"…наконец-то я добрался до той высшей школы, — писал Ринтын, — куда вы меня всем колхозом снаряжали. Плыли мы на пароходе, потом ехали по железной дороге. Кукы может быть спокоен: дорога действительно железная, и никакого обмана нет. Поезд — это множество вагонов-домиков на колесах. Тащит их паровоз, очень сильная машина. Много леса. Деревьев тут столько, как травы в тундре. Может быть, даже и больше. В Москве мы, как наказывали земляки, первым делом пошли на Красную площадь. Там очень красиво. В Ленинград приехали поздно вечером, ночевали на берегу реки, обложенной каменными берегами. Тепло было. Хорошо. Мне здесь нравится, хотя тоскливо оттого, что еще пять лет я не смогу приехать на Чукотку. Если увидите маму, пусть она мне напишет…"
Ринтын долго не мог уснуть. Завтра первый день его студенческой жизни. Он уже привыкал к новому дому, который станет ему родным на долгие пять лет, познакомился со своими однокурсниками.
По сравнению с некоторыми народностями Севера чукчей можно было бы по численности отнести к великим нациям. Ломи Торотин, стройный и очень спокойный паренек, представлял в университете нганасан — народность, насчитывающую всего лишь несколько сот человек на полуострове Таймыр. Ринтын и раньше слышал об эвенках, ненцах, нанайцах, саамах, нивхах, юкагирах… Кучерявый, веселый фронтовик Михаил Маликов по национальности оказался селькупом. Этот маленький народ жил на Енисее, по соседству с кетами, и родословную свою тянул из далеких глубин веков, с Междуречья, из колыбели человеческой истории.
Кайон и Ринтын раздобыли у соседей утюг и весь вечер разглаживали и чистили костюмы. Кайон записался на историческое отделение северного факультета, а Ринтын на филологическое. В первый день у Ринтына должны были быть лекции — история освоения Советской Арктики, вводная лекция по советской литературе, введение в общее языкознание.
— Предметы-то какие! — уважительно сказал Кайон, ознакомившись со своим расписанием, которое включало курсы археографии, источниковедения, археологии.
Одно звучание этих слов доставляло Кайону большое удовольствие. Он сказал Ринтыну:
— Теперь я понимаю, почему ты так рвался именно в Ленинградский университет. Действительно храм науки.
Ринтын проснулся на рассвете и больше не мог уснуть. Товарищи по комнате еще спали. Ринтын прислушался. Звенели первые трамваи, далеко-далеко трубил пароход. Ринтын осторожно спустил ноги на пол и босиком подошел к тумбочке Иржи, на которой лежали часы со светящимися стрелками. Было начало седьмого. Поворочавшись еще немного в постели, Ринтын встал, оделся и пошел умываться. Вернувшись, он застал Кайона сидящим на кровати.
— Еще рано, — сказал он другу. — Можешь спать.
— А ты чего? — шепотом спросил Кайон.
— А я больше не могу спать.
— И я.
Ринтын подсел к Кайону. Тот задумчиво сказал:
— Вот мы и добрались до самой высшей школы. Иногда не верится. Кажется, проснешься — и ничего такого нет.
Ринтыну вспомнился первый школьный день в родном Улаке. Как он умывался, пробив ковшиком замерзшую в ведре воду, как собирал сумку, сшитую бабушкой Гивынэ из нерпичьей кожи, украшенной вышивкой из разноцветного бисера и белого оленьего волоса. Холодное осеннее солнце ослепительно било в глаза, отражалось в замерзших лужах, блестело на опушенных инеем моржовых покрышках яранг. Вспоминал первых учителей — Ивана Ивановича Татро, Василия Львовича, Зою Герасимовну… Анатолия Федоровича и его жену радистку Лену, работников полярной станции. Анатолий Федорович даже породнился с ним, отдав ему свое имя, и Ринтын теперь не просто Ринтын, а Анатолий Федорович Ринтын, как об этом написано в новеньком студенческом билете.
Ринтын и Кайон то и дело вставали и подходили смотреть время на часах Иржи. Проснулся Черуль. Он потер кулаками глаза и спросил:
— Вы что, и спать не ложились?
Ребята напились чаю и собрались в университет. Ринтын и Кайон хотели поехать на трамвае, но Черуль их остановил:
— Вы что, миллионеры? Есть кратчайший путь по Тучковой набережной. Пошли со мной.
Так как ни Иржи, ни венгры тоже не были миллионерами, то с Черулем пошли все.
Тучкова набережная отличалась от набережных Большой Невы. Длинные деревянные сооружения, похожие на склады в Гуврэльском морском порту, огромные штабеля дров тянулись вдоль реки от конца Малого проспекта до Пушкинского дома.
Широкая двухмаршевая лестница филфака гудела, как пристань во Владивостокском порту. Все молодые люди — юноши и девушки — казались красивыми, симпатичными. Много было демобилизованных. Они выделялись сдержанностью, одинаковой одеждой, орденами и медалями. Бывшие солдаты и офицеры снисходительно посматривали на вчерашних школьников и школьниц.
Ринтын добрался до своей аудитории. Она оказалась почти обычной классной комнатой, только больших размеров. Стояли столы, стулья, на стене висела черная доска и карта Арктического сектора СССР.
Ринтын сел на свободное место. Из окна открывался вид на Неву, на Адмиралтейство и памятник Петру Первому.
Рядом уселся парень с очень белым лицом, но раскосыми глазами. Он протянул руку Ринтыну и представился:
— Алачев, хант по национальности. Самый старый студент университета.
Ринтын пожал ему руку, назвал себя и хотел было расспросить, почему его новый знакомый считает себя самым старым студентом университета, но тут прозвенел обыкновенный звонок, и в аудиторию хлынул народ.
Через несколько минут в дверях показался беловолосый старик, поддерживаемый под руку деканом.
— Курс по истории освоения Советской Арктики будет читать профессор Визе! — объявил декан и бережно усадил старика на стул.
Профессор Визе оглядел ряды студентов, вынул из кармана футляр с очками и положил на стол.
Так вот он, легендарный человек, сподвижник Седова, участник почти всех знаменитых полярных экспедиций конца и начала века, человек, предсказавший в своем кабинете остров в Ледовитом океане, впоследствии названный его именем. Ринтын с волнением вглядывался в лицо, изборожденное морщинами, как многолетний лед трещинами. На полярной станции в Улаке о Визе говорили с благоговением, и Ринтын хорошо знал, что для географов и полярников имя Визе так же священно, как имена Пржевальского, Потанина…
— Дорогие друзья, — послышался глухой, едва слышный голос лектора. — Мне особенно приятно читать курс вам, — продолжал профессор, — чья жизнь проходит в самых суровых краях нашей планеты. И я должен со всей ответственностью полярного исследователя заявить, что, не будь опыта и помощи ваших народов, ваших отцов и дедов, многие полярные экспедиции не смогли бы быть успешными. Все те сведения, которые я собираюсь преподнести вам в своем курсе, названном "История исследования Советской Арктики", добыты с помощью ваших отцов и дедов… Позвольте выразить вам глубочайшее чувство благодарности и восхищения…
После краткого вступления, взволновавшего студентов, профессор Визе начал неторопливо рассказывать о легендарной ледяной стране Туле — Арктике, о первых сведениях о ней, полученных древним путешественником Пифеем.
Профессор говорил о далеких, пустынных, покрытых льдами берегах с такой любовью, словно они были его родиной. А Ринтыну виделся с высоты мыса Берингов пролив, конец одного материка планеты Земля — Азии и начало другой половины земного шара — Америки. И здесь, в аудитории Ленинградского университета, он с удивительной отчетливостью еще раз осознал истину, что родился и жил он в замечательнейшем месте Земли, там, куда стремились великие путешественники Европы и Азии, Если убрать с глобуса или карты мира Берингов пролив, мыс Дежнева, мыс принца Уэльского, лицо планеты изменит свои очертания, станет другим. Пусть Чукотка не носит наряд из роскошных лесов и берега ее омывают студеные волны, без нее немыслим лик Земли — родины всех людей…
Следующей была лекция по общему языкознанию. Читал ее профессор восточного факультета, специалист японского языка Иоахим Золотович. Это был маленький кругленький человек в очках толстого стекла. За целый год Ринтыну так и не удалось рассмотреть, какого цвета его глаза. Золотович взял мел, подошел к доске и написал: "Глокая куздря штеко будланула курдёнка"..
По рядам прошел легкий шумок. Профессор положил мел в желобок на доске и вытер руки белоснежным носовым платком. Он молча показал пальцем на Алачева и спросил:
— Что вы узнали из этой фразы?
Алачев пожал плечами.
— Вы ничего не поняли?
— Я никогда не слыхал о рогатой куздре, — пробормотал Алачев.
— Ага! — профессор обрадованно потер руки. — Откуда вы взяли, что куздря рогатая?
— Потому что она будланула курденка, — нерешительно ответил Алачев.
Профессор величественным взмахом руки посадил на место Алачева и, вскинув голову, без остановки прочитал лекцию о важности изучения грамматических форм языков. Он поминутно цитировал труды великих ученых и некоторых из них даже называл своими учителями.
Ринтын приготовился было записывать, но его постигла такая же неудача, как на лекции Визе. Он был так захвачен тем, что слушал, так ловил каждое слово, что и не притронулся к тетради.
Прозвенел звонок. Золотович собрал листки на столе, сложил их в портфель и важно удалился.
Первым и непосредственным результатом лекции по общему языкознанию было то, что Алачеву на все пять лет учебы было присвоено прозвище Рогатый Куздря, которое потом сократилось до одного слова — Рогатый.
Ринтын с нетерпением ждал следующей лекции. Литература для него всегда была любимым предметом. Русские писатели открыли ему окно в другой мир, рассказывали ему и о Ленинграде. Где-то недалеко Калинкин мост, сыроватые, мрачные дворы Новой Голландии, горбатые мостики через каналы, через городские реки Фонтанку, Мойку, Невку… Стоит сделать несколько шагов — и вот оно,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит…
Капитан Эрмэтэгин, у которого Ринтын плавал матросом на шхуне «Касатка», любил читать стихи Пушкина, Блока, и многие строки в них были о Петербурге.
В перерыве Ринтын смотрел в окно на Неву. Рыбаки ставили у Дворцового моста ловушку, сколачивали из досок вышку и черпали со дна реки рыбу. Орудие лова имело древний вид, лодки были черны, и Ринтыну подумалось, что и во времена Пушкина точно так же ловили рыбу… Может быть, это то самое место,
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод…
Профессора, который будет читать курс литературы, зовут Николай Матвеевич Рыбаков.
Еще не старый человек, он, однако, был совершенно лыс. На большом остром носу крепко сидели очки.
— Успехи советской литературы огромны, — заявил Рыбаков еще на подходе к кафедре. — Мы живем в то замечательное время, когда наши писатели заново переоценивают и обогащают метод социалистического реализма. Об этом свидетельствует неуклонный рост качества произведений.
Профессор лично знал многих ленинградских и московских писателей, приводил их неопубликованные высказывания, и это очень оживляло лекцию. То, что профессор запросто общался с писателями, высоко подняло его в глазах Ринтына. Великие люди, способные создавать художественные произведения, удостаивали его разговора и делились своими творческими планами.
С самого утра Ринтын был в особом настроении, как в большой праздничный день. Да и разве этот день не начало большого и долгого праздника, которого он так ждал? Теперь у Ринтына была одна забота: не пропустить чего-нибудь важного, запомнить каждое слово, сказанное с кафедры. Ведь говорит перед ним не просто преподаватель, а человек, достигший вершин науки.
Ринтын вздрогнул, когда услышал звонок. Ощущение было такое же, как будто видишь удивительно приятный сон и вдруг на самом интересном месте кто-то будит тебя.
Лекцией по литературе закончился первый учебный студенческий день Ринтына. Переполненный впечатлениями, он пошел разыскивать Кайона, чтобы поделиться с ним новыми мыслями.
Друг, видимо, тоже был потрясен. Он был как-то необычно тих и задумчив.
— Ты знаешь, кто у нас читал лекции? — восторженно сказал ему Ринтын и перечислил всех.
— Визе и у нас читал, — ответил Кайон. — Потом академик Струве, академик Орбели… Величины!
— Да, — согласился Ринтын, потом вспомнил: — И у нас тоже есть академик. Спецкурс будет вести Мещанинов Иван Иванович.
Обратно в общежитие шли по пути, показанному Черулем.
В разрывах плотных осенних облаков вдруг показалось солнце. Заблестела, заиграла бликами свинцовая вода в Малой Невке, вспыхнул шпиль Петропавловской крепости. Где-то в глубине дровяных штабелей визжала механическая пила, и ветер доносил запах свежераспиленной древесины.
— Знаешь, Ринтын, — задумчиво сказал Кайон, — вот только сейчас мне подумалось: сколько нам придется потрудиться, чтобы укрепить в себе знания, к которым мы только прикоснулись сегодня.
— Ты прав, Кайон, — ответил Ринтын. — Сколько надо понять! Знаешь, нам сегодня профессор сказал: героями литературы сейчас уже не люди становятся, а производственные процессы и нефтепроводы.
— Что ты говоришь! — удивился Кайон. — Первый раз такое слышу. У нас таких открытий еще не было. Да и откуда? История, она такая — как было, так и есть, уже не подправишь и не исправишь.
— Найдут что-нибудь, — утешил друга Ринтын. — Наука могущественна.
С Балтики дул ветер. Он бил в лицо, но ребята, не сбавляя шагу, шли вперед по древней Тучковой набережной.
Каждое утро Ринтын и Кайон на рассвете уходили в университет. Они вставали рано, чтобы идти пешком от общежития до факультета. Им полюбилась эта дорога по пустынной набережной, где местами можно увидеть кусок берега, не придавленного камнями. Здесь был совсем иной воздух и господствовал горький запах свежих древесных опилок.
Под арками главного здания ребята расставались и каждый шел к себе: Ринтын на филфак, а Кайон на исторический, в большое двухэтажное здание, похожее на Гостиный двор.
Ринтын познакомился с долговязым украинцем Петром Кравченко, приехавшим с Печоры. Он был старше Ринтына, воевал в морской авиации стрелком-радистом и носил кожаный шлем с наушниками. Петр писал стихи и в перерывах между лекциями читал их шепотом Ринтыну. Почему Кравченко выбрал именно его — непонятно, потому что на курсе было достаточно ребят, возрастом более годившихся Петру в приятели, чем Ринтын. Кроме представителей народностей Севера от нанайцев до саамов, на северном факультете учились марийцы, якуты и русские. Русские в большинстве своем были родом с Севера, из Архангельской области и Красноярского края. Архангельские говорили, певуче растягивая слова, а красноярцы, наоборот, глотали окончания слов: быват, болтат…
В конце первой недели, в пятницу, Василий Львович Беляев начинал курс чукотского языка. Кроме Ринтына и Кайона, чукотским языком должны были заниматься Петр Кравченко и Наташа Божко, ленинградка, почему-то избравшая своей специальностью чукотский язык.
Для такой малочисленной группы отвели самую крошечную аудиторию, в одно окошко, выходящее во двор.
Ринтын с интересом ждал занятий. Несколько лет назад он с удивлением узнал, что и его родной чукотский язык, оказывается, тоже имеет свою грамматику. Раньше Ринтын был убежден, что грамматики могут быть лишь у чужих языков, у родного — к чему? Ведь это то, что знаешь с детства, чуть ли не с самого рождения.
С русским языком Ринтын познакомился задолго до школы. Поначалу он "играл в русских" со своими сверстниками, «разговаривал», повторяя звуки, которые слышались ему в речи работников полярной станции, торговой базы, школьных учителей. Он очень хорошо помнил время, когда знал всего-навсего десяток русских слов, но назвать мгновение, когда русский язык стал для него таким же родным, как и чукотский, не мог. Это вошло в его жизнь так же естественно, как в жизнь его родичей — рульмоторы, настоящий хлеб из муки, умение решать государственные дела.
Василий Львович первое занятие начал с рассказа о том дне, когда Ринтын пошел в школу, сказал о том, что Кайон и Ринтын — сверстники чукотской письменности, которая создавалась при ближайшем и непосредственном участии знаменитого языковеда, этнографа и писателя Владимира Германовича Тана-Богораза.
Изучением чукотского языка занимались в России издавна. Первые чукотские слова были записаны миссионерами, потом участниками экспедиции Норденшельда, а в 1898 году переводческой комиссией миссионерского общества в Казани был издан первый русско-чукотский словарь.
Василий Львович написал на доске слово "тымэйнылевтыпыгтыркын".
— В этом слове, — объяснил он, — заключены почти все особенности структуры чукотского языка. Одно это слово переводится на русский язык целым предложением: "У меня очень сильно болит голова". А между тем в чукотском языке эта целая фраза заключена в одном слове. Вот почему чукотский язык относится к инкорпорирующим языкам, то есть к языкам, включающим…
В перерыве Василий Львович поинтересовался, как живут Ринтын и Кайон.
— Деньги-то у вас есть? — спросил он.
— Есть еще, — ответил Ринтын. — До стипендии хватит.
— Если что — не стесняйтесь, обращайтесь ко мне. Я узнавал в деканате: скоро вас переведут на полное государственное обеспечение. Но есть еще одна возможность заработать — переводы. В Учпедгизе имеется чукотская редакция. Вы там можете выбрать себе из списка книгу и перевести на родной язык.
— А сумеем ли мы? — усомнился Ринтын.
— Ты же работал в газете, переводил статьи на чукотский язык, напомнил Василий Львович.
— То газета, а тут художественная литература…
— Попробуйте, — сказал Василий Львович. — Если что — помогу.
Через несколько дней Ринтын и Кайон отправились в издательство. Издательство находилось в большом здании напротив Казанского собора. На крыше блестел хрустальный глобус. До революции в этом здании помещалась всемирно известная фирма «Зингер», чьи швейные машины доходили даже до Чукотки. Об этом им рассказал Василий Львович.
Ринтына и Кайона встретили приветливо. Ринтын остановился на книге Чарушина о животных, а Кайон взял повесть Гайдара "Чук и Гек". Ребята подписали договоры, и приветливая женщина сказала, что через две недели они могут прийти в кассу издательства и получить аванс.
Вернувшись в общежитие, они тут же засели за работу. Ринтын увлекся и довольно быстро покрывал аккуратным и четким почерком страницу за страницей. Ему было приятно, когда чужие слова под его пером становились как бы собственными, и в ушах звучала родная, так долго не слышанная речь.
У Кайона, видимо, перевод шел туго. Он пыхтел, что-то бормотал, потирал лоб кулаком и искоса поглядывал на Ринтына.
Ринтын отложил свою работу.
— Что у тебя не ладится?
— Вот тут есть слово "чудак человек", — ответил Кайон, — не могу перевести.
Ринтын задумался: действительно, как это сказать по-чукотски — чудак человек? Немного сумасшедший человек? Необыкновенный человек? Слегка отличный от других человек? Интересный человек?
Ринтын произносил вслух эти слова, а Кайон отмахивался:
— Все это не то, я их пробовал.
Кое-как общими усилиями перевели это слово так, что объяснение чудака человека заняло целый абзац.
— Ты знаешь, Ринтын, — заметил Кайон, — у меня получается больше, чем на русском языке.
Ринтын подсчитал у себя и обнаружил то же самое.
— В пекарском деле это называется припек, — сказал он другу.
— Это хорошо или плохо? — озабоченно спросил Кайон.
— Не знаю, — пожал плечами Ринтын.
Ребята получили аванс и растерялись перед такой кучей денег.
— Какие мы богачи! — сказал Кайон. — Пальто можно купить!
Пошли покупать пальто, но по дороге завернули в галантерейный магазин. Обзавелись запасом пуговиц на несколько лет вперед, носовыми платками и купили по полевой сумке. Потом Кайону понравился саквояж, а Ринтыну красивый чемодан из черного дерматина с блестящими никелированными замками. На пальто денег уже не хватило. А тут на глаза попалась витрина с музыкальными инструментами.
— Знаешь, Ринтын, — проникновенным голосом произнес Кайон, — я всю жизнь мечтал иметь балалайку. Когда еще представится возможность купить? А?
— Зайдем, — решительно сказал Ринтын.
Купили балалайку.
На улице Ринтын спросил Кайона:
— Играть умеешь?
— Научусь, — храбро ответил Кайон.
К вечеру, обойдя почти все магазины на Невском проспекте, увешанные покупками Ринтын и Кайон сели; на трамвай где-то у Московского вокзала и отправились домой. Через плечо у Ринтына болтались длинные резиновые сапоги. Когда он плавал матросом на шхуне «Касатка», такие сапоги были только у капитана Эрмэтэгина. Кайон нес в одной руке балалайку, в другой — саквояж, заполненный разными вещами, среди которых было два бритвенных прибора: сначала он купил металлический, потом ему понравился пластмассовый.
Ринтын попытался удержать друга от покупки второго бритвенного прибора, доказывая, что для его скудной растительности вполне достаточно одного, но Кайон уже загорелся и, чтобы отделаться от первого, объявил, что дарит его Ринтыну.
Медленно поднимались они по лестнице, отдыхая на каждой площадке. Соседи по комнате были дома. Они с интересом разглядывали покупки, только нанаец Черуль заметил:
— Сколько ненужного барахла! Ринтын, что ты будешь делать с резиновыми сапогами в Ленинграде? Может быть, ты рассчитываешь, что в этом году будет наводнение? А ты, Кайон? Приличной рубашки нет у человека, а он купил балалайку!
Он перебирал вещи и с презрением отбрасывал одну за другой.
Что-то внутри Ринтына протестовало против такого отношения Черуля, но с каждой минутой становилось яснее, что покупки не удались, нужные вещи остались в магазине.
Кайон молча собрал все, сложил в саквояж и задвинул его под кровать. А балалайку демонстративно повесил над кроватью.
Все, кто узнавал о покупках, ужасались, жалели зря потраченные деньги и осуждали расточительство Кайона и Ринтына. Ринтын хмурился и чувствовал себя так, будто потратил чужие деньги.
Алачев, сосед Ринтына по аудитории, спросил его, правда ли, что они истратили гонорар на безделушки.
— Болтают, — коротко ответил Ринтын.
— Если ты такой богатый, то одолжи мне немного.
Ринтын с радостью поделился с ним оставшимися деньгами.
Приближалась Октябрьская годовщина. После нескольких холодных пасмурных дней снова появилось солнце, и, хотя настоящее тепло не вернулось, было светло, свежо и празднично. Город украшался флагами, гирляндами электрических лампочек, огромными полотняными портретами, которые надувались на балтийском ветру, как паруса, и громко хлопали.
В Неву вошли военные корабли. Река с крейсерами, миноносцами, подводными лодками и сторожевыми катерами приобрела неожиданно новый облик, и даже показалось, что стала уже. Между военными кораблями сновали маленькие катера, как дети в толпе взрослых.
После лекций Ринтын бежал на набережную и проводил здесь почти все время, любуясь кораблями, праздничными огнями, толкаясь среди моряков, которые гуляли вдоль Невы и заговаривали со студентками.
Готовился к празднику и университет. Назначались ответственные колонн, правофланговые. Кайон был назначен правофланговым ряда. Он даже немного загордился и накануне демонстрации строго сказал Ринтыну:
— Смотри не проспи.
Это была первая в жизни Ринтына большая демонстрация, и он, конечно, не мог проспать. Он встал еще затемно, почистил одежду и долго и томительно ожидал, когда проснутся остальные.
Откуда-то издалека слышался тяжелый шум оркестров. Звуки неслись отовсюду — от набережной Малой Невки, от Большой Невы, от Малого, Среднего и Большого проспектов Васильевского острова. Толпы нарядных и веселых людей спешили на свои сборные пункты. Многие были явно навеселе, как нанаец Черуль и чех Иржи, которые перед выходом из общежития "раздавили малыша", как выразился Черуль; то есть выпили маленькую бутылку водки. Ради такого события венгры тоже пригубили. Попробовали водку и Ринтын с Кайоном, но поперхнулись и долго отплевывались.
— Люблю праздники! — весело сказал Черуль. — Когда мы освободили Прагу, вот повеселились! В немецких городах было по-иному, чем в Чехословакии. А в Праге совсем другое дело! Кругом друзья, почти родственники, славяне тоже! Худо-бедно мы все-таки понимали друг друга, могли объясниться без переводчика.
Разумеется, если строго подойти к делу, то нанаец Черуль, родившийся на берегах Амура и принадлежащий к тунгусо-маньчжурской этнической группе, имел весьма отдаленное отношение к славянам, но сейчас он говорил искренне, и Ринтын, проживший с ним некоторое время, мог с полным знанием утверждать, что чеха Иржи и нанайца Черуля связывает нечто гораздо более прочное и важное, чем внешняя несхожесть и происхождение.
Сборный пункт университета находился на Менделеевской линии. У каждого факультета было свое место, обозначенное большим плакатом, нарисованным на крашеной фанере. За университетской колонной строилась колонна Академии наук. Ринтын разыскал Василия Львовича среди научных сотрудников и поздравил его с праздником.
— Вечером приходите к нам! — напомнил Василий Львович.
В сорок восьмом году в Ленинграде жилось еще нелегко, но каждый, кто явился на демонстрацию, принарядился.
В кругу под аккордеон танцевали пары. Ринтын присоединился к зрителям. Он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Ринтын оглянулся и увидел Наташу Божко. Она весело взмахнула рукой и подошла.
— Поздравляю с праздником! — сказала она.
— Спасибо, — ответил Ринтын. — Я впервые на такой большой демонстрации.
С этой минуты Наташа не отходила от Ринтына, и ему было немного совестно, когда он ловил укоризненный взгляд Кайона, который шел рядом правофланговым.
До свиданья, мама,
Не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго пути! — пели в колоннах.
Ринтыну было весело и легко, и он подпевал, песни были знакомые, военных лет.
Рядом шагала красивая девушка, ленинградка.
— Я очень давно интересуюсь Чукоткой, — говорила Наташа. — Еще в школе мне нравилось на карте смотреть на далекий полуостров. Мне снилась пурга, яранги и белые медведи. Недавно я прочитала роман Семена Зернова "Человек уходит в море" и прямо заболела вашим краем. А тут узнала, что в университете открылся новый факультет…
Ринтын не знал, как ему разговаривать с девушкой. Он молчал. Колонны шли по набережной, потом завернули на Первую линию, оттуда на Большой проспект.
— Почему мы идем кривой дорогой? — озабоченно спросил он Наташу.
— Потому что по Дворцовому мосту идут Выборгский и Петроградский районы, а наш путь через мост лейтенанта Шмидта, — объяснила Наташа и взяла Ринтына под руку.
Ничего особенного ведь не случилось, многие шли так — взявшись за руки, под руку. Но Ринтын никогда не ходил с девушкой под руку. Ему стало жарко, даже ладони вспотели.
Колонна остановилась. Снова образовался круг, и появился аккордеонист.
— Я приглашаю тебя после демонстрации к себе в Пушкин, — сказала Наташа.
Она жила в городе Пушкине, совсем близко от лицея, где учился великий поэт.
— Но я иду к Василию Львовичу, — растерялся Ринтын. — Как же быть?
— Смотри сам, Ринтын, — Наташа высвободила руку.
— Я сейчас, — торопливо сказал Ринтын и побежал к Кайону.
Кайон внимательно выслушал друга и важно ответил:
— Я не могу давать советы в таких деликатных делах.
— Как же быть? — с отчаянием произнес Ринтын.
— Подойди к Василию Львовичу и скажи. Он, думаю, поймет тебя.
— Ну, а ты понимаешь меня?
— Я-то понимаю, — с иронией отозвался Кайон.
Ринтын пошел вдоль колонны. Университет занимал весь широкий проспект от Восьмой линии до Первой. Кругом гремела музыка, мелькали разноцветные воздушные шары. Научные работники пели задорную песню. Это так удивило Ринтына, что он забыл, зачем пришел. Он остановился поодаль. Василий Львович вел себя отнюдь не так, как должен вести себя научный сотрудник в понимании Ринтына. Как же объяснить ему? Язык не повернется сказать, что Ринтыну очень хочется провести сегодняшний вечер с девушкой. Ведь такого у него никогда не было.
Ринтын медленно побрел обратно. Он не заметил, как колонны двинулись, и ему пришлось побежать, догоняя своих.
Броня крепка, и танки наши быстры,
И наши люди мужества полны,
В строю стоят советские танкисты,
Своей великой Родины сыны!
— пели в колонне филологического факультета.
Ринтын догнал своих у сфинксов. В толпе, сгрудившейся на тротуаре, он увидел старого знакомого, Мушкина. Милиционер стоял прямо, торжественно, только маленькая его голова медленно поворачивалась в разные стороны.
Ринтын поздравил Мушкина с праздником. Тот поднес руку к козырьку и крепко пожал Ринтыну руку.
Университетское знамя, которое нес Герой Советского Союза Романютин, уже трепетало на мосту.
Вот и Кайон. Идет так, будто всю жизнь бывал правофланговым на таких больших демонстрациях. Следит, чтобы никто не пристраивался сбоку и не выходил из ряда. Он строго шепнул Ринтыну:
— Нарушаешь порядок.
Наташа шла позади. Ринтын немного отстал и пошел рядом с ней.
Ехали в переполненном вагоне, крепко прижатые друг к другу. Вокруг слышались веселые разговоры, обрывки песен. Над головами качались разноцветные шары, прыгали игрушечные «раскидайки» и оглушительно визжали "уйди-уйди".
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 14 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |