т VI, стр. 701
После издания "Регламента" русские священники регулярно сотрудничали
с полицией. К примеру, в конце петровского царствования, когда правительство
готовилось ввести подушную подать и пыталось провести для этого перепись
населения, сельским священникам было поручено под страхом беспощадной порки
и ссылки в Сибирь содействовать отысканию уклоняющихся от переписи. В XIX в.
считалось, что доносы на политических инакомыслов входят в число стандартных
обязанностей священника.
Поразителен не только сам факт издания "Духовного регламента", но и
то, что он не встретил никакого сопротивления. Петр просто разослал своим
прелатам копни этого документа и приказал, чтоб они его подписали; те в
должное время повиновались, хотя ведь для них должно было быть очевидно, что
этим они решали судьбу своей церкви. Данных об активном сопротивлении
(подобно тому, какое часто имело место во время раскола, когда речь шла о
судьбе обряда) "Регламенту" нет. Из всего этого напрашивается вывод, что
самой важной стороной для русской церкви был ее магический элемент, и,
поскольку Петру не было дела до литургии, таинств и прочих ее обрядов, во
всех иных вопросах церковь готова была ему повиноваться.
В свете этого не удивительно, что экспроприация церковных имуществ
также не столкнулась с каким-либо сопротивлением. Проведена она была в 1762
г. Петром III, повелевшим слить все церковные и монастырские земли с
государственными владениями. Два года спустя Екатерина II подтвердила этот
указ. Примерно миллион сидевших на церковных землях крестьян перешел тогда
(в 1767 г.) в руки государства, а приходское и монастырское духовенство было
переведено на казенное жалованье. Из нескольких миллионов рублей годового
дохода, получаемого с тех пор монархией с секуляризованных церковных
имуществ, она возвращала духовенству около 400 тысяч, а разницу оставляла
себе. Было приказано закрыть безземельные монастыри, не приносящие
государству дохода, вследствие чего общее их число в России уменьшилось
вдвое - из 954 действующих монастырей в 1764 г. были закрыты 569. Но
правительственные средства ассигновались отнюдь не всем оставшимся
монастырям: из 385 переживших секуляризацию монастырей лишь 161 получал
деньги от государства, а остальным 224 приходилось кормиться самим по себе.
Эти меры тоже не встретили сопротивления. В Западной Европе секуляризация
церковных земель явилась, возможно, наиболее мощным двигателем Реформации, а
в России она была проведена так же спокойно, как простая бухгалтерская
операция.
Приняв на себя оплату духовенства, государство должно было
позаботиться о том, чтобы число состоящих у него на жалованьи лиц не
разбухало за счет самозванцев или священников, рукоположенных в сан, но
сидящих без дела за отсутствием прихода. Теперь правительство взялось
составлять штаты для церковных назначений наподобие списков, заведенных для
гражданской службы. По приказу Петра I "излишние" (то есть не имеющие
приходов) священники должны были призываться в армию, либо переводиться в
податное сословие. Однако в XVIII в. этот принцип нестрого проводился в
жизнь за нехваткой необходимого персонала. Лишь в 1860-х гг. были составлены
штаты духовных лиц, и государство добилось, чтобы число получающих жалованье
священников соответствовало числу действующих приходов. Екатерина II сделала
еще один шаг к полному включению духовенства в государственную бюрократию,
повелев в 1790-х гг. совместить границы епархий с границами губернской
администрации, чтобы облегчить губернаторам контроль над церковью. В
результате всех этих мер в XVIII в. русское духовенство было превращено в
близкое подобие чиновничества.
Быть может, православной церкви удалось бы поправить свое положение,
имей она на своей стороне массы населения. Но это, однако, было совсем не
так. Крестьяне, по-настоящему, не поверхностно, увлеченные верой, тянулись
больше к староверам и сектантам. Образованные классы либо вообще не
проявляли к церкви интереса, либо склонялись к иноземным религиям, особенно
светского (идеологического) сорта, где суррогатом Бога выступала история.
Православная церковь никогда не находила общего языка с образованными
людьми, поскольку ее консервативное мировоззрение придавало ей ярко
выраженную антиинтеллектуальность. Исходя из средневековой русской посылки,
что "всем страстей мати - мнение", и что "мнение - матерь падения", она
проявляла небольшой интерес даже к своей собственной идеологии, обращаясь к
ней в основном лишь тогда, когда приходилось отбиваться от еретиков или
иностранцев. Она встречала все попытки вдохнуть в нее новую жизнь с
инстинктивной подозрительностью, переходившей во враждебность и
сопровождавшейся подчас доносами властям и отлучением. Так происходило
всегда, когда ей мнилось, что о ее догматах и обрядности высказывают
независимые суждения. Она оттолкнула от себя одного за другим лучших
религиозных мыслителей страны - славянофилов, Владимира Соловьева, Льва
Толстого и мирян, объединившихся в начале 1990-х гг. вокруг
"Религиозно-философического общества". Она также мало заботилась о
просвещении своей паствы. Православная церковь впервые сколько-нибудь
серьезно занялась начальным образованием лишь в 1860-х гг., да и то по
приказу правительства, встревоженного влиянием интеллигенции на массы.
Абсурдно было бы отрицать, что в эпоху империи многие россияне, от
самых образованных до неграмотных, искали и обретали утешение в церкви и что
даже среди раболепствующего перед государством духовенства встречались люди
высочайшего нравственного и интеллектуального калибра. Даже в своей
испорченной форме русская церковь предоставляла освобождение от жизненных
невзгод. Однако в целом церковь императорского периода великой популярностью
не пользовалась и утрачивала остатки той популярности, которая у нее некогда
была. Во времена Котошихина, в середине XVII в., дворяне и бояре обыкновенно
держали за свой счет домашние часовни и одного или нескольких священников.
Но уже столетие спустя, в царствование Екатерины II, английский
путешественник с удивлением отмечал, что за пять месяцев своего пребывания в
Петербурге он ни разу не видел священника ни при ком из дворян.*16 Другие
иноземные путешественники императорской эпохи оставили подобные же
свидетельства. Растущая изоляция духовенства от элиты объясняется
несколькими причинами. Одна из них связана с. петровским законом,
воспрещающим строительство семейных церквей и содержание домашних
священников. Другая заключалась в ширящемся разрыве между даваемом высшему
классу европеизированным, светским образованием и тем обучением, которое
можно было получить даже в самых лучших семинариях. Свою роль сыграли и
классовые различия. Строгий запрет на вступление дворян в духовное сословие,
наложенный московским правительством и усугубленный петровским
законодательством, не дал образоваться в России такому кровному родству
между знатью и высшими слоями духовенства, какое обычно существовало в
Западной Европе. Русское духовенство в подавляющем большинстве своем
происходило из простолюдинов, часто из самых низших классов, и в культурном
и социальном отношении стояло близко к городской мелкой буржуазии. Кажется,
что персонажи, населяющие романы Лескова - бытописателя русского
духовенства, живут в каком-то своем мирке, еще больше отрезанном от внешнего
мира, чем обитающие в "темном царстве" купцы. До самого конца императорского
режима они оставались обособленной кастой, ходили в свои школы, женились на
дочерях лиц духовного звания и отдавали своих отпрысков в священники. Даже в
начале XX в., когда русские миряне могли принимать духовный сан, они делали
это крайне редко. Обедневшее, изолированное и отождествлявшееся с
самодержавием духовенство не пользовалось ни любовью, ни уважением; его в
лучшем случае терпели.
*16 О России в царствование Алексея Михайловича, сочинение Григорья
Котошихина, 4-е изд., СПб., 1906, стр. 147; William Soxe, Travels into
Poland, Russia, Sweden and Denmark (Dublin 1784), II, p. 330.
Чего можно было реалистически ожидать от русской церкви? Из-за своей
консервативной философии и традиционной зависимости от государственной
власти она никак не могла выступать в качестве либерализующей силы. Но она
могла сделать два важных дела. Прежде всего, она могла отстоять принцип
сосуществования светской и духовной власти, выдвинутый в Евангелии от Матфея
(22:16-22) и подробно разработанный в теории Византийской церкви. Сделав
это, она добилась бы верховной власти над духовным миром страны и одним этим
несколько ограничила бы светскую власть. Не совершив этого, она позволила
государству претендовать на власть как над телом человека, так и над его
умом, и таким образом сильно способствовала уродливому разбуханию светской
власти в России в то время и даже более того в последующую эпоху.
Во-вторых, она могла бы с гордо поднятой головой завязать борьбу за
самые элементарные христианские ценности. Ей следовало бы протестовать
против введения и распространения крепостного права, находившегося в таком
противоречии с христианской этикой. Ей следовало бы заклеймить преследования
граждан светскими властями. Однако она не сделала ни того, ни другого (за
исключением изолированных случаев) и вела себя так, как будто ей не было
дела до восстановления попранной справедливости. Ни одна ветвь христианства
не относилась с таким равнодушием к проявлениям социальной и политической
несправедливости. Можно вполне солидаризироваться со словами Александра
Солженицына о том, что русская история была бы в последние несколько
столетий несравнимо человечней и гармоничней, если бы русская церковь не
поступилась бы своей независимостью и продолжала бы взывать к народу, как
она делает, например, в Польше.*17 В конечном итоге политика русской
православной церкви не только дискредитировала ее в глазах всех, кто дорожил
социальной и политической справедливостью, но и произвела духовный вакуум,
заполненный светскими идеологами, стремящимися создать в этом мире рай,
который христианство обещало в мире ином.
*17 New York Times, 23 March 1972, p. 6.
III ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ ПРОТИВ ГОСУДАРСТВА
ГЛАВА 10. ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило мишуру эполет
и разноцветных мундиров. Виссарион Белинский, "Письмо к Гоголю" (1847 г.)
Из представленного выше анализа отношений между государством и
обществом в России до 1900 г. следует вывод, что ни одна из экономических и
общественных групп, составлявших старый режим, не могла или не хотела
выступить против монархии и поставить под сомнение ее монополию на
политическую власть. Они не были в состоянии сделать это по той причине,
что, проводя в жизнь вотчинный принцип, то есть поступая с территорией
империи как со своей собственностью, а с ее населением - как со своими
слугами, монархия предотвращала складывание независимых очагов богатства и
власти. И они не хотели этого делать, поскольку при таком строе монархия
была важнейшим источником материальных благ, и каждая из этих групп была
посему весьма склонна пресмыкаться перед нею. Дворяне рассчитывали, что
самодержавие будет держать крестьян в ежовых рукавицах, завоюет новые земли
для раздачи им в поместья и оградит их разнообразные привилегии; купцы
ожидали от монархии лицензий, монополий и высоких тарифов для защиты своих
малопроизводительных предприятий; духовенство же могло уповать лишь на
монархию для ограждения своих земельных владений, а после их отобрания - для
получение субсидий и удержания своей паствы от перехода на чужую сторону. В
преобладающих в России неблагоприятных хозяйственных условиях группы
населения, стремившиеся подняться над уровнем экономического прозябания,
располагали для этого единственным средством - сотрудничеством с
государствам, что подразумевало отказ от всяких политических амбиций. На
всем протяжении русской истории "частное богатство появлялось и
рассматривалось как следствие милости правительства, как правительственная
награда за благонравие политического поведения. Смирением, а не в борьбе
приобретались частные крупные богатства и дворян, и буржуазии. Ценою полного
политического обезличивания поднимались и дворяне, и промышленники к вершине
богатства".*1 Нищая мужицкая масса также предпочитала абсолютизм любой
другой форме правления. Она желала превыше всего добраться до земли, еще не
находящейся в крестьянских руках, и возлагала свои надежды на того самого
царя, который в 1762 г. пожаловал личные вольности ее господам, а спустя 99
лет и ей самой. Разорившиеся дворяне, масса мелких торговцев и подавляющее
большинство крестьян видели в конституции и парламенте мошенническую
проделку, с помощью которой богатые и влиятельные слои стремятся завладеть
государственным аппаратом в своих собственных интересах. Таким образом, все
располагало к консерватизму и оцепенению.
*1 П. А. Берлин, Русская буржуазия в старое и новое время, М., 1922,
стр. 169.
Помимо хозяйственных и социальных "групп интересов" (interest
groups), был еще один потенциальный источник сопротивления абсолютизму, а
именно региональные группировки. Явление это безусловно существовало в
России и даже пользовалось кое-каким конституционным признанием.
Правительства Московии и Российской Империи обычно не торопились ломать
административный аппарат, имевшийся на завоеванных территориях. Как правило,
они предпочитали оставлять все более или менее по-старому, по крайней мере
на какое-то время, и удовольствовались перенесением в Москву или Петербург
лишь центрального управления. В разные периоды в России существовали районы
с самоуправлением, над которыми бюрократия осуществляла только номинальный
контроль. В царствование Александра I, когда территориальная децентрализация
достигла наивысшей точки, обширные области империи обладали хартиями,
которые давали их обитателям гораздо большую свободу политического
самовыражения, чем в любой части собственной России. При этом государе
Финляндия и Польша имели конституцию и национальные парламенты, обладавшие
законодательной властью в своих внутренних делах. Курляндия и Ливония
управлялись в соответствии с грамотами, первоначально данными шведами, затем
подтвержденными Петром I и практически обеспечивавшими этим провинциям
самоуправление. К кочевникам Сибири и Средней Азии относились весьма
либерально, и постороннего вмешательства в их жизнь почти не было. Евреи
также пользовались в черте оседлости автономией через посредство своих
религиозных общинных организаций, называвшихся кагалами. Однако если
разобраться в том, какие обстоятельства вызвали эти исключения из
господствующего в стране централизма, то окажется, что, как правило,
решающей причиной их было не признание за нерусскими национальностями
некоего "права" на самоуправление, а административное благоразумие и
нехватка персонала. На протяжении всей своей истории русская империя
развивалась в направлении, диаметрально противоположном ходу эволюции Англии
и Америки, неуклонно тяготея к централизму и бюрократизации. По мере роста
правительственных органов автономия меньшинств и их территория под тем или
иным предлогом урезались, так что к началу XX в. от этой автономии почти
ничего не осталось. Польская конституция была отменена в 1831 г., а действие
финской было практически приостановлено в 1899 г.; хартии Курляндии и
Ливонии были основательно выхолощены, а азиатских кочевников и евреев
полностью подчинили русским губернаторам. Накануне революции 1917 г. лишь
среднеазиатские протектораты Хива и Бухара все еще сохраняли автономный
статус, но их ликвидировали и включили в состав России сразу же после того,
как в этом районе пришло к власти новое, коммунистическое правительство.
Коли дело обстояло так, то политическая оппозиция, если ей вообще
было суждено появиться на свет, должна была зародиться не среди тех, кого
социологи называют "группами интересов". Ни одна из социальных групп в
России не была заинтересована в либерализации: она означала бы утрату
привилегий для элиты и разбила бы надежды крестьянской массы на
всероссийский "черный предел". На всем протяжении русской истории "группы
интересов" боролись с другими "группами интересов", и никогда - с
государством. Стремление к переменам должно было вдохновляться не личным
интересом какой-то группы, а более просвещенными, дальновидными и
великодушными мотивами, такими как чувство патриотизма, справедливости и
самоуважения. Действительно, именно поскольку погоня за материальными
благами столь сильно отождествлялась со старым режимом и раболепием перед
государством, любой нарождающейся оппозиции следовало начисто отмести
своекорыстие, ей надлежало быть - или хотя бы выглядеть - абсолютно
бескорыстной. Поэтому вышло так, что борьба за политические вольности с
самого начала велась в России точно в том духе, в каком, по мнению Берка
(Burke), вести ее никогда не следует,- во имя абстрактных идеалов.
Хотя обычно считают, - что слово "интеллигенщия" - русского
происхождения, на самом деле его этимологические корни лежат в Западной
Европе. Это неуклюжая латинизированная адаптация французского intelligence и
немецкого Intelligenz, которыми стали пользоваться на Западе в первой
половине XIX в. для обозначения образованных, просвещенных, "прогрессивных"
элементов общества. Например, в дебатах австрийского и немецкого
революционного парламента в феврале 1849 г. консервативные депутаты называли
термином die Intelligenz ту социальную группу (в основном городские и
образованные слои), которая в силу своей выдающейся гражданственности
заслуживала непропорционально высокого парламентского
представительства.*2 Это слово появилось в русском словаре в 1860-х гг. и к
1870-м гг. уже не сходило с языка, сделавшись центром немалой части
политических дискуссий своего времени.
*2 Otto Mueiler, Intelligentcija: Untersuchungen zur Geschichle
eienes politischen Schlagwortes (Frankfurt 1971); Richard Pipes,
"'Intelligentsia' from the German 'Intelligenz'"? a Note", Slavic Review,
Vol. XXX, No. 3 (September 1971), pp. 615-18.
К сожалению, термин "интеллигенция" не поддается точному и
повсеместно признаваемому определению. Как и у многих других терминов
русской истории (например, "боярин", "дворянин", "мужик", "тягло"), у него
по крайней мере два значения, одно широкое и другое - узкое. В широком - и
более старом - своем смысле он относится к той части образованного класса,
которая занимает видное общественное положение и немало напоминает тех, кого
французы зовут les notables. Ранний пример такого словоупотребления
встречается в тургеневской "Странной истории", написанной в 1869 г.:
приехавшего в провинциальный городок героя приглашают на прием, где, как ему
объясняют, будут городской врач, учитель и "вся интеллигенция". Такая
широкая дефиниция постепенно вышла из употребления, но была воскрешена после
1917 г. коммунистическим режимом. Он не в состоянии принять понятие
интеллигенции как особой социальной категории, ибо оно не укладывается в
марксистскую классовую схему, однако не может и выкинуть его из русской речи
и рассматривает "интеллигенцию" как профессиональную категорию, обозначающую
тех, кого на Западе назвали бы "белыми воротничками". В силу такого
определения председатель КГБ и академик Сахаров оба являются представителями
"советской интеллигенции".
Узкое значение термина имеет более сложную историю. Почти так же, как
произошло со словом "либерализм" в английском языке, термин "интеллигенция"
со временем утратил свои описательные, объективные свойства и приобрел
нормативный и субъективный характер. В 1870-х гг. молодые люди, обладавшие
радикальными философскими, политическими и общественными взглядами, стали
утверждать, что право носить титул интеллигентов принадлежит им, и им одним.
Поначалу те, кого настолько узкая дефиниция оставила бы за дверями
прогрессивного общества, не согласились с таким подходом. Однако к 1890-м
гг. русскому человеку уже мало было иметь образование и участвовать в
общественной жизни, чтобы удостоиться этого звания. Теперь он должен был
стойко выступать против всего политического и экономического склада старого
режима и быть готовым принять активное участие в борьбе за его свержение.
Иными словами, принадлежать к интеллигенции значило быть революционером.
Одновременное использование одного и того же слова для выражения двух
весьма разных понятий привело к великой сумятице. В 1909 г. группа
либеральных интеллигентов, часть которых в прошлом принадлежала к
социал-демократам, опубликовала сборник "Вехи", в котором подвергла русскую
интеллигенцию резкой критике за отсутствие чувства политической реальности,
безрелигиозность, дурные нравы, верхоглядство и прочие прегрешения.
Читатели, без сомнения, знали, о ком идет речь. И тем не менее, в глазах
правительства и его сторонников авторы сборника сами определенно были
интеллигентами.
Столкнувшись с таким положением, историк должен занять определенную
позицию; безусловно, будет ошибкой принять узкое определение интеллигенции,
на котором настаивало ее радикальное крыло. К борьбе против самодержавия
присоединилось множество людей, исходивших из либеральных и даже
консервативных принципов и целиком отвергавших революционную идеологию.
Исключить их значило бы исказить историю. От широкого определения,
охватывающего всю группу работников умственного труда, толку и того меньше,
потому что оно ничего не говорит о тех политических и общественных
воззрениях, которые именно и отделяли тех, кто осознавал себя
интеллигенцией, от остальной массы населения. Мы воспользуемся дефиницией,
лежащей где-то между двумя вышеозначенными определениями. Мерилом здесь
является приверженность общественному благу: интеллигент - это тот, кто не
поглощен целиком и полностью своим собственным благополучием, а хотя бы в
равной, но предпочтительно и в большей степени печется о процветании всего
общества и готов в меру своих сил потрудиться на его благо. По условиям
такого определения, образовательный уровень и классовое положение играют
подчиненную роль. Хотя образованный и обеспеченный человек, естественно,
лучше может разобраться в том, что же не так в его стране, и поступать
сообразно с этим, совсем не обязательно, что ему придет охота это сделать. В
то же самое время простой, полуграмотный рабочий человек, пытающийся
разобраться в том, как действует его общество, и трудящийся на его благо,
вполне отвечает определению интеллигента. Именно в этом смысле в конце XIX
в. в России говорили о "рабочей интеллигенции" и даже о "крестьянской
интеллигенции".*3
*3 "Рабочая интеллигенция" описывается в моей книге Social Democracy
and the St Petersburg Labor Movement, 1885-1897 (Cambridge, Mass. 1963); а
"крестьянская интеллигенция" (в основном бывшие крепостные, занявшиеся
свободными профессиями) - в Е С. Коц. Крепостная интеллигенция. Л.. 1926.
Интеллигенция в таком определении появляется везде, где существует
значительное несоответствие между теми, в чьих руках находится политическая
и экономическая власть, и теми, кто представляет (или считает, что
представляет) общественное мнение. Она сильнее и настойчивее в тех странах,
где авторитарное правительство сталкивается с восприимчивой к новым идеям
образованной элитой. Здесь возможность и желание действия вступают между
собой в острый конфликт, и интеллигенция кристаллизуется в государство в
государстве. В деспотиях традиционного типа, где отсутствует многочисленная
образованная публика, и в правильно функционирующих демократиях, где идеи
могут быстро воплощаться в политике, интеллигенция скорее всего не
складывается.*4
*4 Если, конечно, какая-нибудь часть образованного меньшинства не
вообразит, что она лучше всех знает, в чем состоит народное благо. Тогда она
может игнорировать результаты выборов по тем соображениям, что а) они не
дают народу "настоящей" свободы выбора, 6) избирательный процесс подвергся
манипуляции, или, когда не помогают другие доводы, в) массам устроили
промывание мозгов, и они голосуют против своих собственных интересов.
Неизбежно было, что в России эпохи империи рано или поздно появится
интеллигенция. А принимая во внимание неизменное вотчинное отношение
монархии ко всем вопросам политической власти, было столь же очевидно, (что
борьба между интеллигенцией и режимом выльется в войну на взаимное
уничтожение.
Наверное, на Руси испокон веку были недовольные, однако самым ранним
политическим вольномыслом, о котором имеются документальные свидетельства,
был князь И. А. Хворостинин, живший в начале XVII в. На этого аристократа
донесли властям, что он не соблюдает православного обряда, держит у себя в
библиотеке латинские книги, зовет царя деспотом и сетует, что "на Москве
людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем". Он бил челом, чтоб ему
позволили уехать в Литву, в чем ему отказали, и кончил высылкой в далекий
северный монастырь.*5 Хворостинин был типичным инакомыслом доинтеллигентской
эры, пребывал в полной изоляции и обречен был умереть, не наложив ни
малейшего отпечатка на ход событий. Думающие люди в ту раннюю пору не
составляли ни силы, ни движения. В служебном режиме XVII - начала XVIII вв.
недовольство было prima facie доказательством бунта и посему вынуждено было
ограничиваться частными разговорами.
*5 С. М. Соловьев, История России с древнейших времен, т. V, М.,
1961, стр. 331-2.
Чтобы в России могло существовать общественное мнение, правительству
надо было прежде всего признать правомочность общественной деятельности,
независимой от его поощрения или дозволения. Это случилось лишь с
облегчением условий государственной службы, произошедшим после смерти Петра.
В 1730-х и пуще того в 1740-х и 1750-х гг. дворянам делалось все легче
заниматься своими частными делами, одновременно находясь номинально на
государственной службе. Теперь вполне нетрудно было добиться длительного
отпуска и даже выйти в отставку, едва достигнув зрелого возраста. Так, безо
всякого формального законодательства, стал складываться "праздный класс"
(leisure class). Даже дворяне, служившие в войсках, стали находить время для
невоенных занятий. Например, курс подготовки в Благородном Кадетском
Корпусе, основанном в 1731 г. (см. стр. #178), был настолько ненапряженен,
что учившиеся в нем молодые дворяне располагали большим количеством
свободного времени, дабы развлекать себя театральными постановками и
поэзией. Основоположники русского театра А. П. Сумароков и М. М. Херасков
принялись за литературное творчество, будучи кадетами, и написали некоторые
из своих наиболее значительных сочинении в стенах этого на первый взгляд
чисто военного заведения. Литература сделалась в середине XVIII в. первым
видом свободной деятельности, который стало терпеть русское правительство.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 29 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |