От выстрела книжка испуганно захлопала крыльями-страницами. Вспорхнув, она подранком упала в снег. В неглубокую борозду капнула кровь цвета типографских чернил.

Володя Злобин

Нобелевская премия

От выстрела книжка испуганно захлопала крыльями-страницами. Вспорхнув, она подранком упала в снег. В неглубокую борозду капнула кровь цвета типографских чернил.

- Хоть на что-то годны твои писульки.

Антон как всегда весел и презрителен. На его лице свернулась бездомная псина - клочья рыжей бороды, казалось, росли из-под самых глаз. Один синий, а другой зелёный. Их как будто покусала бешеная лисица - они звенели и прыгали, то скатываясь до подбородка, то с хохотом выскакивая на лбу. Уже только поэтому спорить с ним было бессмысленно.

- Ну почему же, - говорю я, - ещё порой своими книгами я подтираю задницу.

Его борода в знак одобрения похлопывает меня по плечу, и Антон по твёрдому насту быстро идёт к мишеням. Он похож на самую худую закорючку из нотной грамоты. Прострелянные книги похожи на счастливых политзаключенных. Я похож на пень, на котором сижу. Когда Антон подбирает мою книгу, я вспоминаю, что когда-то действительно состоял в ДПНИ.

- Надо же! На самом интересном месте дыра, - друг с усмешкой вчитывается в мои строки, - ого, да ты тут, похоже, про подвиг пишешь, жертвенность. Оказывается ты радикал! Рывалюционер.

Он так омерзительно коверкает последнее слово, что мне чудится в нём рыба с поллюцией. Впрочем, я никогда себя так не называл. Да и разве я виноват в том, что он, мой старый знакомый, вдруг повстречал меня, когда я шёл домой с полным рюкзаком макулатуры и тут же с заговорщицким видом предложил прогуляться до леса?

- А второй револьвер оставь у себя. Это твой писательский гонорар. И коробку патронов держи.

Свой ствол он засовывает в карман куртки, которая как будто снята с героев площади Сан-Бабило. С оружием он сразу становится толще, как вон тот породистый дуб, и из его пористого носа ядом сочится уверенность.

Вместо благодарности говорю:

- Погоди, я соберу книжки.

- Зачем?

- Ну, улика ведь.

Его разноцветные глаза вспыхивают, и плечи, начертанные пьяным геометром, ходят от смеха как чаши поломанных весов. Он хлопает себя по острой коленке, которой не хватает стрелы, и говорит:

- Все вы писатели такие странные.

Я молча собираю продырявленные книги. Они уже не кричат и быстро остыли, как выброшенные на мороз младенцы. Антон, согнувшись, задаёт пню, на котором я сидел, вопросы с подвохом. Когда тот не отвечает, то парень выхватывает револьвер и несколькими выстрелами заставляет замолчать деревянного свидетеля.

- Скоро ты там, писатель?

Меня завораживает сизый лес. Между деревьями зло хихикая бегает холод. Только зазеваешься, как он напрыгнет на тебя сзади, убаюкает, вдавит тяжестью белых костей в сугроб, а по весне вылупишься из его утробы бледным подснежником. Возможность подобного перерождения влечёт так же, как холодное солнце, раскачивающееся в вышине, словно мертвецкая люлька.

Кто обронил её там, в небесах?

***

Когда мы устроились в голодном вагоне, и электричка поползла в сторону города, Антон, долгое время хранивший девственность и молчание, неожиданно спросил:

- Зачем ты пишешь?

Отнекиваюсь:

- Чтобы вокруг стало чуточку светлее.

- Светлее становится от динамита, а не от строф. Нет, серьёзно, зачем ты пишешь?

С опаской понимаю, что просто так он не отвяжется.

- Творчество - это акт действия в ходе которого возникает принципиально новое. Создавать новое - это и есть задача человека. Вот я и занимаюсь этим.

- Туфта. Всё равно из тебя не получится нового Гоголя, Белого или Достоевского. Не станешь таким мыслителем, как Хайдеггер, Маркузе или там Юнгер. То есть на уровень великих ты никак не поднимешься. Не обижайся, но это так. То есть ты сознательно обрекаешь себя в творчестве на то, чтобы ходить вприсядку, ползать, сидеть на корточках и корчить рожи? Тогда для чего это? Зачем что-то писать, если можно это не писать? Вообще, зачем что-то писать в современном мире? Ведь ты же уже давно понял, что система - это главный враг, так почему ты занимаешься какой-то мурой, а не уничтожаешь её?

Я знаю, что у него есть основания для подобных обвинений. Но ещё я знаю то, что слышать такое - чертовски обидно. Слова прячутся под язык, и я не замечаю, как между скамейками проходит пузо, а затем впереди, спиной к нам, садится полицейская фуражка в бушлате. Офицер снял головной убор и обнажил отвратительную залысину, на который вырос похожий на виноградинки пот. Такие залысины бывают лишь у говноедов и шелудивых крыс.

Антон, с непонятной для меня радостью смакует вопрос:

- Так как насчет системы?

Я со страхом оглянулся. Нет, я бы оглянулся и с уверенностью, но вагон, если не считать нескольких спящих пьяниц, был совершенно пуст, а в разноцветных глазах друга уже вспыхнуло преступление. Когда я повернулся, то увидел, как Антон, вытащив от удовольствия язык и пистолет, направив последний на затылок полицейского.

И совершенно хладнокровно повторил:

- Скажи честно, зачем ты пишешь?

За окном в книксене приседали юные ёлочки, а я в ужасе вжался в стенку рядом с сумасшедшим, который, если я не отвечу на его безумный вопрос, превратит бесславного ублюдка, что сидит впереди нас, в ответственного семьянина из официального некролога.

- Признания хочу, - рот пересох, - я уверен в том, что у меня есть большой талант и мне хочется, чтобы это подтвердило как можно большее количество людей. Хочу, чтобы я стал известным. Хочу, чтобы меня читали, чтобы советовались со мной. Хочу...

- Понимаешь, - борода Антона укладывается спать, - сейчас я абсолютно серьёзен. Говорят, что у каждого писателя есть сокровенная тайна. Что её можно разгадать. Вот я и хочу разгадать тебя. Так что, будь добр, отвечай.

В любой момент, тяжело дышащий полицай, может вслушаться в разговор, повернуться или заметить отражение револьвера в окне, а может почувствовать что-то неладное шестым чувством, которое он часто отбивал задержанным. А ешё могут зайти контролёры, проснуться алкаши, я могу с перепуга как следует пукнуть, и друг тут же, не задумываясь, нажмёт на спусковую скобу.

Поэтому я говорю чистую правду:

- Я хочу получить нобелевскую премию по литературе.

Поезд замедляет ход. Со станции в вагон заглядывают любопытные лица. В углу с оглушительным харканьем кто-то проснулся. Мент промокнул лысину отвратительным платком, похожим на флаг СССР. Моё сердце почему-то успокоилось, и даже раздайся сейчас выстрел, то я, как ни в чём не бывало, всё равно остался бы сидеть на этой жёсткой прокрустовой лавке.

Антон лыбится и убирает ствол:

- Я так и думал, что ты тот ещё гордец, а то всё против эгоизма пишешь, а сам-то!

Мы распрощались с ним на унылом перроне, похожим на засохшую коросту. Её лениво скрёб жёлтый дворник, смутно чуявший исходящую от нас опасность. Антон уковылял непонятно куда своей дёрганной, вихляющей походкой, и мне казалось, что его фигура вот-вот выстрелит, пальнёт куда-то в небо или в меня.

На прощание он бросил мне:

- Встретимся на сраном митинге, - и беззлобно добавил, - туда-то любят ходить всякие писатели.

***

Возможно, именно поэтому когда я поднимался домой по грустной, как Россия, лестнице, я и не заметил Васька. Он, проходя мимо, несильно боднул меня плечом. Его тяжёлая носорожья рука зацепилась за спящий в кармане револьвер, отчего я тут же похолодел. Но Васёк, как будто ничего и не произошло, продолжал спускаться вниз. На пролете он вдруг обернулся и лукаво подмигнул мне:

- Меня что-то по руке ударило... Вооружился что ли? Смотри, как только за тобой будет хоть что-то, кроме слов, сразу тебя возьмём за задницу и на зону.

По иронии судьбы я делил с оперативником на букву "Э" одну и ту же лестничную площадку. Васёк был настоящий мужик, каких делают на войне в Чечне. Любил сауну, надёжные машины, со смехом поднимал гири и притом курил, пил, заказывал шлюх - в общем, постоянно показывал свою подлинную, висящую где-то между колен, маскулинную природу. И вот теперь оперативник, пытаясь одеть мне на шею хохот из своей мужской, литерной "М", сам не подозревал, как верна оказалась его дежурная шутка.

- Да куда мне, - шепчу я остывшими губами, - я же обычный парень.

Но Ваську охота пошутить и он требует:

- А ну покеж, чего там у тебя лежит. Тяжелое ведь что-то, да?

Моя рука медленно тянется к застёжке. Васёк наверняка ждёт, что я достану оттуда какую-нибудь чушь, вроде кастета. Как же он удивится короткому бульдожьему дулу!? А что, может, и вправду? Ну... достать. Главное просто решиться... Решиться достать. Так, чтобы крылья его пёсьего носа затрепетали от удивления. Чтобы расширившийся зрачок хотя бы на мгновение попытался порвать радужную оболочку. Всё равно у него обыкновенные водяные глазки, как будто туда залили перекись водорода. Да, определенно надо достать пистолет. Тогда уже будет поздно отступать. Да и как можно отступить от настоящего поступка? Но мои размышления прерывает сам Васёк:

- Ладно, свободен! Хотя... - он задумывается, а затем медленно расстёгивает куртку и показывает кобуру, - вот, запомни, мальчик, как выглядит оружие. И учись. А то до конца жизни все вы так ничего не добьётесь.

***

Впереди с белым венчиком на сердце идёт Антон.

За ним колобком катится лево-правая масса. Демонстранты вооружились флагами, на которых стыдно даже топтаться. Ощущения революции, как выстрела Авроры - просто не было. Зато левый фланг шествия зачитывался Маригеллой и Майнхоф. Правый почитал, но не читал Конкутелли. Но даже если помножить их революционные старания, то выходила пустота. Ведь нет никакого смысла умножать на ноль.

Это знает Антон. Поэтому он идёт впереди. Он - единица. Почти все, кто идут за ним - нули. Но я не могу понять, почему в итоге не получается миллион.

В центре колонны идёт Нотан.

Он местная знаменитость, даже легенда. Худоба по-прежнему не слезает с него после десяти лет тюрьмы. Нотан имеет на волосах седину, а на сердце шрамы от революции. И это не романтическая метафора - просто однажды он словил проникающее ножевое ранение грудной клетки. Даже башлык его куртки выглядит намного радикальней, чем большинство демонстрантов. Я был уверен в том, что именно Нотан продал оружие моему другу. Они подходили друг другу. Два бешенных пса, которые периодически поёбывали эту сучью стаю терпил и полюционеров. Только тот, что постарше, пока ещё был вожаком, тогда как молодой агрессивный зверь всё ближе подбирался к власти.

Так и шли они - впереди голодный молодой волчок, покусанный и безродный, а в центре, там, где собрались самые сильные самцы и самые красивые суки, мудро ступал матёрый волк со странной кличкой Нотан. Оба непримиримы. Оба всегда будут думать свысока о таких, как я. Всего лишь как о болтунах, безвредных и неопасных.

Нечего обижаться. Так оно и есть.

А сбоку, за оцеплением из карликов и дебилов, размашисто шёл Васёк. Он одет в штатское, в руках казённая видеокамера. Женщины, даже те, кто идёт в колонне, оглядываются на него. Васёк с достоинством интеллектуальной гориллы несёт свою мужиковатость. Щерит мощные белые резцы. Сначала он пристально снимает Антона, затем перемещает цифровое око на сосредоточенного Нотана, а когда видит меня, то, не удостаивая журналистским вниманием, лишь приветливо машет рукой.

Ещё бы подошёл и поздоровался, сволочь.

Между тем Антона загораживает спелой массой. Она похоже на тесто. Нотан - дрожжи, уже охрип, и из мегафона, белого, как его кулаки, звучит подкрадывающаяся старость. Лишь Васёк розов и весел, как лежащее на прилавке мясо. Если его расчленить, то его яйца наверняка можно продать, как бычьи. Оперативник ещё больше разъелся и я не могу понять, что это торчит у него под одеждой - чёрный металл или голубое сало?

Я выхожу из колонны и смотрю, как она, одержимая, уходит вдаль по оцепленному проспекту.

Впереди неё марширует Антон.

В центре идёт Нотан.

Сбоку крадётся Васёк.

И, кажется, что из века в век мощные псы в ошейниках будут рвать поводок из рук хозяина. Но раз за разом будут оголять лунное вымя, да сучить в небо лапами, когда поводырь, осклабившись, выстрелит им в брюхо. Из перебитых артерий будет течь кровь. Её будут собирать в чернильницы сумасшедшие вроде меня. И когда крови накопится слишком много, мы будем писать ею картины, вся слава которых достанется только нам. А бешеные Антоны, Нотаны и даже слишком мужские Васьки, которые, сами того не подозревая, всё время сцеживают нам, художникам, краски, просто исчезнут. Так же, как растворяется в водке ключевая вода. Как вся эта грёбанная демонстрация.

Да, о них никто не будет помнить.

Но картины, нарисованные кровью, останутся вечными.

***

Я так долго бродил по улицам, что почти превратился в брагу. Револьвер, как вставший член, плотно оттягивал карман. Мои мысли не удержали бы на плечах сами атланты.

Что ждём меня в жизни? Стану ли я ещё одним завсегдатаем тёплых кресел в уютных студиях? Поставлю роспись под час "Ч"? Буду ли модным писателем, яростно критикующим спектакль системы? Ведь я же сам писал, что в мире постмодерна, где говорят все, а поэтому не слышно никого, только поступок, который ставит на кон здоровье или жизнь человека, может показать, что ты настроен всерьёз. Но как трудно этому соответствовать! Террористы, революционеры, бунтари... они уйдут, как Есенин, как с белых яблонь дым. Как никто, кроме специалистов, не помнит анархистов девятнадцатого века, взрывавших бомбы в церквях, так и после никто не вспомнит Антона. Но литература, как бальзамирование, делает из писателя вечную мумию. Сладкого медового старика. Целебное лекарство. Я... меня будут помнить, знать и читать, когда останки моей плоти уже тысячу раз выпадут дождём и снова прорастут травой. У меня есть талант, поэтому тратить свою жизнь на мелочи просто преступно. Надо развивать то, что дано. Это как в школьном уравнении, где известны все переменные. Но... как же всё-таки это гадко.

Шок.

Я помню, как это было.

Всё произошло где-то в свистящем центре. Возможно как раз в той точке, куда на карте архитектор, чертя окружность, вонзил когда-то ножку циркуля. Почему-то мигал фонарь, и толстое стекло дышало на меня так, что мои глаза запотели. А за витриной, украшенной пошлой резьбой, хохоча и облизываясь, сидел Антон. Псина с его подбородка куда-то исчезла, и чисто выбритое лицо было похоже на пах скопца. Рядом с ним сочно, как хуй, курили кальян девушки. Они умудрились испортить губами стоявший на столике гуляш. Антон незаметно показывал девушкам крайнюю плоть револьвера и самодовольно расплывался в улыбке, когда те в восторге облизывали ему лицо. А ещё всё было залито искусственным светом, харкали пепельницы, умирала музыка, а в дальнем конце зала, да, я успел это разглядеть, именно там - какой-то носатый яростно отчитывал официанта.

И я безмолвно глядел на своего безумного знакомого, который всегда укорял меня в бездеятельности, который делился со мной планами того, как он покончит с собой, прихватив как можно больше ублюдков. Он говорил, что его партийная программа это лозунг:

- Все свиньи должны умереть.

Теперь же он сам был свиньей. Пьяной, цивильной и острой. Возможно, он даже побрызгался одеколоном, чтобы этим блядям было не так противно его целовать. Откуда он взялся в этом элитном заведении? Может он как Савинков предпочитал жить красиво? Но за эсером были громкие дела, а за Антоном только стрельба по книгам.

ПО МОИМ КНИГАМ.

Я пошел дальше, а прочь пошло за мной. Пришлось броситься бежать, чтобы эта мразь, которую я зачем-то вообразил, наконец, отстала. И вот этот человек, вернее его подобие, смел укорять меня за бездеятельность? Подбивал меня положить мои нереализованные способности в землю из-за собственного тщеславия?

Кто он такой, по сравнению с тем же Нотаном!?

Неожиданно вспомнилось, как увидел его куда-то спешащим с двумя целофанновыми пакетами, из которых торчал нарезной батон. Мне подумалось, что если сейчас на него нападут, как в молодости, то он потеряет несколько драгоценных секунд. И по грязной мостовой, как биллиардные шары, покатятся оранжевые апельсины. Нотан, не успев достать оружие, нелепо взмахнёт руками и посеревший, точно лохмотья ластика, мягко упадет на снег. Не будет даже крови, этого сладкого напитка битвы, и люди будут глазеть на постаревшего волка, умершего стерильно, почти как в больнице. Но Нотан, чуть сгорбившись, никем неузнанным шёл домой. Там его ждала жена. Может - дети. Я тогда явственно почувствовал, что настоящий волк никогда не оставляет потомства.

***

Гнилой подъезд не смог заглушить ток крови в голове. Я взбегаю по лестнице, она проваливается под ногами, и вдруг неожиданно я получаю знакомый удар плечом. Васёк, вышедший покурить, недоуменно смотрит на меня:

- Ты это чего такой растрепанный? У вас революция отменилась?

Он по-прежнему огромный, в безразмерных семейных трусах и с пресловутой кобурой одетой поверх майки. Васёк любит красоваться перед жильцами. Но сегодня он явно не в настроении. Его голос жесток, как будто он подтирается наждачной бумагой:

- И всё-таки ты покажи, что у тебя в кармашке.

Я пытаюсь отскочить, но он крепко схватил меня за руку. Время шуток кончилось. Я скручиваю горло замку и выхватываю пистолет. Васёк реагирует так, как это обычно показывают в фильмах. Тут же моя грудь взрывается фейерверком. Ещё и ещё. Огненная шрапнель разворотила грудь так, что я, опрокинувшись назад, размашисто и смело пишу что-то красными чернилами на стене. Лестница выгибает спину, и я качусь вниз, как снежный ком.

А потом вдруг с лёгкостью поднимаюсь.

Кровь, залившая передо мной ступени, растекается в красную ковровую дорожку. Из раскрывающихся дверей квартир мягко засветили софиты. Топот ног превратился в торжественные аплодисменты. И чёрный костюм, в котором мне должны вручить долгожданную литературную премию, сидит как влитой. Только немного жмут белые тапочки. Меня ставят за трибуну, и я вижу сотни лиц, залитых от счастья слезами. Они пришли разделить мой триумф. У многих в руках цветы. Да, я очень люблю красные гвоздики. Надо им срочно что-то сказать. Не цветам, - людям. Меня охватывает волнение. Нет, не от того, что у меня в груди несколько дырок.

Просто больше всего в жизни мне всегда хотелось сказать этим ублюдкам в лицо, что я отказываюсь от их сраной награды.

Дата добавления: 2015-10-21