Гараж был хороший, кирпичный, с ямой, и было там много приспособлений. Хозяин встретил Юру. Вид у хозяина гаража и «Жигулей» был счастливый, и Юра понял: что-то пока что неладно.
Они — почти ровесники. На хозяине гаража — кожаная куртка, резиновые сапоги. Вот их разговор.
Юра. Добрый вечер, Николай Кузьмич.
Николай Кузьмич. Юра, тут такое дело...
Юра. Дела мне ваши известны. Снежок на дворе, а денег нет.
Николай Кузьмич. Я понимаю...
Юра. Николай Кузьмич, я вам все сделал. Учтите, в нерабочее время. Морду я вам бить не собираюсь, хотя мог бы.
Николай Кузьмич. Юра, денег нет.
Юра. Так, понятно.
Николай Кузьмич. Не было никакой возможности.
Юра. Это ясно.
Николай Кузьмич. Мне очень неловко.
Юра. Долго мы так разговаривать будем? Мне свою работу жалко, но я вам, честное слово, все тут поломаю.
Николай Кузьмич. Юра, это не по моей вине!
Юра. Штаны снимайте.
Николай Кузьмич. Пожалуйста.
Юра. Триста рэ — и все дела. Штанов не надо. Я у вас рубль за эти три месяца взял? Нет. Не упрекаю, а так, для факта. Пол-литра требовал?
Появляется жена Николая Кузьмича Валя. Она ведет собаку. На Вале суконная куртка. Женщина она еще молодая.
Валя. Николай, а он прав!
Николай Кузьмич. Но денег нет!
Валя. Юра, вас устроит долг вещами?
Юра. Мне деньги нужны, и зря вы, Николай Кузьмич, жену приплетаете. Паскудно это.
Валя. Но есть вещи... для вашей жены...
Юра. Я в этом не разбираюсь.
Валя. Но это настоящие вещи!
Николай Кузьмич. Валя, не надо!
Валя. А три месяца человеку голову морочить — надо? Это, в конце концов, непорядочно, Николай. Юра, пойдемте к нам. Я вам все покажу.
Юра. Никуда я не пойду. Несите сюда. А я пока что посмотрю...
...Юра спустился в яму, под «Жигули», долго там копался. Вылез, вымыл руки.
Николай Кузьмич молчал. Юра тоже. Появилась Валя со свертком. Сверток был в цветном пакете, принесла она и бутылку кубинского рома, тоже в полиэтилене.
— Вот, Юра, посмотрите, — она протянула сверток. — А это выпьем здесь! Ну, пусть все будет хорошо. Ни обид, и ничего! Ведь бывает, что денег не бывает! — сказала Валя.
— Бывает! — сказал Юра.
— А вы разверните, — сказала Валя. — Вы посмотрите!
— Ладно. — Юра положил сверток поверх пакета из прачечной. — Стаканы у вас есть?
У него не было обиды на этих людей. Нет, не было. Он просто ждал этих денег, нужных семье, и ничего не хотел им объяснять про то, что деньги нужны и на какие необходимые вещи. Но он увидел, как они засуетились, как Валя бегала за этими шмотками, и стало ему вдруг неловко, и не стал бы он с ними пить этот их, наверно, драгоценный ром в длинной бутылке, но от тоски общей — вот и гараж у людей, и машина, и собака (а собака какая-то вся пушистая, ласковая, так и жмется) — выбил он пробку о каблук. Налил в стакан от термоса (они всегда в багажнике термос держали) — Валя достала из кармана своей красной куртки яблоки. Юра протянул ей стакан от термоса. Она ловко хлебнула. Теперь очередь Николая Кузьмича. Он хлебнул, тоже ловко, да не очень. Яблоком хрустнул. А собака все жалась и жалась к Юриным ногам. Юра налил себе последнему, посыпал на яблоко снежком, сначала откусил, а после посыпал.
— Как собаку зовут? — спросил он.
— Акбар, — сказала Валя.
— Ну, со снегом вас.
Юра выпил, яблоком хрустнул.
— Повторим? — быстро предложил Николай Кузьмич.
— Повторим, — сказал Юра. — Лампу вам тут надо ярче поставить, — он оглядел гараж. — А то — невесело. Ну что, пес? — он потрепал его между ушей. — Что?
— Вы уж нас простите, — сказала Валя, — так уж вышло.
— Плевать, — сказал Юра. — Может, вам деньги нужны? Я серьезно. Без обиды, — он хлебнул из стаканчика. — А то, знаю, бывает... Вы только не обижайтесь... Хорошие вы люди, а вот... Ну, ладно. Спасибо.
— Юра, — сказала Валя, — если жене не подойдет — пусть обратно. Ладно?
— Ладно, — сказал Юра. — Может, ко мне пойдем? — предложил он вдруг. — А то что-то тоска тут, в гараже...
— Можем музыку послушать, — сказала Валя. — Ты, Коля, включи там.
Коля сел в «Жигули» и включил радио...
...Снег валил, музыка гремела...
— Пошли к нам телевизор смотреть? — опять предложил Юра. — Пошли?..
И он пошел через пустырь, прижимая пакеты из прачечной и этот целлофановый мешок.
Тут они повздорили, Николай Кузьмич и его жена. Пока Юра через пустырь шел, они что-то раскричались.
Юра не оборачивался и не вмешивался, тем более, у него было такое правило— не вмешиваться в чужие дела и заботы, если они не заслуживали, по его мнению, никакого решительно внимания...
Когда Аня и Ксеня вошли в квартиру, всюду горел свет. Гремела музыка. Холодильник был раскрыт настежь; с плиты, из духовки, с балкона, где хранились огурцы, все было вынесено, даже скажем так: вознесено на стол. За столом (Аня и Ксеня застыли в дверях) сидели: Юра, Валя (в рыжем парике), некий человек в синем старом пальто, застегнутом на все пуговицы, две девицы лет по шестнадцати из соседнего подъезда, молодой человек с аккордеоном и Николай Кузьмич, который плакал на диване, лицом вниз, повторяя, как заклинание, только одни слова: «Выхожу один я на дорогу...»
Разговора общего не было.
Аня, поглядев на все это, увела дочь в соседнюю комнату и присела к столу.
Юра представил ее гостям.
— Жена, — весело сказал он.
Девушки, ничуть не смутившись, хлопнули по рюмке портвейна. Человек в синем пальто горестно оглянулся, ничего не видя, и сказал:
— Да.
Валя, отлично во всем разобравшаяся, встала и толкнула Николая Кузьмича.
— Вы простите, — сказала она.
— Законы гостеприимства, — вымолвил Юра. — Вот и все.
— Так,— Аня выпила из Юркиного стакана и, подумав очень недолго, приказала: — Вон все. А ты, — она обратилась к Юре, — можешь остаться. Пока.
Тут молодой человек совершенно не к месту заиграл вальс «На сопках Маньчжурии».
Николай Кузьмич встал с дивана, упал на колени. Поцеловал край скатерти.
— Цусима,— сказал он, вытирая слезы.— А сами убили «Корейца»...
— Ух, надрался! Валя, уберите этого патриота.
— Нет уж,— сказал Николай Кузьмич.— Порт-Артур — японцам. Те — китайцам. Китайцы. Вам смешно. А адмирал Макаров утонул... И художник Верещагин. И я тут остаюсь, Юра, у тебя. Пусть они сами живут, пусть. Пусть они там хозяйствуют. Никакого имущества мне не нужно, Юра. Вот, — он поглядел на девочек, — вас как зовут?
— Мини, — сказала одна. — А ее — Макси.
— Юмор тут излишен, — сказал Николай Кузьмич. — Я доктор наук, и мне на это наплевать.
— Каких же вы наук доктор? — спросил парень, игравший на аккордеоне.
— Тебе и не снилось, — сказал Николай Кузьмич.
— Мне доктора наук вообще не снятся, — сказал аккордеонист, — даже кандидаты.
— Аня, вы простите, ради бога, — сказала Валя. — Ради бога... Так уж получилось... Юра так звал... Мы должны вам... Он все сделал...
— Да нет. Все это чепуха, — говорил Николай Кузьмич. — Что человеку надо? — Он встал на стул. — Все. Весь земной шар. Все воды и пространства. Я с китами хочу говорить!
— Я китов понимаю вполне, — сообщил аккордеонист.
— Аня, ради бога, — умоляла Валя.
— Юра, иди сюда, — резко позвала его Аня в коридор.
— Ну, что тебе? — Юра дышал тяжело.
— Кончай все это. Хватит!
— Что кончай? Что хватит? — Юра улыбался.
— Весь этот базар, понял?
— Как это кончай? Кто тут хозяин? Я что, к себе в дом и людей не могу позвать? Кто тут хозяин?
— Я сейчас милицию позову.
— Это ты можешь!
— Да?! Могу! — Аня сжала губы.
— И зови, и иди ты... — Юра пошел в комнату.
—...Я, может, пришелец, — говорил Николай Кузьмич, стоя на стуле. — С иных миров.
— И я, — сказала одна из девчонок. — Я тоже.
— А я — нет. — Юра стукнул кулаком, выпил. — Я — земной. Мне вот трава,— он шагнул к балкону,— вот все эти травы, букашки, комнатные растения — вот все, что нужно. Я людей люблю — всех. Всех до одного. Я в магазине Нюрку люблю — картошку отсыпает. Рябая, а люблю, вот вся рябая, а люблю, потому как она хороший человек.
— Юра, дай, я тебя поцелую, — сказал Николай Кузьмич.
— Мне твоих поцелуев не надо, — сказал Юра, стоя на подоконнике с цветком в руке. — Мне всему человечеству надо счастье! Где Ксения? Где дочь?!
— Папа, я здесь, — она в ночной рубашке, босая, подбежала к нему.
— Вот, — сказал Юра, срывая со стены ковер и заворачивая в него дочь, — трава, а человек, — и поцеловал.
Дальше все было обыкновенно. В квартиру вошел наряд милиции, вызванный Аней. Девочек (Мини и Макси) она заперла в ванной, чтоб спокойней было. Николай Кузьмич, доктор наук, лежал на диване. Рядом сидела жена. Юра стоял с цветком на подоконнике восьмого этажа. Аккордеонист играл на аккордеоне вальс...
Милиционеры были ребята молодые и вмешиваться особо в эту не очень скандальную ситуацию не хотели.
Их смущал Юра на подоконнике. Дочка в ковре у батареи. И Аня, которая требовала немедленно его увезти в милицию или еще куда.
— Ну? — спросил Юра у милиции. — Шаг ко мне — я в окно. Поняли? — И к Ане:— А ты, жена, иди спать! А вы, ребята, — сказал он милиционерам, — прошу к столу.
Но милиционеры к столу, само собой, не сели.
Аня схватила дочь. Произошла небольшая борьба Юры и Ани, он ее двинул, но не очень, а так — оттолкнул. Тут милиционер, который помоложе, решил помочь спасению дочери, завернутой в ковер, которая смотрела на все это с интересом, и этот смелый милиционер получил по зубам.
Николай Кузьмич пытался встать с дивана, но не мог, его держала жена. Он пытался помочь Юре, на которого набросились все. Юра сбил еще одного милиционера. Потом взял стул и, как тореодор, прижался к стене, но, посмотрев на молодые лица этих сержантов, растерянные, мужественные, долг исполняющие, выкинул стул в окно.
— Сопротивление бесполезно, — сказал Юра. — Ладно, ребята, ладно, — говорил он спокойно, и никто его не трогал, очень он все-таки здоровый был парень.
Он подошел к столу (и никто его не останавливал), налил всем в стаканы водки, вина, — все, что оставалось на столе, жестом предложил выпить.
Милиционеры отказались.
— Ну, как хотите. — Юра спокойно, один за другим осушил все стаканы. — Валя, — сказал он, кивнув на Николая Кузьмича, — это ему на опохмелку.
— А мне? — спросил аккордеонист.
— Молодой еще, — сказал Юра. — Опомнишься сам. Спасибо за музыку... А вообще,— он протянул стакан,— ополовинь, по-честному. Доктор наук, этих... надо...
— Нет, нет! — сказала Валя. — Пейте всё!
— Вот, споры тоже, — сказал аккордеонист и выпил всё. — Спасибо, дядя Юра. Если надо, я с вами в милицию поеду.
— Не надо, — сказал Юра. И к Ане:— Свитер давай, и пальто, а то черт его знает, как и чего. Всего вам доброго, Валя. Николай Кузьмич пусть отоспится, отогреется. Вы его пока что не трогайте. Аня! Ты где?
Он спокойно надел свитер, пальто. Аня тоже оделась.
— Валя, — сказала Аня, — ты посмотри за Ксеней, а то знаешь... как будет.
Конечно, Анна Николаевна.
Валя стояла расстроенная, печальная, муж ее на диване отвернулся лицом к стене. Аккордеониста милиция не взяла.
В лифте они ехали вместе: трое милиционеров, Юра и Аня.
Внизу их ждала милицейская желтая машина. И они еле в нее втиснулись, но сели и поехали по вечерней Москве, и все растаяло в этот вечер, вернее, таять начало, опять тепло, и даже окна в машине открыли. Тепло, огни, Москва.
— Юра, ты только не выступай! — говорила Аня, пока они ехали
— А ты, дура, молчи! — он ответил.
— Юра, не выступай! — повторила Аня.
— Стоп, шофер! — сказал Юра, но его, конечно, не послушали. — Высели эту бабу.
— Юра,— сказала Аня, обернувшись с переднего сиденья, — не выступай, все будет хорошо.
— Стоп, шофер! — сказал Юра и твердой рукой, сидя позади шофера, приостановил его. — Стоп!
И, странное дело, машина остановилась.
— Вот, баба, — сказал Юра. — Иди спать. Дочка ждет. Аня и не шелохнулась. Тогда Юра очень спокойно сказал ей:
— Ну-ка, выйди!
Он объяснил что-то милиции, и те, странно, послушались и выпустили их на шоссе.
Шоссе это уже ночное. И машина рядом не такая, чтоб радоваться.
Юра обнял Аню, а после по щекам — раз, два.
Из машины выскочили милиционеры, скрутили Юре руки.
Аня стояла молча.
Юра, уже связанный, лежал на полу, где заднее сиденье. Аня, ни о чем не спрашивая, села рядом с шофером.
И они поехали дальше.
Пока они ехали, становилось все теплее и теплее. И туман все становился весомей, независимей, и в то же время он так слился с дорогой, землей, огнями, нежным воздухом предзимья, сыростью, дождем, — дождь накрапывал уже, раскрывая цветные зонты у кинотеатров, мимо которых неслась милицейская машина...
Юру не допрашивали ни о чем (справедливо посчитав его пока что для допросов негодным). Отправили в общую камеру.
Там уже кто-то был.
Юра сел в угол, соображая, как быть. После постучался в глазок, а вернее, в решетку окна и попросил воды. Ему не дали. Он больше ничего просить не стал.
Так как он был в хорошем, выходном костюме, в белой рубашке, правда, без галстука, и в новых ботинках (без шнурков), и без ремня на брюках, то он решил времени зря не терять: чего уж тут, сопротивление бесполезно, еще раз попросил у дежурного воды, тот сжалился, дал ему большую алюминиевую кружку. Юра выпил эту воду не всю, предложил соседу, но тот сладко спал, тогда Юра допил эту воду из кружки, снял все, и аккуратно и последовательно все, кроме трусов, сложил, лег на пальто и, краем укрывшись, уснул, пропев напоследок ту знаменитую мелодию, которую передают по телевизору под прогноз погоды; еще засыпая, он сообщил, что в Мурманске, где он служил в десантных войсках, сейчас жуткая погода, то есть даже спел: «А за окном то дождь, то снег...» И тут воспоминания ушли в немую речь, и он уснул...
В ту же ночь. Отделение милиции.
— Я это написала сгоряча, — говорила Аня. — Беру свои слова обратно.
— Это пожалуйста, — сказал милиционер. — Перед вами он, может быть, и чист, а перед законом — нет.
— Отпустите его, — сказала Аня.
— Куда?— спросил милиционер. — Вот видишь, бумага. Ты его, вы его — в тюрьму.
— Сколько он тут может сидеть до суда? — спросила Аня.
— Семьдесят два часа.
— Отпустите, богом прошу.
— Ты, то есть вы, сама его в тюрьму посадила, вот такие детские игры.
— Да не виноват он, — сказала Аня. — Можно же по-человечески...
— Можно, — согласился дежурный.
— Отпусти, отоспится, и все дела, — сказала Аня.
— Бумага от тебя есть? — спросил дежурный. — В тюрьму. Хочешь, вслух прочту?
— Обойдемся, отпусти.
— Закон знаешь?
— Нет.
— Вот бабы — сами сажают, а потом слова.
— Ну ладно, — сказала Аня.
Она подошла к окошку в решетке и посмотрела на Юру, как он спал.
— Не люди вы, — сказала Аня.
— Мы — люди, — сказал дежурный. — А вот ты дура. Ты его в тюрьму посадила. Давай, до дома довезу. — Он встал, помог ей одеться.
— Тюрьма? — спросила Аня уже в машине.
— Ну, тюрьма.
— Честно?
— Ох, дура. Сама посадила.
— Да я же не писала, — сказала Аня.
— Дура, и все, — ответил милиционер. — Не писала. Писала. Диктовала. Протокол заполняла.
— Я не помню, — сказала Аня.
— Тебе же хуже.
— Ну, хуже... А...
— Бэ... — сказал милиционер. — Приехали. Завтра приходи.
И осталась она одна, перед домом своим, села на скамейку. Тут какая-то компания прошла. Она от них отмахнулась.
Скамейка, листья, тает. Хорошо ли, плохо?..
Аня вошла в лифт.
По способу своей дочери она встала на боковые деревяшки и ехала с открытой дверью прямо до своего этажа.
Ключей у нее не оказалось. Нигде. Ни в пальто. Ни в сумке. Она просто ее вывернула наизнанку. Нет ключей. Дверь закрыта.
Аня присела на ступеньку перед дверью. Подумала. Опустилась этажом ниже, к Вале и Николаю Кузьмичу. Позвонила, долго звонила. Открыли. Через цепочку.
— Ксеня у тебя? — спросила она у Вали. — Где Ксеня? И эту скинь, — она ткнула пальцем в цепочку.
Цепочка откинулась. Но Аня не вошла.
— Ксеня у тебя? — повторила она.
— Аня, она спит давно, — сказала Валя. — Вы заходите...
— Спит... — сказала Аня. — Понимаешь, Валя, — Аня говорила медленно, — ключа у меня нет, а то бы я домой взяла, но... Уж спит... я на тебя надеюсь..
— Аня, оставайтесь у меня! — сказала Валя. — Чаю выпьем...
Аня только головой покачала. И в дверь не шагнула.
— Валя, ты Ксеню успокой, пока... — сказала Аня. — Я утром зайду. Ты спи, спасибо...
— Аня, я вас никуда не пущу!
— Ох! — вздохнула Аня и захлопнула дверь.
Аня поднялась на свой этаж. Позвонила в соседнюю дверь.
Ей открыл человек в длинных черных трусах. Очень обрадованно на нее посмотрел.
Был он худ, бос, улыбался. Он сразу втянул Аню в прихожую, захлопнул дверь.
— Гуляешь? — Аня шла напрямик через квартиру. Одновременно работали телевизор, проигрыватель, радио.
— Гуляю, — признался человек в трусах.
— Степанида где? — Аня шла через квартиру, где повсюду горел свет. — Где жена, родной человек?
— Черт его знает,— сказал человек в трусах откровенно. — Анна Николаевна... Такой гость... К столу...
Аня, не обращая на него ни малейшего внимания, прошла через комнаты к балкону, открыла балконную дверь.
— Анна Николаевна, да ты что? — обмер человек в трусах.
— Подышать захотелось, — сказала Аня.
Балконы в этих домах смежные. Балкон Ани и балкон человека в трусах были рядом. Аня встала на балконную решетку, резко перешла на свой балкон, порвав там, на своем балконе, плащ, какие-то бельевые веревки, и грохнула какие-то банки. Человек в трусах замер, он решил, что Аня упала с восьмого этажа, и, наклонившись, даже всматривался, искал, где тело лежит, но Аня, живая, с соседнего балкона через решетку спросила:
— У тебя тяжелое что-нибудь есть?
— Анна Николаевна! —только и произнес человек. —Анна Николаевна! Ты... Вы... Да я... Я — к вам... — он встал было на балконную решетку, но спохватился и, не выпуская из рук железные прутья, только с ужасом и благоговением смотрел на Аню. — Святая... Дева святая... Как же ты вознеслась? С клумбы? С газона?
— Камень есть? — спросила Аня.
— Какой камень? — спросил человек, не выпуская железных прутьев балкона.
— Камень. Молоток, — терпеливо говорила Аня. — Ну, на бочке капустной камень у тебя лежит. Ну, рядом. Дай.
Зачем? — спросил человек.
— Ох, господи! — Аня вздохнула.
— Камень на шею? — сказал понятливый человек. — И туда? — он показал вниз. — Как парашют, только наоборот? Не дам!
Аня помолчала. Из окон, снизу, сверху, неслись песни, музыка играла, разговаривать ей с этим, в трусах, было скучно.
Утром она, как обычно, встала в полшестого. Работа Ани (она была в сапогах резиновых, в комбинезоне) состояла в том, чтобы в семи подъездах к тому времени, как подъедут мусорные машины, приготовить семь мусорных ящиков. Затем надо было подмести все лестницы в семи подъездах, вымыть их.
Сегодня Аня работала особенно яростно.
Гремели по подъездам ведра, гремели по этажам крышки мусоропроводов...
Теперь оставалась улица перед домом, оттаявшая, в грязи, в листьях. Тут Аня ничего делать не стала даже для вида, потому как для вида она вообще ничего не стремилась совершать.
Она села на скамеечку.
Появились почтальоны. Разносчики телеграмм, быстрые и не очень молодые люди.
Появились бегуны «трусцой».
Приехали мусорщики. Они, как всегда, пытались острить с Аней и что-то ей кричали, но она безучастно сидела на скамейке перед подъездом, наблюдая, как Валя в спортивном костюме, в свитере, в кедах, в красной вязаной шапочке, бегает перед ней вокруг пустыря возле дома, где уже были и газон, и детская площадка, и гаражи, и даже стоянка для машин — бетонированная площадка.
Бегала Валя, как учили: не быстро, но и не медленно, а слегка расслабившись, круг за кругом. Была она не одинока в этом занятии, так как вместе с ней, то обгоняя ее, то рядом, бегали люди, одетые как босяки (по мнению Ани), то есть мода ли была такая — бегать в полинявших, чуть ли не драных спортивных костюмах, в каких-то немыслимых (для старьевщиков, помойки, половой тряпки — опять же, по мнению Ани) свитерках. Но Ане они все были безразличны, все до одного, кроме Вали, которая ей была нужна. Валя дышала ровно.
Разговор у них был такой.
Валя. Ксеня домой идти отказалась.
Аня. Я знаю. Заходила.
Валя. В школу — тоже.
Аня. Это новость. Отчего?
Валя. Из школы ведь домой ходят.
Аня. Так.
Помолчали. Валя была розовая, свежая после бега. Аня сидела в той же позе, вытянув ноги в резиновых красных сапогах. Валя терпеливо ждала.
Аня. Отказывается, да?
Валя. Может, это временно... Под настроение...
Аня. Нет... Я ее знаю... Что она говорит? Тебе?
Валя (нерешительно). Что... Ну, одним словом...
Аня. Да не темни ты!
Валя. Она говорит, что ты посадила отца в тюрьму. И жить дома без отца она не станет, вот и все.
Аня. Выходит, я виновата...
Валя. Аня, я все понимаю...
Аня. Ну что ты понимаешь?
Валя. Ну хочешь, я устрою ее в интернат?
Аня. Куда?
Валя. Ну, ходит же моя Светка в интернат!
Аня. Ну и пусть ходит! Твоя Светка!
Валя. Ты сама подумай: у тебя же дома сейчас — кошмар!
Аня. Ты про свой дом думай!
Валя. Ну, как хочешь. Мое дело — предложить. Светка ее любит, они дружат. Ну, чем плохо? Чем? Пока у тебя с Юркой все наладится? А вдруг и правда тюрьма?
Аня. За что?
Валя. Сейчас очень просто это! Ты заявление писала?
Аня. Могу и обратно забрать!
Валя. Так тебе и отдадут обратно!
Аня. Ты точно знаешь?
Валя. Я хоть и дура в твоих глазах... Но... Понимаешь, он с милицией дрался... (Помолчала.) Ксене надо в интернат, пока. Понимаешь?
Аня. А может, им денег дать?
Валя. Кому?
Аня. Не знаю я, кому...
Валя, махнув рукой, пошла в подъезд.
Аня направилась к участковому. Он жил тут, в этом же доме...
Это же утро.
Сидела на скамейке девочка в красном пальто, уже светлело. Ксеня ушла от тех, кто ее приютил, и села на скамейку перед домом. Делать ей было совершенно нечего, и ключей от дома не было, и в школу было идти неохота, тем более что и рано.
Тут к ней подошел и подсел человек в длинном пальто, синем.
— Как живешь? — спросил он.
— А вам какое дело?
— Дела — никакого... Эх, дочка...
— Я вам не дочка.
— Дочка.
— Нет.
— Дочка.
— Нет.
Разговор этот мог бы продолжаться бесконечно, но тут на Ксеню, видимо, нашло что-то, что можно лишь объяснить веселым ее характером, да и наследственностью, тоже веселой.
— Вы что, удочерить меня хотите? — спросила она.
— Но у тебя такой расстроенный вид...
— Еще бы! — сказала Ксеня. — Папа в тюрьме. Мама, наверно, сиганула с Крымского моста. Вы бы тоже расстроились.
— Не может этого быть! — сказал человек. — Да нет. Ты выдумываешь. Где ты живешь?
— Нигде, — сказала Ксеня. — Как Карлсон — на крыше.
— Ну ладно, не валяй дурака, — сказал человек. — Где ты живешь? Я тебя в милицию отведу, в детскую комнату! Есть там такая!
— Пожалуйста, — сказала Ксеня, — там все мои друзья... Дядя, я не шучу. У меня на самом деле папа в тюрьме...
— За что?
— За то... — Ксеня задумалась... — Однажды осенним вечером папа поспорил с кем-то в котельной, где он работал, и... и... — Она опять задумалась, —...и таким небольшим ломиком открыл кассу и взял мешок денег... а может, два... У меня папа в тюрьме. А мама на самом деле сиганула, наверно, с моста. Ну, если не с Крымского, то мало ли в Москве мостов? Вам интересно вообще? Можете для газеты записать... Жила я... — Ксеня задумалась. — Папа мой пил. Мама гуляла с другими мужчинами. Бывает это? Я голодала, спала у чужих людей на диване или под вешалкой. Иной раз на балконе, в теплую погоду. Иногда тетя из овощного магазина разрешала мне переночевать у нее в мешке картошки, то есть в мешке из-под картошки... Там по мне бегали мыши или крысы, я точно не знаю, потому что в темноте не видно... Папа приходил в ларек и бил в него ногами, требовал соленых огурцов на закуску. Я давала через специальную дыру в фанере ему огурец, а иногда и морковку, так как морковка в дыру лучше проходит, чем репа или свекла, а уж просунуть в такую дыру арбуз — невозможно...
— Телевизор, — вдруг убедительно сказал человек, — все это телевизор и вранье!
— Телевизор? — спросила Ксеня очень спокойно. — А из чего, по-вашему, показывают телевизор? Из ничего? Из облаков? Там все из жизни, если хотите знать!
— Пошли, — человек встал.
И тут Ксеня применила самый простой, но и самый безотказный способ: она закричала, да еще как! Кричала она бессистемно, то есть не было ничего понятно, о чем она кричит. Ни единого слова, но крик был убедителен, как, впрочем, любой детский крик.
Тотчас сбежались отовсюду люди. Человек этот, в общем, доброжелательный и ни в чем не виноватый, конечно, был тут же схвачен.
— Знаем мы их! Детей воруют!
—...И хуже бывает!
—...Сел, подсел, конфеткой угостил!
—...С малолетними!
— Да я... Да что вы! — пытался что-то говорить человек. — Да я наоборот!
—...В милицию!
—...Милиция!
—...Детей воруют!
—...Да я, да...
—...Ах, сволочь! Добреньким прикинулся! Дедом Морозом!
— Девочка, да объясни ты этим сумасшедшим! — наконец нашел какие-то вразумительные слова чуть опомнившийся человек.
Но Ксеня ничего не сказала в его защиту. Ни слова. А только, презрительно глядя, как его сажают в милицейскую коляску, сквозь зубы совсем по-взрослому произнесла:
— Пожалел... Добренький какой... — И уже явно с чужих слов:— Тряпка! Катись к чертовой матери! Добренький! Ах, ах! Пожалел! Тряпка!
Ее удерживали и обнимали женщины, а она еще успела крикнуть вслед уходящей коляске:
— Себя пожалей!
В то же утро.
Участкового дома не оказалось. Он уехал в Подлипки к родственникам, как объяснила жена Ане.
Аня вышла, села на ящик возле овощного ларька...
...Аня видела, как ее дочь, в красном пальтишке, в зеленой шапочке, разгуливает вместе с дочерью Вали, и у той, и у другой вид очень независимый, они даже около мороженого остановились и позволили себе выбирать.
Ксеня отлично видела свою маму, сидевшую на ящиках, но Ксеня к ней демонстративно не подходила, а выбирала мороженое, хотя ей было равно плохо, но только она еще не придумала, что делать. А пока ела мороженое, роняя деревянные палочки.
Решение у них возникло одинаковое: у мамы, и у дочери.
Ксеня спросила у милиционера, где ближайшая милиция. Тот поинтересовался:
— Зачем?
— Я школьница, знаете, — сказала Ксеня, — пишу сочинение на тему: стихи Маяковского «Моя милиция меня бережет». Я отличница, но, знаете, надо еще лучше быть, чем отличница.
Милиционер несколько обалдел от таких высказываний, но посадил девочку в желтую машину и повез по туманной, но уже светлеющей сквозь солнце этого дня дороге.
— Это что у вас? — спросила Ксеня, указав на что-то, что были похоже на соединение микрофона и телефона.
— Это, девочка,— милиционер замялся, — это я могу вызвать любое место Москвы, и меня могут вызвать.
Помолчали.
— А... — начала Ксеня, — а скажите, самолет трудно угнать?
— То есть как? — удивился милиционер.
— Сесть и угнать.
— Какой самолет? — Милиционер парень был веселый и игру понял.
— Я еще не знаю, — сказала Ксеня. — Не думала. Ну, Ту-104?
— А куда? — спросил милиционер.
— А вы бы сами куда угнали? -— спросила Ксеня.
— Надо подумать, — сказал милиционер. — А как тебя зовут?
— Ксеня.
— Поехали к маме, Ксеня, — сказал милиционер. — Или к мороженому.
— Нет, я серьезно. Мне в ближайшее отделение милиции надо. Самое ближайшее, нашего района.
— Тебе на самом деле в милицию или так, прокатиться? — спросил милиционер.
— Дядя, — сказала Ксеня, — честное слово, на самом деле. Я только номер отделения не знаю нашего района. У меня там отец сидит, понимаете?.. Его ночью посадили...
— Фамилия? — спросил милиционер.
— Сидоркин, Юрий Алексеевич.
«Девятый»,— сказал в микрофон милиционер. — Говори! «Десятый». Сидоркин у тебя?
Ксеня взяла у него микрофон.
— Сидоркин! — крикнула она. — Отпустите его!
Аня переоделась, пальто на ней было с ворсом в шотландскую клетку, парик золотой; лицо (а это главное) умыто, без малейшей косметики, разве что губы чуть-чуть розоваты, а веки едва зеленоваты, но едва.
Вышла она из своего подъезда, огляделась.
Такси не было.
Погода серая. Туман не туман, а серая погода. Вот и все.
Рядом ходил трамвай, но до трамвая Ане шагать между субботних лавок было неохота и лень.
Но и стоять вот так, под мелким дождиком, тоже не радость.
Аня ничуть не удивилась, увидев Ксеню рядом с дежурным по отделению. Та сидела непринужденно и листала какой-то журнал.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |