В четыре пополудни позвонил Ронни: ему удалось найти парня, который согласился подменить его на сегодняшний вечер, так что он ближайшим поездом выезжает на Манхэттен. Он появился в квартире примерно в половине седьмого вечера. В это время я, уже просто шагала из угла в угол, недоумевая, почему в пять часов не позвонил агент Свит узнать, где Эрик. В конце концов, на пять ему была назначена встреча в Эн-би-си. И вот теперь он превратился в беглеца, скрывающегося от властей. Хотя мне и не хотелось открывать Ронни свои страхи, но в голове настойчиво билась единственная мысль: я могу больше никогда не увидеть своего брата.
В восемь мы позвонили в закусочную «Карнеги» и попросили доставить сэндвичи и пиво. Мы расположились в гостиной и продолжали ждать. Вечер пролетел быстро. Ронни был великолепным рассказчиком — из него так и сыпались истории о том, как он рос в Пуэрто-Рико, как начинал свою карьеру музыканта. Он рассказывал про ночные пьянки с Чарли Паркером, про то, как выживал в «Арти Шоу», и почему Бенни Гудмен самый дешевый джазовым дирижер за всю историю. Он все время заставлял меня смеяться И помогал забыть о страхе, который снедал нас обоих. Однако ближе к полуночи он все-таки поделился со мной своими тревогами.
Если твой тупой психованный братец действительно наломал дров, я никогда ему этого не прощу.
Считай, что нас таких двое.
Если я потеряю его, я…
Он даже вздрогнул. Я потянулась к нему и взяла его за руку:
Он вернется, Ронни. Я в этом уверена.
Но и в два часа ночи от него по-прежнему не было вестей. Ронни ушел в спальню, а я снова вернулась на диван. Я была настолько измотана, что заснула мгновенно. Проснулась я от запаха дыма. Резко открыла глаза. Было раннее утро. Сквозь шторы сочился рассвет. Сонная, я покосилась на часы. Шесть девятнадцать. И тут услышав голос:
Доброе утро.
Это был Эрик. Он сидел в кресле возле дивана и глубоко затягивался сигаретой. Его чемодан стоял рядом. Я вскочила с постели. Обняла его.
Слава богу… — прошептала я.
Эрик вымученно улыбнулся.
Бог здесь ни при чем, — сказал он.
Где тебя носило, черт возьми?
Да везде.
Я чуть с ума не сошла. Думала, ты уехал из города.
Я и уехал. Ну, почти. Вчера, в семь утра, я проснулся и решил, что единственный выход для меня — сесть на ближайший рейс до Мехико. Потому что, помимо Канады, Мексика — единственная страна, куда можно въехать без паспорта. К тому же я славно провел там время после смерти отца, поэтому решил, что это самое логичное направление для меня.
Разумеется, я знал, что федералы дежурят у дома, так что пришлось подкупить привратника, чтобы он выпустил меня через черный ход. Я поймал такси и попросил отвезти меня в аэропорт Кеннеди. Хочешь посмеяться? Если бы таксист не поехал по мосту 59-й улицы, я бы сейчас уже летел в Мексику. Но мы оказались на этом мосту, двигаясь в сторону Куинс. И тут черт меня дернул обернуться и увидеть силуэт города в заднем окне. Я даже не успел подумать, как уже говорил таксисту: «Планы изменились. Как съедешь с моста, разворачивайся и вези меня обратно на Манхэттен».
Таксисту это совсем не понравилось. «Ты сумасшедший или как?» — спросил он.
«Да, я сумасшедший. Сумасшедший, что остаюсь здесь».
Я попросил высадить меня у Центрального вокзала. Пошел сдавать в камеру хранения свой багаж — но шел дождь, поэтому я открыл чемодан, чтобы достать складной зонт, который припас для Лондона. И тут наткнулся на твой подарок. Не поверишь, я заплакал, когда увидел надпись. Потому что в тот момент понял, что именно этой ручкой я буду писать имена…
Я с трудом сглотнула. Но промолчала.
Это решение созрело во мне, пока я ехал по мосту 59-й улицы. Я собирался стать стукачом. Сдать некоторых людей, с которыми не виделся уже много лет, таких же невиновных, как и я. Тогда я смогу сохранить работу, вернуться к привычной жизни, по-прежнему расплачиваться за всю компанию в баре «21». Да, на душе было погано… но, если вдуматься, ничего крамольного в моих действиях не было. Я хочу сказать, если федералам было известно о моем членстве в партии, выходит, они знали и о том, что люди, которых я собирался назвать, тоже были коммунистами. Так что моя информация бьш бы лишь подтверждением уже известных фактов.
Во всяком случае, подобными рассуждениями я пытался успокоить себя.
В общем, я сунул ручку в карман пиджака и решил отпраздновать свои последние восемь часов в качестве человека с относительно чистой совестью, гульнув на полную катушку. Тем более что в моем бумажнике лежали дорожные чеки на тысячу долларов. Прежде всего я побаловал себя завтраком с шампанским в отеле «Уолдорф». Потом зашел в «Тиффани» и потратил внушительную сумму на серебряный портсигар для Ронни и маленькую безделушку для тебя.
Он полез в карман и достал голубую коробочку с маркировкой «Тиффани». Сунул мне в руку. Я растерялась.
Ты сошел с ума? — спросила я.
Точно. Ну давай же, открывай скорей.
Я приподняла крышку и изумленно уставилась на потрясающие платиновые серьги в форме слезинок, усыпанные мелкими бриллиантами чистой воды. Я лишилась дара речи.
Что, не угодил? — спросил он.
Они роскошные. Но тебе не следовало так тратиться.
Скажешь тоже. Разве тебе не известно золотое правило американца: совершая подлость, постарайся ее прикрыть расточительной тратой денег?
Как бы то ни было, после кутежа в «Тиффани» я прошелся по Пятой авеню, провел несколько блаженных часов в музее «Метрополитен», любуясь Рембрандтом. Там сейчас как раз выставляется «Возвращение блудного сына» из амстердамского музея. Дьявольская картина, как сказал бы Джек Уорнер. Страдание семьи, раскаяние, конфликт между ответственностью и страстями — всё сгустилось в одном темном холсте. Скажу тебе прямо, Эс, единственный человек, кому удалось лучше Рембрандта передать всю красоту черного, — это Коко Шанель.
Потом наступило время ланча. И я рванул в «21». Два мартини, целый лобстер, полбутылки «Пуйи-Фюмэ»… и я снова был готов к восприятию boch kultur [54]. Нью-йоркский филармонический оркестр давал утренний концерт в Карнеги-Холл с твоим любимцем Бруно Уолтером за дирижерским пультом- И исполняли они Девятую симфонию Брукнера. Поразительная вещь. Звучание, как в соборе. И полная иллюзия, что ты на небесах — с ощущением, что есть нечто более возвышенное и значимое в сравнении с нашими мелкими заботами на глупой планете Земля.
Публика просто ревела от восторга, когда концерт закончился. Я тоже вскочил с места, задыхаясь от криков «Браво!». Но тут я посмотрел на часы. Половина пятого. Пора было двигаться в Рокфеллеровский центр и приниматься за грязную работу.
Агент Свит и этот говнюк Росс уже ждали меня на сорок третьем этаже. И вновь меня препроводили в зал заседаний. И вновь Росс сурово уставился на меня.
Я так понимаю, — сказал он, — что ты решил сотрудничать.
Да. Я назову вам некоторые имена.
Агент Свит рассказал мне о твоей вчерашней выходке в паспортном столе.
Просто я поддался панике, — сказал я.
Ну, можно и так объяснить твой поступок.
Если бы вам выдали паспорт, сейчас вас бы уже не было в стране, — вступил в разговор Свит.
И я бы сожалел об этом решении всю оставшуюся жизнь, — сказал я.
Врешь, — отрезал Росс.
Вы хотите сказать, мистер Росс, что никогда не слышали притчу о возвращении блудного сына?
Кажется, это случилось по дороге в Дамаск? — спросил агент Свит.
Так точно — и именно это произойдет сейчас здесь, в стенах Рокфеллеровского центра, — сказал я. — Итак, что вы хотите узнать?
Свит уселся напротив меня. Ему с трудом удавалось скрыть радостное возбуждение от моего предстоящего предательства.
Мы бы хотели знать, — начал он, — кто привел вас в партию, кто возглавлял вашу ячейку, кто еще в ней состоял.
Не проблема, — сказал я. — Не возражаете, если я напишу это на бумаге?
Свит передал мне желтый блокнот. Я достал из кармана твою красивую авторучку. Снял колпачок. Театрально вздохнул. И записал восемь имен. Это заняло меньше минуты — и самое забавное, что я легко вспомнил все имена.
Закончив, я надел колпачок, убрал ручку в карман и брезгливо отпихнул блокнот — как будто не мог больше на него смотреть. Свит подошел ко мне и похлопал меня по плечу:
Я знаю, это было нелегко, мистер Смайт. Но я рад, что вы совершили правильный и патриотичный поступок.
Он взял в руки блокнот. На какое-то мгновение замер, уставившись в мои записи, потом швырнул его мне и рявкнул:
Что это, черт возьми?
Вы хотели имена. Я дал вам имена.
Имена? — взвился он, снова схватив блокнот. — Это в вашем представлении имена? — И он принялся зачитывать их вслух. — Соня, Ворчун, Простак, Тихоня, Весельчак, Чихун, Док… и что еще за БС, черт возьми?
Белоснежка, конечно, — ответил я.
Росс выхватил блокнот из рук Свита. Быстро пробежал глазами список и сказал:
Ты только что совершил профессиональное харакири.
Не знал, что ты говоришь по-японски, Росс. Может, ты был их шпионом во время войны?
Вон отсюда, — заорал он. — Ты здесь больше не работаешь.
Когда я выходил, Свит бросил мне вслед, чтобы я со дня на день ожидал повестки с вызовом в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности.
До встречи в Вашингтоне, говнюк, — крикнул он на прощание.
Я смотрела на Эрика широко раскрытыми глазами.
Ты действительнонаписал имена семи гномов? — спросила я.
Они были первыми коммунистами, кто пришел мне на ум. Ну сама посуди: жили они в коммуне, и всё у них было общее, они…
Он сник. И затрясся в беззвучных рыданиях. Я обняла его.
Все хорошо, все хорошо. Ты поступил достойно. Я так горжусь тобой…
Гордишься чем? Тем, что я загубил свою карьеру? Тем, что отныне я безработный? Тем, что я потерял все?
Я вдруг расслышала голос Ронни:
Ты не потерял нас.
Я подняла голову. Ронни стоял в дверях спальни. Эрик бросил взгляд в его сторону.
Что ты здесь делаешь? — тусклым голосом произнес он. — Ты же должен вернуться только в понедельник.
Просто мы с Сарой немножко обеспокоились твоим исчезновением.
Думаю, вам обоим стоило беспокоиться о более важных материях.
Послушайте только этого мистера Ложная Скромность, — сказал Ронни. — И где тебя черти носили с тех пор, как ты сдал семерых гномов?
Да где я только не был! В основном шатался по барам на Бродвее, потом в ночном кинотеатре на 42-й улице. Кстати, посмотрел новый триллер с Робертом Митчэмом: «Женщина его мечты». Говард Хью продюсировал. Ну и Джейн Расселл в главной роли, естественно. Довольно остроумный сценарий. «Я как раз снимал галстук, размышляя, не стоит ли мне повеситься на нем…» Примерно то же самое чувствовал и я.
А теперь в нас говорит мистер Жалость К Себе, — сказал Ронни. — Мог бы потратить монетку на телефонный звонок, сообщить нам, что жив и здоров.
О… это было бы слишком просто. А я не искал легких путей.
Я потрепала его волосы.
Но вы совершили поступок, мистер Смайт, — сказала я. — Правда, Ронни?
Да. — Он подошел к Эрику и взял его за руку. — Ты поступил правильно.
Это достойно тоста, — сказала я, хватаясь за телефонную трубку. — Интересно, рум-сервис доставляет шампанское в такую рань?
Конечно, — сказал Эрик. — И специально для меня закажи еще мышьяковый «прицеп».
Не переживай, Эрик, — успокоила я его. — Ты переживешь это.
Он склонил голову на плечо Ронни.
Не уверен, — удрученно произнес он.
История получила продолжение на страницах утренних газет. Как и следовало ожидать, грязь вывалил великий патриот Уолтер Винчелл. Это была заметка всего в пять строчек в его колонке в «Дейли миррор».
Возможно, он и лучший сценарист шоу Марта Маннинга… но у него красное прошлое. И вот теперь Эрик Смайт, отказавшийся сотрудничать с федералами, — никто. Пусть он мастерски сочиняет анекдоты, зато он не умеет петь «Боже, храни Америку». И как понравится то, что Смайт, который никогда не был женат, держит романтического компаньона в своем притоне в Хемпшир-Хаус? Неудивительно, что Эн-би-си указала ему на дверь.
Колонка Винчелла уже к полудню была у всех на устах. Часом позже Эрик позвонил мне домой.
Я все еще пребывала в глубоком шоке от этой убийственной статьи, но не знала, успел ли ее прочесть брат. Разумеется, пока не услышала его голос. Он срывался от волнения.
Ты читала?
Да. И я уверена, ты можешь подать в суд на этого подлеца Винчелла за оскорбление личности.
Мне только что вручили уведомление о выселении.
Что?
Письмо подсунули под дверь. Администрация Хемпшир-Хаус просит освободить квартиру в течение сорока восьми часов.
На каком основании?
Как ты думаешь? На основании пассажа Винчелла о «романтическом компаньоне», которого я держу в своем «притоне».
Но ведь администрация была в курсе, что Ронни живет у тебя.
Конечно. Просто я ничего не говорил, а они ни о чем не спрашивали. Но теперь, когда этот говнюк Винчелл раскрыл им глаза, они вынуждены принять меры… выселить извращенца.
Не называй себя так.
А почему нет? Теперь для всех я — извращенец. В конце концов, он ведь прав в том, что этот Смайт никогда не был женат? Не надо быть Лайонелом Триллингом [55], чтобы уловить скрытый смысл этой фразы.
Позвони Джоэлу Эбертсу — попроси подготовить запрет на выселение, а потом подавай на этих негодяев в суд.
А смысл? Они все равно выиграют, а я еще глубже увязну в долгах.
Я оплачу судебные издержки. И в конце концов, услуги мистера Эбертса не такие уж дорогие…
Но мы говорим о судебной тяжбе длиною в полгода… которую я в любом случае проиграю. Я не собираюсь опустошать твой банковский счет своими проблемами. Тем более что деньги тебе понадобятся. Благодаря мне твои позиции в журнале, вероятно, тоже пошатнутся.
Не говори глупости. Они же не станут приплетать родственников.
Но я ошибалась. Наутро после опубликования пасквиля Винчелла мне позвонила Имоджин Вудс, мой редактор из журнала «Суббота/Воскресенье». Она старалась говорить спокойно и непринужденно, но я почувствовала, что она нервничает. Она предложила встретиться за чашкой кофе. Когда я сказала, что выбилась из графика — еще бы, в такой нервотрепке — и не смогу с ней встретиться раньше следующего понедельника, ее тон изменился.
Боюсь, что дело срочное, — сказала она.
О… — я вдруг разволновалась, — что ж, может, поговорим сейчас?
Нет. Пожалуй, это не телефонный разговор… если ты понимаешь, о чем я.
Я поняла. И теперь была всерьез обеспокоена.
Хорошо. Говори, где и когда мы встретимся.
Она предложила бар отеля «Рузвельт» возле Центрального вокзала через час.
Но у меня сегодня днем крайний срок сдачи рукописи, — сказала я.
Подождет.
Я подъехала к отелю «Рузвельт» в назначенный час, в одиннадцать. Имоджин уже сидела за столиком, перед ней стоял бокал с «Манхэттеном». Она натянуто улыбнулась, увидев меня. Поднялась, поцеловала меня в щеку. Потом предложила мне выпить. Я сказала, что в столь ранний час предпочитаю кофе.
Выпей, дорогая, — сказала она, излучая тревогу.
Ну хорошо, — согласилась я, теперь уже чувствуя, что алкоголь, наверное, не помешает. — Виски с содовой.
Она сделала заказ. Коротко рассказала о том, что вчера вечером была на бродвейской премьере пьесы Гарсона Канина
Винчелл тоже там был, — сказала она, вглядываясь в мое лицо и изучая реакцию.
Я сохраняла невозмутимость.
Я думаю, что он чудовище, — продолжила она.
Я тоже так думаю.
И я просто хотела сказать, что вчера я тебе искренне посочувствовала, когда прочла эту заметку Винчелла.
Спасибо тебе… хотя их мишенью был мой брат.
Послушай, я хочу, чтоб ты знала: лично я полностью на вашей стороне…
У меня в голове настойчиво зазвучал сигнал тревоги.
Приятно слышать, — ответила я, — но, как я уже сказала, сейчас хуже всего приходится Эрику, а не мне.
Сара…
Что-то случилось, Имоджин?
Сегодня рано утром мне позвонил главный. Похоже, вчера вечером состоялось ежемесячное заседание редакционного совета, и одной из тем обсуждения стала шумиха вокруг твоего брата. Давай начистоту: дело даже не в его политических взглядах. Боюсь, их больше огорчили обстоятельства его частной жизни.
Ты верно заметила. Это его частная жизнь. Его прошлые политические взгляды. Но не мои.
Мы знаем, что ты никогда не увлекалась политикой…
Кто это мы?
Его Светлость Ральфа Джей Линклейтера вчера посетил некто по имени Свит из ФБР. Он сказал, что они проводят тщательное расследование политического прошлого твоего брата. Длится оно уже несколько месяцев. Совершенно естественно, что у них возник интерес и к твоей персоне.
Не могу поверить. С чего вдруг им интересоваться мной?
Дело в том, что, как и твой брат, ты персона публичная…
Я пишу очерки о кино, веду легкомысленную колонку, в которой рассуждаю о всяких пустяках…
Сара, прошу тебя… я — всего лишь передаточное звено. — Потом, оглядевшись по сторонам, она подалась вперед и прошептала: — Лично я считаю это расследование полным идиотизмом. И куда более антиамериканским, чем та антиамериканская деятельность, которую они выявляют. Но я невольно вовлечена в это, как и все остальные.
Я никогда, никогда не была коммунисткой, — прошипела я. — В сорок восьмом я голосовала за Трумена, а не за Уоллеса. Господи, да я, наверное, самый аполитичный человек во всей Америке.
То же самое федералы сказали Линклейтеру.
Тогда в чем проблема?
Проблем на самом деле две. Первая — это твой брат. Если бы он согласился сотрудничать с Эн-би-си, все было бы в порядке. Тот факт, что он не стал этого делать, создает проблему для тебя и для нашего журнала.
Но почему? Я ведь ему не нянька
Послушай, если бы Эрик повел себя по-другому, статья Винчелла никогда бы не появилась, и инцидент был бы исчерпан. Но теперь на твоем брате клеймо бывшего коммуниста и человека, у которого… как бы это сказать?… нетрадиционная частная жизнь. Из того, что я узнала сегодня утром от Линклейтера, поняла, что редакционный совет очень обеспокоен тем, что его проблемы каким-то образом бросают тень и на тебя…
Всё, прекратим этот треп, Имоджин, — громко произнесла я. — Из того, что ты сказала, я поняла, что журнал боится иметь колумнистку, чей брат — коммунист в прошлом и гомосексуалист в настоящем…
В баре воцарилось зловещее молчание. По выражению лица Имоджин можно было догадаться, что она готова провалиться сквозь землю.
Да, — тихо сказала она. — В этом суть их дилеммы. — Она сделала мне знак наклониться к ней. — Но все усугубляется еще одной проблемой. Его Светлость знает о тебе и женатом мужчине.
Я откинулась на спинку стула, ошарашенная этой новостью.
Кто ему сказал? — наконец вымолвила я.
Тот парень из ФБР.
Я всё не могла прийти в себя от удивления.
Но откуда, черт возьми, он узнал?
Я так думаю, что, когда они два месяца тому назад приступили к расследованию в отношении твоего брата, решили покопаться и в твоем прошлом. Никакой политики они в нем не нашли, зато установили твою связь с женатым парнем…
Но они могли это сделать, только если шпионили за мной. Или прослушивали мой телефон. Или…
Не знаю, как им это удалось. Но факт остается фактом: они знают. И рассказали об этом Линклейтеру… а уж Линклейтер информировал редакционный совет.
Но… но… это моя личная жизнь. Она никоим образом не отражается на моей колонке. Я хочу сказать, я ведь не из тех, кто светится на публике. Ты же знаешь, я даже запретила помещать мою фотографию в журнале. Никто не знает, кто я такая. И меня это устраивает. Так почему… почему?., кого-то должно волновать, с кем я живу?
Думаю, теперь, после разоблачения твоего брата, Линклейтер обеспокоен тем, что просочится информация и о твоей частной жизни. То, что Эрика вызовут повесткой в Комиссию по расследованию, — вопрос времени. Естественно, его показания станут достоянием прессы. Если он по-прежнему будет отказываться от сотрудничества, его заклеймят позором и наверняка впаяют срок. Это вызовет еще больший резонанс. И кто поручится за то, что федералы не сольют Винчеллу или любому другому прохвосту пикантные подробности о тебе и твоем женатом друге? Могу себе представить, что напишет эта сволочь: «Оказывается, интересная личная жизнь не только у красного Эрика Смайта. Его одинокая сестра Сара — та, что ведет популярную колонку „Будни" в журнале „Суббота! Воскресенье", — тоже не теряет времени даром в компании своего дружка с обручальным кольцом на безымянном пальце. А я-то всегда думал, что „Суббота/'Воскресенье" — это семейный журнал».
Но это же бред…
Я знаю… но именно так будет думать обыватель. У меня есть брат, он преподает химию в Беркли. И ректорат недавно попросил его подписать клятву лояльности — да-да, настоящий документ, в котором он клянется, что не состоит ни в какой подрывной организации, угрожающей безопасности Соединенных Штатов. Каждого преподавателя университета вынудили подписать такую бумагу. По мне, так все это возмутительно. Так же, как и то, что происходит с твоим братом. И с тобой.
А что происходит со мной, Имоджин?
Она выдержала мой взгляд:
Они хотят на время закрыть обе твои колонки.
Другими словами, вы меня увольняете.
Нет, мы не увольняем тебя, ни в коем случае.
Тогда как это называется, черт возьми?
Выслушай меня. Главный действительно очень хорошо к тебе относится, Сара, как и все мы. Мы не хотим тебя терять. Мы просто думаем, что, пока не разрешится ситуация вокруг твоего брата, тебе лучше залечь на дно.
Иначе говоря, убраться куда подальше.
Можно и так сказать — и в сложившихся обстоятельствах я не считаю это самым плохим вариантом. В следующем номере журнала мы анонсируем, что ты взяла творческий отпуск на полгода. Мы будем по-прежнему выплачивать тебе жалованье двести долларов в неделю. Пройдет полгода, и мы вернемся к этому разговору.
А если к тому времени у моего брата не кончатся неприятности?
Давай решать проблемы по мере их поступления.
Что, если я решу бороться? Выступлю публично с обвинениями в том, как вы дружно прогибаетесь под давлением этих…
Я бы на твоем месте не затевала этого. Ты не выиграешь в одиночку, Сара. А если попытаешься бороться, они тебя просто уволят, и ты останешься ни с чем. По крайней мере, в той ситуации, которую я тебе предлагаю, ты сохранишь и лицо, и источник дохода. Считай это оплачиваемым творческим отпуском, подарком от журнала. Съезди в Европу. Возьмись за роман. Все, о чем просит Его Светлость, это…
Я знаю… мое полное и безоговорочное молчание. — Я встала из-за стола. — Я ухожу.
Пожалуйста, не делай резких движений, — попросила она. — Хорошенько обо всем подумай.
Я кивнула. Имоджин тоже встала. Взяла меня за руку.
Мне очень жаль, — прошептала она.
Я отдернула руку.
А мне стыдно за тебя, — ответила я.
Я вышла из отеля «Рузвельт». Пошла вверх по Мэдисон-авеню, против течения толпы. Я находилась в состоянии, близком к ярости, и могла бы отгрызть голову любому, кто посмел бы толкнуть меня. В ту минуту я ненавидела весь мир. Ненавидела его мелочность, враждебность, злобу. Но больше всего ненавидела то, как люди используют страх для обретения власти над другими. Мне так хотелось сесть на ближайший поезд до Вашингтона, ворваться в кабинет Дж. Эдгара Гувера и спросить его напрямую, чего он добивается преследованием моего брата. Вы говорите, что защищаете наш образ жизни, сказала бы я ему. Но на самом деле вы лишь усиливаете свою власть. Информация — это знание. Знание — это контроль. Контроль основан на страхе. Вы победитель, потому что вы запугали всех нас. И мы, как овцы, можем винить в этом только себя, потому что сами дали вам эту власть.
Я так раскипятилась, что незаметно для себя прошла почти двадцать кварталов, прежде чем осознала, где нахожусь. Я подняла голову и увидела уличный указатель: Ист, 59-я улица. Я была в пяти минутах ходьбы от дома Эрика. Но знала, что не могу встречаться с ним в таком состоянии. И уж тем более пересказывать ему свой разговор с Имоджин Вудс… хотя и понимала, что, как только он прочтет в следующем номере журнала объявление о моем «творческом отпуске», он будет винить во всем себя.
Я прислонилась к телефонной будке, задаваясь вопросом, что делать дальше. Решение пришло мгновенно: я зашла в будку, опустила в прорезь монетку и сделала то, что клялась не делать никогда: позвонила Джеку на работу.
Он должен был вернуться из Бостона сегодня утром и вечером собирался заехать ко мне по дороге домой. Мне было необходимо увидеть его немедленно. Но когда я позвонила ему в офис, секретарь сказала, что он на совещании.
Передайте ему, пожалуйста, что звонила Сара Смайт.
Он знает, по какому вопросу?
Да, я его старинная приятельница, соседка. Скажите, что я сейчас на Манхэттене и хотела бы пригласить его на ланч в «Лин-дис». Я буду там в час дня. Если он не сможет вырваться, попросите его позвонить мне туда.
Джек вошел в «Линдис» ровно в час. Он выглядел очень взволнованным. Поскольку мы никогда не встречались днем, тем более в йодном месте, он не поприветствовал меня поцелуем. Вместо этого он сел напротив меня и под столом нашел мои руки.
Я видел заметку Винчелла, — сказал он.
Я рассказала ему все, что произошло в эти дни: об отказе Эрика назвать имена, о колонке Винчелла, о выселении из Хемпшир-Хаус, о моем разговоре с Имоджин Вудс. Когда я подошла к тому, что ФБР информировало руководство журнала о моих отношениях с женатым мужчиной, Джек напрягся.
Не волнуйся, — сказала я. — Сомневаюсь, что это получит огласку. Во всяком случае, я этого не допущу.
Не могу поверить. Даже не представляю, как…
Он запнулся. Отпустил мои руки и нервно похлопал по-карманам пиджака в поисках сигарет.
С тобой все хорошо?
Нет, — сказал он, доставая пачку «Честерфилда» и зажигалку.
Обещаю тебе, Джек… твое имя никогда не будет связано с…
Да черт с ним, с моим именем. Эрика и тебя вымазали гря-вю. И эти… эти ублюдки… они…
Он не мог говорить. Его отчаяние, вызванное нашими неприятностями, тронуло меня до глубины души. В эту минуту я любила его еще сильнее.
Мне очень жаль, — наконец сказал он. — Мне так горько, черт возьми. Как Эрик? Держится?
Сейчас занят поисками нового жилья. Эту квартиру он должен освободить до шести вечера завтрашнего дня.
Передай ему, что если что-нибудь… что угодно… всё, что в моих силах…
Неожиданно для себя я наклонилась и поцеловала его.
Ты хороший человек, — сказала я.
Ему нужно было возвращаться в офис. Но он обещал позвонить мне вечером, по пути домой. Он сдержал свое обещание — и позвонил не только мне, но и Эрику, предложив ему свою помощь. На следующий день, в пять пополудни, он появился в Хемпшир-Хаусе, чтобы помочь моему брату перевезти вещи в «Ансонию» на пересечении Бродвея и 74-й улицы. «Ансония», гостиница с постоянными жильцами, была популярна среди представителей шоу-бизнеса с невысоким достатком. Новая квартира Эрика была темным однокомнатным номером с видом на задворки. Зеленые цветастые обои местами отслоились, потертый зеленый ковер пестрел ожогами от сигарет, крохотная кухонька вмещала лишь электрическую плитку и неисправный холодильник. Но аренда была дешевой: двадцать пять долларов в неделю. Да и администрация, похоже, не совала нос в личную жизнь постояльцев. Главное было вовремя платить за апартаменты и не нарушать покоя окружающих, а остальное предпочитали не знать.
Эрик ненавидел свою новую квартиру. Ненавидел мрачную атмосферу безысходности, что царила в «Ансонии». Но выбирать не приходилось. Ведь он был практически на мели. После недавнего мотовства в магазинах у него в кармане не было и сотни баксов. Вместе с уведомлением о выселении из Хемпшир-Хаус пришел и счет на четыреста долларов, покрывающий расходы на рум-сервис и прочие гостиничные услуги. Когда Эрик сообщил управляющему, что не сможет оплатить счет до отъезда, ему было сказано, что иначе арестуют все его личные вещи. Пришлось нам с Ронни идти в «Тиффани» и сдавать подаренные бриллиантовые серьги и серебряный портсигар, за что нам возместили семьсот двадцать долларов. Из этих денег Эрик оплатил счет Хемпшир-Хауса, а оставшихся трехсот двадцати долларов хватило на внесение депозита и оплату двух месяцев проживания в «Ансонии». Джек настоял на том, чтобы взять на себя организацию переезда Эрика на новую квартиру. Он же договорился с двумя малярами, чтобы ободрали унылые обои и оживили комнату свежё покраской.
Мы с Эриком были поражены великодушием Джека.
Знаешь, ты ведь не должен всем этим заниматься, — сказала я Джеку, стоя у плиты. Был понедельник, Эрик уже переехал на новое место, и в этот же день маляры приступили к работе.
Нанять пару рабочих на два дня — это не разорительно. Тем более что мне удалось подзаработать на бонусах. Совершенно неожиданно мне вручили чек на восемьсот с лишним долларов. Благодарность от «Стал энд Шервуд» за нового клиента в лице очередной страховой компании. Согласись, если у тебя дела складываются удачно, ты же можешь помочь другим?
Конечно. Но я всегда думала, что когда дело касается Эрика…
Черт, все это в прошлом. Что до меня, то я давно считаю его членом своей семьи. И сейчас он в беде. Представляю, как бы я себя чувствовал, если бы мне пришлось переезжать из Хемпшир-Хауса в «Ансонию». Так что; если несколько слоев свежей краски хоть немного оживят его новую обитель и поднимут ему настроение, значит, деньги потрачены не зря. К тому же мне отвратительно то, что произошло с тобой.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 24 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |