бы содержимое своей добычи.
Я простояла всю дорогу до центра города. Вышла на Шеридан-сквер и пошла в восточную сторону. Намеренно сделала крюк, чтобы заглянуть на Бедфорд-стрит, где когда-то была моя перш квартира на Манхэттене. Оттуда прошла на Салливан-стрит, на мгновение задержалась у двери дома, где десять лет прожил Эрик. Мысленно я вернулась в те годы, что мы прожили в Виллидже. Мелькнула мысль: а был бы Эрик жив сейчас, если бы не достиг таких высот в карьере? Если бы не стал он востребованным автором в такой высокодоходной сфере, как телерадиовещание может, федералы не проявили бы интереса к его персоне? Никакой успех не стоил той цены, что заплатил мой брат. Это я знала точно.
Когда я добралась до парка «Вашингтон-сквер», солнце уже припекало вовсю. Кое-где на скамейках дремали пьяницы. Двое молодых парней играли в шахматы. Парочка студентов из Нью-Йоркского университета грубо нарушала правило «По газонам не ходить». Бродячий музыкант крутил шарманку, у него на плече сидела обезьянка. Его инструмент выдавал скрипучую примитивную вариацию «Сердца красавицы…» из «Риголетто». Эрик одобрил бы и то, и другое — и Верди, и эксцентричного исполнителя, что провожал его в последний путь этой незатейливой мелодией. Я посмотрела в безоблачное небо — и порадовалась тому, что на сегодня ветер улетел куда-то совсем далеко. Я достала из кармана коробочку. Сняла крышку. И уставилась на белый, похожий на известь порошок. Потом медленно пошла по тропинке, которая огибала весь парк, — обычно такая прогулка занимала минут десять, не больше. Через каждые несколько шагов я брала из коробочки пригоршню пепла и сыпала его под ноги. Я не смотрела по сторонам, даже не задумываюсь о том, что кто-то может наблюдать за мной. Я четко следовала намеченным маршрутом, намереваясь сделать полный круг. Когда я снова оказалась у ворот выхода на Пятую авеню, коробочка была пуста. Эрик ушел. Тогда я развернулась и двинулась в обратный путь.
Я пешком дошла до дома. На следующий день я спустилась по Бродвею в Бэттери-парк. Через день или чуть позже (у меня сбилось ощущение времени) я совершила вылазку на север, дойдя до музея Клойтерс в парке Форт-Джордж. Джек, как и обещал, звонил дважды в день, серьезно беспокоясь о моем душевном состоянии. Я уверяла его, что со мной все в порядке. Его вызвали в Вилмингтон и Балтимор — и он чувствовал себя виноватым в том, что не может быть рядом со мной.
Насчет меня не беспокойся. Я в полном порядке, — сказала я.
Ты уверена?
Абсолютно, — солгала я.
Я скучаю по тебе. Ужасно.
Ты самый лучший, Джек. Без тебя я бы не справилась со всем этим.
На самом деле я была далеко не в лучшей форме. Я перестала спать. Мой дневной рацион состоял из соленых крекеров, консервированного томатного супа и бесконечного кофе. По восемь часов в день я ходила пешком, остальное время убивала в бродвейских кинотеатрах на двойных сеансах. Как и мой брат после увольнения, я стала профессиональной скиталицей.
Через неделю после похорон позвонил Джоэл Эбертс. Голос у него был взволнованный.
Ты свободна сегодня утром? — спросил он.
С тех пор как меня отправили в творческий отпуск, я женщина свободная.
Тогда приезжай ко мне в офис. Нужно обсудить пару вопросов.
Я была у него уже через час. Джоэл казался нервным и раздраженным, что было ему несвойственно. Он наспех по-отечески обнял меня, отметив мой усталый вид. Потом жестом указал на стул. Расположившись напротив меня за столом, он раскрыл папку с именем «Эрик Смайт» и принялся листать документы.
Есть два вопроса. Первый: его страховой полис.
Его что?
Как выясняется, Эн-би-си оформила страхование жизни Эрика. Это было частью его медицинской страховки, из которой кстати, оплачивались счета за госпитализацию в последний месяц. Как нам известно, компания не аннулировала медицинский полис после того, как выгнала Эрика. Но я также обнаружил, что эти идиоты не аннулировали и полис страхования жизни. Более того, в прошлом году, когда все в Эн-би-си считали его лучшим творением со времен изобретения хлеборезки — и, что особенно важно, с высокой коммерческой стоимостью, — они увеличили страховую премию до семидесяти пяти тысяч.
О боже!
Да… чертовски лакомый кусок. И теперь он твой.
Ты шутишь.
Скажем так, примерно половина этих денег все-таки осядет на твоем банковском счете. Другая половина, боюсь, отойдет в лапы налоговиков. Я знаю, что сумма их искового требования где-то около сорока трех тысяч… но у меня есть отличный парень, консультант по налогам, — тот еще сукин сын. Я уже переговорил с ним, и он почти уверен в том, что ему удастся скостить сумму иска тысяч на семь — десять. Тем не менее примерно тридцать пять тысяч — твои… что неплохо.
Я не верю.
Эрик был бы рад, узнав о том, что эти деньги достанутся тебе.
Но без завещания разве я могу на них претендовать?
Ты его единственная родственница. Других ведь нет, так? Нам, конечно, придется преодолеть несколько юридических барьеров. Но поверь мне, дело беспроигрышное. Деньги будут твои.
Я молчала как пришибленная. Я даже не знала, как реагировать. Джоэл Эбертс внимательно разглядывал меня.
Итак, это хорошая новость, — сказал он.
Что означает…
Он поколебался, потом сказал:
Есть еще кое-что, о чем мы должны поговорить.
Его тон насторожил меня.
Что-то серьезное?
Боюсь, что да. Снова тревожная пауза. Никогда прежде Джоэл Эбертс не выказывал такого беспокойства.
Сара, — сказал он, подавшись вперед, — мне необходимо задать тебе вопрос.
Хорошо, — ответила я, чувствуя, как во мне нарастает тревогаю. — Задавай.
Скажем, если бы я…
Он запнулся. Ему явно было неловко.
В чем дело, Джоэл?
Если бы ты знала, как мне не хочется влезать в это.
Влезать во что?
Этот вопрос, который я должен задать тебе…
Ну задавай же наконец.
Он выдержал паузу.
Ладно. Чего уж там! Предположим, я бы сказал тебе, что знаю имя того, кто сдал твоего брата ФБР…
Ты знаешь? — громко спросила я.
Он жестом осадил меня:
Давай по порядку. Скажем, я знаю. Вопрос вот в чем… и я считаю, что ты должна хорошенько подумать, прежде чем дать ответ, ты действительно хочешь знать имя этого человека?
Ты что, разыгрываешь меня? Конечно, хочу. Так что давай говори. Кто это дерьмо…?
Сара… ты уверена? Абсолютно уверена?
Меня вдруг зазнобило. Но я все равно кивнула. И твердо произнесла:
Я хочу знать.
Он в упор посмотрел на меня:
Это был Джек Малоун.
Я не могла пошевелиться. Я как будто вросла в стул, на котором сидела. У меня было такое ощущение, будто меня только что ударили по лицу.
Я смотрела на свои руки, но чувствовала на себе взгляд Джоэла Эбертса.
Ты в порядке? — спросил он.
Я покачала головой.
Я очень сожалею, — сказал он.
И… как давно ты знаешь об этом?
Со дня после похорон.
И так долго молчал?
Прежде мне нужно было все проверить. Я не хотел оглушать тебя этой новостью, пока не был абсолютно уверен в том, что это правда. Но даже после этого я еще несколько дней сомневался, стоит ли говорить…
Ты правильно сделал, что сказал. Я должна это знать.
Он устало вздохнул:
Да… я тоже так подумал.
Как тебе удалось узнать?
Адвокатский мир тесен…
Не понимаю.
Когда-нибудь слышала о Марти Моррисоне?
Я покачала головой.
Это один из самых известных корпоративных юристов. С тех пор как началась эта кампания «черных списков», фирма Марти ведет дела многих из тех, кого вызывают для дачи показаний в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности. Ведь это коснулось не только индустрии развлечений. Федералы суют нос в школы, колледжи, даже крупные корпорации. Если их послушать, так «красные» притаились в каждом углу.
Как бы то ни было, мы с Марти знакомы еще со времен Адама. Мы росли по соседству, во Флэрбуше. Вместе поступили в Бруклинскую юридическую школу. И хотя он сделал блестящую карьеру на Уолл-стрит, мы не переставали дружить. Разумеется, мы постоянно пикируемся на почве политических разногласий. При этом я не устаю повторять, что он единственный республиканец, с кем я готов есть из одной тарелки. А он до сих пор называет меня Юджином Дебсом. Но он честный парень. И очень информированный. Из тех, кто знает, где собака зарыта.
Ко всему прочему, он фанат Марти Маннинга. Примерно год тому назад мы как-то обедали с ним, и он завел разговор о каком-то скетче, который видел накануне вечером в шоу Маннинга. Вот тогда я и решил похвастаться — сказал, что ведущий автор Маннинга, Эрик Смайт, между прочим, мой клиент. На Марти это произвело большое впечатление… хотя, конечно, он не преминул съязвить: «С каких это пор, черт возьми, адвокат портовых грузчиков представляет интересы писателей?»
Это было единственное упоминание о твоем брате. Проходит год. Федералы подкатывают к Эн-би-си. Эрик отказывается сливать своих друзей. Винчелл в своей колонке смешивает его с дерьмом На следующий день мне в офис звонит Марти: «Видел заметку о своем клиенте у Винчелла? Тревожный звоночек». Потом он спрашивает, может ли он чем-то помочь, ведь он лично знает всех этих говнюков из Комиссии по расследованию. Сам он считает их оппортунистическим отребьем — хотя, разумеется, никогда не признается в этом публично.
Как бы то ни было, я поблагодарил Марти за участие, но сказал, что твой брат не собирался идти на сделку… а уж теперь, когда Винчелл фактически уничтожил его, тем более нет смысла становиться стукачом. Так что, к сожалению, его помощь уже не понадобится. А потом, спустя четыре недели, Эрик умер. И…
Он замолчал. У него дрогнули губы. Он избегал встречаться со мной глазами.
То, что я собираюсь тебе сказать, может разозлить тебя. Потому что это, конечно, было не мое дело. Но…
Он снова запнулся.
Продолжай, — сказала я.
Я был так расстроен, черт возьми… взбешен…что решил позвонить Марти. «Ты можешь оказать мне услугу, — сказал я. — Узнай для меня имя того негодяя, который продал моего клиента». И он узнал.
Джек Малоун?
Да, Джек Малоун.
Как твой друг узнал об этом?
Это было не трудно. Согласно федеральному закону все свидетельские показания, предъявленные во время слушаний Комиссии по расследованию — или в ходе беседы с агентом ФБР, — не подлежат публикации или публичной огласке. Но три бывших агента — за которыми стоят «правый» магнат, владелец сети супермаркетов, по имени Альфред Колберг, и некий суперпатриот, священник по имени отец Джон Ф. Кронин, — учредили свою компанию под названием «Американские бизнес-консультанты». Их основная работа — ты не поверишь! — шпионить за служащими крупных корпораций, проверяя, нет ли у них «красного» крена. Помимо этого, они выпускают два информационных бюллетеня — «Контратака» и «Красные каналы». В них и публикуются списки лиц, которым в ходе закрытого заседания Комиссии по расследованию предъявлено обвинение в причастности к коммунистическому движению. Эти газетенки стали своеобразной библией «черносписочников»: именно сюда заглядывают работодатели крупных корпораций и индустрии развлечений, чтобы проверить благонадежность своих сотрудников. Естественно, Марти Моррисон имеет подписку на оба эти издания. Он обнаружил, что твой брат проходил по списку «Красных каналов» — откуда, собственно, руководители Эн-би-си и узнали о том, что имя Эрика было названо в ходе дачи свидетельских показаний в Комиссии по расследованию.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |