Контрпродуктивно не только смешение филологического и лингвистического подходов, первый из которых нацелен на поиск специфического, а второй – инвариантного, но и лингвистического и проективного подходов, первый из которых объективен, а второй связан с идеологическими приоритетами.
Что касается теории фигур, то и здесь мы сталкиваемся с неким тормозящим ее изучение синкретизмом подходов, вращающихся вокруг истолкования древней формулы «отклонение от обычного выражения». В настоящей статье делается попытка исчерпать возможные интерпретации этой формулы, с тем чтобы в рамках каждой из интерпретаций рассмотреть номенклатурный состав фигур и обозначить те возможности изучения теории фигур, которые открывает каждая такая интерпретация, если только последовательно ее придерживаться. Забегая вперед, отметим, что вводимые в статье три взгляда на фигуру не укладываются точно в филологический, лингвистический и проективный подход к риторическим знаниям, но одному пониманию фигуры явно соответствует филологический или проективный подходы, в то время как двум другим – лингвистический.
Исходная формула – «отклонение от обычного способа выражения» - исторически служила и во многом служит до сих пор ориентиром при выделении фигур, однако в пределах этой формулы допускаются и часто не осознаются совершенно различные толкования «необычности» [1]. Именно это обстоятельство, как будет показано ниже, создает два главных затруднения в освоении понятийного и терминологического наследия теории фигур.
Первое затруднение состоит в отсутствии ясного представления о том, как отделить в фигуре культурно-историческое от инвариантного (транскультурного и панхроничного). Второе связано с отсутствием удовлетворительного метаязыка, пригодного для описания фигур, функционирующих в разных культурах. С первым затруднением связаны актуальные вопросы о том, какие фигуры включать в современные учебники риторики, какого рода фигуры вообще должна изучать современная риторика, могут ли и каким образом воспользоваться теорией фигур другие дисциплины (стилистика, литературоведение, лингвокультурология и др.), насколько теория фигур интересна с позиций прагматики речи, приложима ли она, скажем, к рекламе, психотерапии и т.п. Со вторым затруднением связан без преувеличения мучительный вопрос о лексикографическом описании фигур.
Исчисление интерпретаций будет проводиться на основе семиотического подхода, что даст три взгляда на феномен фигуры (мы рассматриваем фигуры в самом широком смысле, включая сюда и тропы). Каждому такому взгляду, во-первых, соответствует свой список фигур, во-вторых, что важнее, свое выделение центральных и периферийных явлений в мире фигур и, в-третьих, что является для нас самым важным, наиболее адекватная стратегия современного применения теории фигур.
«Отклонение от обычного выражения», во-первых, может касаться конвенциональной стороны знаков, т.е. рассматриваться вне проблемы мотивированности знаков. Тогда речь идет об отклонениях от принятых грамматических норм и, соответственно, о создании норм риторических. Это наиболее магистральный путь риторики, при котором фигуративная речь противопоставляется обычной нормативной речи. При этом солецизмы и фигуры образуют некую пару о которой еще Квинтилиан высказывался в том смысле, что фигура отличается от ошибки тем, что опирается на известный прецедент [2]. Сегодня такой подход воспринимается как «игра с нормой», хорошо понятная современному лингвисту, знакомому с проблемой интенционального нарушения нормы [3]. Но исторически вернее и логически точнее было бы говорить не об игре с нормой, а об игре аномалии и аналогии, поскольку момент аналогии, опоры на прецедент, также важен при таком понимании фигуры, что, впрочем, тоже не чуждо современному лингвисту, знакомому с понятием прецедентный текст [4].
Правомерность такого подхода наиболее наглядным образом проявляется в отношении грамматических фигур (грамматических тропов) и плеонастических выражений. Скажем, риторический вопрос, основан на «неправильном» использовании вопросительной формы, так как не предполагает ответа. В то же время прецедент риторического вопроса как особого приема настолько известен, что может даже служить иллюстрацией риторической фигуры вообще. Иллеизм, то есть дублирование местоимения именем, до сих пор рассматривается и как речевая ошибка, и как фигура речи. И в случае с риторическим вопросом, и в случае с иллеизмом, имеется нормативная нефигуриративная форма речи, когда утверждение дается без привлечения вопросительной формы, а местоимение не дублирует имени. Подчеркнем еще раз, что важна не только аномалия, но и аналогия – прецедент, что и делает списки фигур принципиально открытыми и культурно обусловленными. Как будет показано ниже, на периферии античной системы фигур находились явления, для которых трудно найти «нулевую», неананомальную форму, но которые также опирались на прецедент. Многие из этих явлений сегодня толкуются не как фигуры, а как жанры или речевые стратегии.
«Отклонение от обычного выражения», во-вторых, может основываться на мотивированном использовании знаков. Использование мотивированного знака (чаще всего иконического) так же маркировано, «необычно», как и отклонение от нормы, с которым оно может совпадать или не совпадать. Чтобы пояснить эту мысль, обратимся к феномену ономатопеи. Само по себе звукоподражательное слово, будь то междометие или слово знаменательное, не является отклонением от нормативного словоупотребления. Его необычность другого рода. Она состоит в том, что на фоне обычных чисто конвенциональных знаков встречается знак мотивированный.
Наличием первого и второго подхода к фигурам соответствуют противоречивые высказывания о фигурах: с одной стороны, фигура понимается как нечто нарочитое (следствие первого подхода), с другой, напротив, наиболее естественна и потому незаметна (следствие второго подхода) [5].
Второй подход реализовывался главным образом в отношении тропов, что привело к созданию исчислимого списка последних. В пределе этот список свелся к оппозиции метафоры и метонимии как фундаментальных свойств языкового мышления, что достигло своего апогея в известной работе Якобсона [6]. Истоком исчислимости становятся типы мотивировок, что на верхнем уровне классификации приводит к двум исходным видам мотивированных знаков – иконам (сходство) и симптомам («естественная» связь, или, в удачной формулировке Карцевского, – «смежность»). В то же время собственно фигуры изучались главным образом с позиции первого подхода, который, вполне естественно, не приводит к закрытому списку фигур, что заложено в самом принципе конвенциональности [7]. Но это не означает, что к большинству тропов не применим первый подход, а к фигурам нельзя подойти как к мотивированным знакам. Непродуктивная для целого ряда современных филологических дисциплин асимметрия в описании тропов и фигур (в узком смысле слова) может быть преодолена. На эту асимметрию указывает М.Л. Гаспаров, ставя вопрос о необходимости освоения теории фигур современной наукой: «Когда недостатки риторической системы тропов и фигур стали ясны, то европейская словесность отвернулась от теории фигур, лишь система тропов отчасти продолжала держаться, опираясь то на логику, то на психологию. Однако, отказавшись от этой системы понятий, современная стилистика ничем ее не заменила и не перестает от этого страдать. Поэтому все более ощутимой задачей сегодняшней филологии становится пересмотр и реконструкция этого аппарата античной стилистики на основе современного научного языкознания» [8].
Подход к тропам как к отклонению от нормы, а отнюдь не мотивированным знакам легко обнаруживается в самой этимологии слова «троп»[9], а также в древних (античных и средневековых) списках тропов, носящих практически открытый характер, несмотря на наивные попытки свести их число к двадцати семи [10]. При таком подходе «тропос» противопоставлялся «кириологии», т.е. нормативной, «неуклоненной» речи (ср. современное «фигуральное выражение» в значении «троп», обнаруживающее скрытое родство тропа и фигуры) [11]. Прецедентные примеры играли в жизни тропов ту же роль, что и в жизни фигур: они кочевали из трактата в трактат и служили основанием для выделения нового тропа даже в том случае, когда логически (с точки зрения типа мотивации) новый троп был видом старого. Например, прозопопея, т.е. олицетворение, фигурировала в списке тропов наряду с метафорой и т.п.[12]). Ставшими школьными дифференциальные признаки тропов практически не фигурируют в древних трактатах. Сама номенклатура тропов в несколько раз превосходит современную.
Более того, и в наши дни можно обнаружить рефлексы старого («аномального») подхода к тропу. Так, новейшие («антиаристотлевские») определения метафоры подчеркивают в ней не столько момент сходства (мотив), сколько противоречия микро- и макроконтекстов [13]. Заметим в скобках, что если Аристотелево определение метафоры как свернутого сравнения и выявляло ее свойства как мотивированного знака, то в древних определениях синекдохи или метонимии тема мотивировки либо отсутствовала вовсе, как это было в греческих трактах вплоть до достаточно позднего времени, либо присутствовала нерегулярно, как в латинских трактатах [14]. Тем самым непоследовательность в применении двух обозначенных нами подходов существовала всегда. С другой стороны, фигура может рассматриваться как иконический знак, и при этом список фигур оказывается замкнутым, как и список тропов [15].
При последовательном разделении подходов окажется, что одна и та же фигура может быть рассмотрена и как аномалия, и как мотивированный знак, но есть фигуры, подходящие только под одно из определений: немотивированные аномалии и мотивированные неаномалии.
Строго говоря, характер оппозиции «аномального» и «мотивированного» подходов зависит от широты понимания первого из них. Если в «аномальном» подходе акцент делать именно на аномалии, т.е. если предполагать, что у фигуры всегда есть «нулевая», нормативная реализация, оппозиция подходов видится как эквиполентная. Но в этом случае за бортом окажутся некоторые фигуры, для которых «нулевую» форму указать сложно, и, как это ни парадоксально, большинство из тех явлений, которые в древности попадали в список тропов, а сегодня выглядели бы как жанры или речевые стратегии (подробнее о них ниже). Если же под «аномальный» подход подвести все исторически выделенные на почве закрепленного прецедента фигуры, оппозиция подходов примет привативный характер, где «мотивированный» подход будет маркированным членом оппозиции. Это означает, что любую фигуру может рассмотреть в рамках первого подхода, но лишь некоторые из них – в рамках второго. Поскольку наша задача не логические игры с описаниями фигуры, а поиски оптимального пути, который позволил бы нам развести историко-филологическое и панхронично-прагматическое описание фигур, мы будем понимать «аномальный» подход в самом широком смысле.
В рамках первого подхода филологу не следует страшиться ни обилия фигур, ни изменчивости их классификаций. Каждая фигура с ее дефиницией и иллюстрацией (парадигмой) – ключ к пониманию исследуемой духовной культуры той или иной эпохи. В рамках второго подхода следует искать прозрачную и замкнутую классификацию фигур с описанием их психологического, точнее нейролингвистического, механизма. При этом надо иметь в виду, что только второй подход способен дать метаязык для описания фигур вообще. Этот метаязык должен быть максимально, насколько это только возможно корректен по отношению к исторической терминологии, а кроме того, он должен уметь описывать те явления, которые не являются фигурами с точки зрения мотивированности знаков. Иными словами, в рамках второго подхода должен быть построен метаязык, с помощью которого можно составить исторический словарь фигур.
Логически, однако, двумя выделенными подходами понятие «отклонение от обычного выражения» не исчерпывается.
Итак, «отклонение от обычного выражения», в-третьих, может заключаться не в интенциональном нарушении нормы и/или следованию известному образцу (необычность в сфере прагматики), не в подключении вторичной мотивировки (необычность в сфере семантики), но в симметрии единиц плана выражения как таковых (необычность в сфере синтагматики). Например, исоколон (равенство отдельных частей высказывания) может быть определен не через отклонение от какой-то нормативной реализации и не через мотивацию (с которой он реально не связан, кроме отдельных случаев, когда равенство колонов выступает как знак-диаграмма). От обычного (среднестатистического) выражения исоколон отличается прежде всего повышенной симметрией. Исключительно на явлении графической симметрии основан палиндром (чтение слева направо и справа налево совпадает), что отличает его от так называемых «фигурных стихов», в которых графика иконична содержанию. Отметим, что в связи с ростом удельного веса письменной формы речи и распространением компьютерной графики симметричные графические фигуры становятся продуктивными и выходят за пределы зафиксированных в риториках случаев[16].
Достаточность симметрии для понимания «необычности» и выделения большой группы фигур оказывается не просто данью логической полноте. Такой взгляд на фигуры восходит к доаристотелевым временам, а именно к горгианской традиции. Как известно, «отцу фигур» Горгию приписываются три «горгианские» фигуры – исоколон, омойотелевтон и антитеза, – основанные именно на симметрии. Характерно, что сама концепция убеждающей речи у софиста Горгия связана не с разъяснением, а с услаждением, очаровыванием слушающего, а риторические фигуры уподоблены им жестам в танце [17]. Здесь таится одна из потенций риторических фигур, периферийная для Аристотелевой риторической традиции с последовательной ориентацией на убеждение через разъяснение, но существенная для манипулятивных технологий с их ставкой на гипнотическое воздействие.
Это качественно отличается от подхода к фигуре как к мотивированному знаку. Предваряя подробное рассмотрение такого подхода отметим, что тропы и фигуры как мотивированные знаки связаны с категорией изобразительности. Изоморфизм плана выражения и плана содержания усиливает ясность речи, влияет на скорость ее декодирования. Убедительность достигается через гармонию формы и содержания. Симметрия же включает другие механизмы: убедительность достигается через гармонию формы как таковой. Если это и периферийно для риторики, то, во всяком случае, представляет особый интерес для поэтики.
Разумеется, проявление симметрии может сопутствовать тем фигурам, которые могут быть проинтерпретированы не только как чистая игра с формой, но и как игра с мотивировкой и даже как игра с нормой, не говоря уже о том, что к симметричным фигурам вполне может быть приложимо понятие аналогии, закрепленной в культурной традиции. Так, на симметрии основан целый ряд известных фигур прибавления таких, как анафора, эпифора и др. В этих фигурах легко усматривается иконизм, например, кольцо иконически передает идею замкнутости. Большинство этих фигур может быть интерпретировано как отклонение от нормы, хотя бы потому что норма предполагает расподобление повторяющихся элементов. К тому же все они связаны с культурной традицией, с модой.
Данный синтагматический подход, на наш взгляд заслуживает отдельного рассмотрения, во-первых, исходя из соображений логической полноты, во-вторых, потому что имеются фигуры, наиболее интересные свойства которых раскрываются только в рамках этого подхода, в частности, так называемое риторическое равновесие (чередование длинных и кратких отрезков речи) или такие «игровые» фигуры, как палиндром или логогриф, в-третьих, экспликация этого подхода позволяет устранить путаницу, возникшую в связи с понятиями эвфонии. В определении благозвучия постоянно сталкиваются три аспекта: противостояние неблагозвучию, какофонии (заведомому нарушению фонетических норм, иногда сюда относят также фигуру какэмфатон[18]), гармония формы и содержания (ряд фонетических явлений, связанных с мотивированными знаками: ономатопея, звуковая диаграмма, звуковой символизм) и синтагматика, сочетаемость знаков сама по себе. Причем последний, заслуживающий особого рассмотрения аспект обычно затушевывается.
В связи с последним обстоятельством (затушевыванием чисто ситагматического аспекта, смешением его с другими аспектами) возникает еще один стимул для изолированного рассмотрения в теории фигур явлений чистой симметрии. Именно здесь мы обнаруживаем явления, не названные античной риторикой, вообще не имеющие закрепленного наименования и, наконец, просто не поименованные. Выше уже говорилось о продуктивности графических фигур. Даже обыкновенная парцелляция не входила в древние перечни и стала беспрецедентным случаем введением новой фигуры в XX (мы сейчас не имеем в виду «открытий», основанных на незнании античных фигур) [19]. Новая парцелляция прекрасно дополнила древний тмезис именно потому, что в основе ее выделения лежала точка и многоточие как регулярно используемые и хорошо отрефлексированные знаки препинания. Точка вызвала к жизни и саму парцелляцию и ее осмысление. Но парцелляция - типичная фигура, основанная на иконизме, а многие современные графические фигуры основаны на симметрии. Развитие письменной формы речи стимулирует культурное освоение и терминологическое закрепление новых фигур.
Таким образом, фигуры можно рассматривать как «аномалии-аналогии», и это рассмотрение продуктивно для филологического и проективного подходов, но, по-видимому, бесперспективно для лингвистического подхода. Далее, фигуры можно рассматривать как мотивированные знаки, и это перспективно для лингвистического подхода, но мало перспективно для филологического (оно оправдано только там и поскольку мотивировка была специальным предметом рефлексии) и совершенно нерелевантно для проективного. Фигуры можно рассматривать также как проявления чистой симметрии, что является наименее разработанной темой и интересно прежде всего с лингвистической точки зрения.
В заключение вводной части процитируем некоторые древние определения фигуры, собранные в известном издании «Античные теории языка и стиля» и корреспондирующие с нашими рассуждениями:
«уклонение в мысли и выражении от присущей им природы»;
«изменение выражения из обычного в более сильное на основе какой-нибудь аналогии»;
«изменение, ведущее к услаждению слуха» [20].
Фигура как аномалия и аналогия. Фигура и солецизм. Фигура и жанр. Фигура и фрейм
Первый из выделенных нами подходов существует в парадигме «кириология – солецизм – фигура», которой соответствуют два противопоставления: «кириология – отклонение (солецизм или фигура)» и «солецизм – фигура». Первое противопоставление, актуализирующее момент аномалии, стимулирует стилистическое мышление в духе Ш. Балли, так как речь идет о выборе правильного варианта из синонимичных конструкций. Второе противопоставление, актуализирующее момент аналогии, обусловливает прецедентное, или хрестоматийное, парадигмальное мышление в духе нормативной риторики и нормативной поэтики. И стилистическое, и нормативно-риторическое мышление могут реализоваться в двух планах: в чисто историко-филологическом исследовании и в лингводидактической деятельности, т.е. либо в целях постижения культуры через язык (включая и современную нам культуру), либо в целях воздействия на языковую и культурную ситуацию (проективный подход). Отметим, что синкретизм названных подходов не приносит пользу ни риторике, ни стилистике.
Для ряда фигур исходная парадигма ущербна и может быть описана как «кириология – фигура». Отсутствие солецизма изменяет статус кириологии как нулевого знака, выводит ее, а с нею и фигуру из плоскости грамматики в плоскость типологии текста (примеры фигур с ущербной парадигмой и обоснование их «фигурности» см. ниже). Фигуры с полной парадигмой мы будем рассматривать в рамках анализируемого подхода как центральное явление, а фигуры с ущербной парадигмой – как периферийное.
Фигуры с полной парадигмой через грамматику и аномалию связаны с особенностями конкретного языка, а через аналогию с культурными предпочтениями. Такие фигуры представляют интерес как с узко лингвистической (в плане грамматической стилистики и истории языка), так и с филологической и культурологической точек зрения. Фигуры с ущербной парадигмой в сегодняшней терминологии могут быть названы речевыми жанрами и речевыми стратегиями. Они представляют собой главным образом интерес для лингвокультурологии и поэтики, но также и для общей теории дискурса.
Момент аномалии и связанного с ней выбора вариантных форм делают фигуры, так сказать, неизбежным объектом стилистики. Момент аналогии, напрямую связанный с предпочтениями данной культуры с ее «школьными» авторами и хрестоматийными примерами, делает фигуры неотъемлемой частью филологии и стимулирует интерес к ним с «культуртрегерских» позиций. Момент аналогии также связан с жанровым мышлением, поскольку жанр задается и поддерживается удачными прецедентами. Ведь при культурно-историческом взгляде на жанр как исторически сложившееся единство формы и содержания как раз и выявляется прецедентная природа жанра.
Попытаемся охарактеризовать номенклатурный состав фигур, выделяемых при первом подходе. Разумеется, из самой специфики анализируемого подхода вытекает открытость списка фигур и его зависимость от культурной парадигмы. В этом смысле чрезвычайно характерным является определение фигуры, данное в работе Е.В. Маркасовой, молодого автора, наиболее последовательно воплощающего данный подход: «Фигура речи – нетрансформируемая модель соединения исторически изменчивых элементов в рамках слова, словосочетания, предложения, обладающая жанровой привязанностью, имеющая психологическую природу» [21]. Лишь последний признак в этом определении является данью современным прагматически ориентированным представлениям о фигурах, все же определение в целом явно принадлежит анализируемому подходу. И все же можно выделить некоторые инварианты для европейской риторики, вытекающие хотя бы из того обстоятельства, что вся европейская риторическая традиция так или иначе восходит к общему греко-римскому фундаменту.
Ядром фигур можно считать явление метаплазма, распространяемого с чисто фонетических явлений внутри слова (протезис, эпентезис, пропаралепсис, аферезис, синкопа, апокопа, систола, диэрезис и т.п.) на явления синтаксические (фигуры прибавления, убавления и изменения). Удобное положение метаплазма, задающего рамки для классификаций обусловлено тем, что, если фигура есть отклонение от нормы, дифференциацию этих отклонений можно строить на том, что происходит с исходным (нулевым) вариантом. Чисто теоретически этот вариант можно удлинять, сокращать или совершать в нем перестановки.
Г. Лаусберг, автор капитального труда, в котором прослеживается история фигур, отмечает, что традиционно каждый вид метаплазма был соотнесен с соответствующим варваризмом [22] (сравним в нашей терминологии оппозицию «солецизм – фигура»). Использование фонетического метаплазма могло оцениваться также как поэтическая вольность, то есть отклонения, разрешенные в поэтическом языке. В категории «поэтическая вольность» особенно ярко проявляется нормативно-прецедентное мышление и связь нормативной риторики (теории прозы) с нормативной поэтикой (теорией стиха).
С выходом метаплазма на синтаксический уровень вопрос о нулевой, исходной форме (кириологии) затемняется или, лучше сказать, обнаруживает еще большую зависимость от культурно-эстетических предпочтений. Если в случае инверсии норма задается прямым порядком слов, то в случае эллипсиса или повтора определить нулевую форму не так-то легко. Так, например, фигурой является и зевгма (протозевгма, гипозевгма, месозевгма) и гиперзевгма. Первая основана на том, что в сложносочиненных предложениях опускаются второе, третье и т.д. сказуемые, вторая, напротив, на том, что сказуемые всякий раз называются.
В области тропа центрально-периферийные отношения задаются прежде всего противопоставлением обычных тропов тропам вынужденным. Если есть обычный знак, но мы заменяем его другим словом, прибегаем к иносказанию (буквально к аллегории, к говорению «по-другому»), то перед нами явление центральное. Возможно, первоначальное значение термина «аллегория», безусловно, далекое от средневекового толкования, и означало констатацию того факта, что речь вполне добровольно «уклоняется» от обычной формы [23]. Иной случай описывался терминами «катахреза» и «ономатопея» (первоначально понимаемая как троп и не связанная исключительно со звукоподражанием). Если знак отсутствует, мы его либо заимствуем (термин «катахреза» образован от глагола «занимать»[24]), либо сочиняем заново («творим имя» - буквально совершаем «ономатопею», ср. славянское «имятворение»).
Будучи вынужденным тропом, катахреза, однако, тоже обнаруживает (в иных случаях) связь с аномалией, так как заимствование может привести к противоречию с обычным употреблением. Например, позаимствовав слово «доска» для обозначения плоского предмета в выражении «медная дощечка» мы приходим к этимологическому противоречию, так как слово «доска», по мнению автора рассуждения [25], этимологически связана с деревом, а не с медью (ср. современный словарный пример катахрезы: «красные чернила»). Периферийное место катахрезы в системе тропов впоследствии привело к терминологической путанице, крайним проявлением которой является определение катахрезы как «ломаной метафоры», «гиерболической метафоры» (в словаре О.С. Ахмановой), т.е. метафоры не только не вынужденной, но, напротив, изощренной, вычурной, что противоречит исходному понятию катахрезы. Даже в работе, специально посвященной катахрезе, утверждается, что «в широком смысле под катахрезой может пониматься всякое структурное образование, основанное на противоречии». При этом автор ошибочно замечает, что термин впервые использован Георгием Хировоском [26].
Ономатопея еще меньше связана с аномалией. При создании нового слова, по мнению древних, надо было особенно позаботиться о его гармоничности, ведь слова, выдуманные Ономатотетом, творителем имен, были гармоничны. Именно поэтому рекомендуется прибегать здесь к звукоподражанию, т.е. к мотивированному знаку. В первых примерах ономатопеи наряду со звукоподражаниями даны и чистые неологизмы. В результате термин «ономатопея» стал чем-то вроде катахрезы в современном значении слова: смысл термина пришел в противоречие с этимологией, что зачастую приводит к терминологической путанице, возникшей, в частности, при анализе славянского трактата «Об образах»[27]. Сужение значения термина «ономатопея» произошло на базе иллюстративных примеров (парадигм) [28].
Следующая ступень «периферийности» тропа чрезвычайно интересна для нас, потому что, как уже отмечалось выше, кириология и троп здесь приобретает статус типа текста, а найти момент аномалии чрезвычайно трудно. Речь идет о том, что мы обозначили как фигуры с ущербной парадигмой
В ряде случаев под тропами понимались явления, которые мы сегодня отнесли бы к жанровым. Так, парабола (притча) рассматривалась в античной риторике как троп, а с появлением христианства риторика обогащается новым тропом – антаподозисом, то есть притчей, сопровождаемой комментариями, обычно пословными. Если притчу современный ученый еще может назвать развернутой метафорой, то антаподозису он, разумеется, откажет в статусе тропа (недаром сам термин забыт).
Далее, античная традиция относила к тропу такие явления, как инигма (загадка) или паремия (пословица). Современный исследователь может подумать, что это связано с тем, что знакомые нам тропы – метафора и метонимия – активно используются в инигме и паремии и что древние авторы просто смешивали троп и сложное построение, использующее троп. Но это не так. Показывая механизм инигмы, Трифон упоминает и метафоры, и метонимии, на которых она основывается, и еще Аристотель говорил о родстве инигмы с метафорой [29]. Кроме того, инигма и паремия не единственные тропы-жанры, фигурирующие в списках. Так, наряду с параболой, парадигмой (ср. средневековый exemplum, рассматриваемый Гуревичем как жанр[30]) и антаподозисом к тропам относится, например, хариентизм, то есть веселая, насмешливая речь. Последнее явление сегодня бы мы охарактеризовали скорее как речевую манеру или стратегию. Между тропом-жанром (тропом-стратегией) и тропом-переносом находятся различные виды иронических речей (ирония, сарказм, хлевазм, миктеризм, антифразис, астеизм), сегодня описывающиеся общим термином «ирония» или «антифразис». Характерно, что сарказм отошел к терминологии литературоведения, астеизм занимает весьма периферийное место в сегодняшней стилистике, а хлевазм и миктеризм прочно забыты.
Тропы-жанры периферийны потому, что кириология предстает здесь не как грамматически нейтральная, а как типологически нейтральная, жанрово немаркированная речь, «нулевой» жанр. Впрочем, слабый момент аномалии присутствует и здесь. Так, миктеризмом называют самоироничную речь, как бы сопровождаемую «хмыканьем» (откуда и этимология термина: славянский вариант – «похухнание»). Очевидно, что такая речь аномальна, как и сарказм – речь, произнесенная как бы с оскаливанием зубов, или литотес, когда говорящий напускает на себя вид простака и вместо «много», к примеру, произносит «не мало» (ср. современную судьбу термина «литота», обозначающего «художественное преуменьшение» и вытеснившего термин «мейозис» - «обратная гипербола»). Да и сама гипербола, хотя и уверенно относимая сегодня к тропам, явно тяготеет к речевой манере или даже жанру, при этом очевидно, что гиперболическая речь «аномальна».
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |