Совершенно иначе обстоит дело с ответами на открытый вопрос «Что такое бедность? Каких людей вы могли бы назвать бедными?». Не дало ответа или ответило не по теме только 7% опрошенных. Концепт бедности, конечно же, присутствует в концептосфере русского языка. Поэтому момент коммуникативной неудачи здесь снят, респонденты лишь подчеркивают те стороны концепта, которые применительно к современной реальности считают главными.
Одни респонденты исходят из категории возможного, связывая бедность с невозможностью приобрести необходимое, другие – из категории должного, полагая, что существует некий минимум, который следует поддерживать, ибо за его пределами – бедность.
Первые (35% всех опрошенных) традиционно объясняют «бедности» через образ «хлеба»и «крова»: «Те, у кого куска хлеба нет на обед», «Когда нет хлеба», «Не хватает вдоволь хлеба», «Нет куска хлеба», «Это когда нет хлеба на столе», «Когда хлеб с водой едят», «Те, у кого куска хлеба нет на обед», «Нет крова», «Когда нет ни крыши, ни хлеба» и т.д.
Вторые (26% всех опрошенных) объясняют «бедность» через понятия «минимума»: «У кого благосостояние ниже прожиточного минимума», «У кого зарплата ниже прожиточного минимума», «Кто живет ниже прожиточного минимума. Пенсионеры», «Доход меньше прожиточного минимума», «Получают ниже прожиточного минимума». Встречаются даже попытки как-то нормировать, кодифицировать бедность («Люди, которые имеют менее 2000 рублей на душу», «У которых прожиточный минимум менее 3000 рублей» и т.д.). Ответы говорят о жизнеспособности самого концепта «прожиточный минимум». Представление о некоем пределе, метафорически – «черте» (ср.: «дойти до точки»), за которыми наступает бедность, стало формироваться в девятнадцатом веке, возможно, под влиянием развития письменной формы речи и делового языка.
Некоторые из отвечающих на вопрос о бедности не удержались от этической оценки этого явления. Так, 6% связывает бедность с ленью: «Бедность – лень человека», «Бедняк – это всегда бездельник». 2% опрошенных понимает «бедность» как обедненность души: «Нет веры - вот бедные», «Бедные духом люди», «Человек без веры –нищий». В одном из ответов даже специально подчеркивается, что главное содержание понятия «бедность» именно «бедность духовная»: «Духовно бедные, жить можно на любую зарплату».
Многие слова иностранного происхождения оказались для респондентов элементарно непонятными. Так, половина опрошенных просто не знала, что значит «инаугурация», а один из респондентов спутал ее с эксгумацией. Омонимичные ассоциации вызвало и слово «саммит»: его истолковали и как «еврейское сообщество» (от «семит»), и как «средства массовой информации» (от «СМИ»). Этого слова не смогло объяснить большинство респондентов - 71%.
Зато в толковании слов, проработанных русской культурой, респонденты обнаружили глубокое чувство родного языка. В фокусированных интервью, проводившихся в Москве, Петербурге и Воронеже, была предложена тема «Родина». В свое время известный русский филолог академик В.В. Виноградов предупреждал, что высокое общественно-политическое значение слова «родина» не было известно в пушкинскую эпоху, когда родиной назывались родные места, и что современный его смысл был закреплен за словом «отечество»[7]. Однако большинство опрошенных, несмотря на то что в последние десятилетия в слове «родина» подчеркивалось именно его общественно-политическое значение, понимают под родиной прежде всего «малую родину», родные места, а уж затем родную страну, отечество: «Место, где я родилась. Мне всегда хочется поехать туда, потому что с этим связано самое дорогое для меня: дом, родители», «Родина – место, где родился, где хорошо, где тебя любят и ты любишь. Родиной может быть не только место (определенный город, село), но и вся страна с привычными тебе традициями», «Наверное, это то место, где человек родился и куда его всегда тянет», «Понимаете, для меня родина – это дом прежде всего и, во-вторых, это вся страна, огромная, богатая, многонациональная страна». Напомним, что именно «родину» как более сердечное, народное понятие Лермонтов противопоставляет в одноименном стихотворении «отчизне». Показательно, что при предложении модератора разграничить понятия родины и отечества все группы опрошенных попытались опереться на этимологию слов.
Вообще, стремление вывести значение слова из его этимологии, как бы скептически в силу своей неизбежной прямолинейности это ни оценивалось иногда образованными людьми, представляется вполне естественным. Ведь этимологическое значение входит в смысловую сферу концепта. В орбиту концепта втягиваются и слова, имеющие с исследуемым случайное звуковое сходство («саммит» - «семит»). Чем меньше мы понимаем слово, тем больше у нас оснований обратиться к этимологии и даже к омонимам (откуда мы знаем, случайно сходство слов или нет?) как к источникам дополнительной информации. При наличии синонимов или неясных сдвигов в значении, возникающих вследствие смены культурной парадигмы, этимология или факт вхождения слова в крылатое выражение становятся опорой в поисках смысла. Если попросить тех же респондентов объяснить слово «держава», мы почти наверняка столкнемся с этимологизированием, а кто-нибудь обязательно вспомнит выражение «Мне за державу обидно». При истолковании неологизмов иностранного происхождения с затемненной этимологией в ход непременно пойдут даже случайные звуковые ассоциации.
Все сказанное означает, что определение «массовая информация» требует уточнения. На деле массовым может оказаться не распространение информации, а лишь тиражирование звуковой или графической оболочки слова. На стадии понимания, истолкования значения слова «массовость» резко идет на убыль. Переход от звуковой оболочки к образу или понятию существенно «сужает» аудиторию, а правильное соотнесение понятия с референтом (отрезком действительности, соответствующим данному слову) «сужает» ее еще больше. Что же касается вложенной автором в слово коннотации и его расчета на достижение какого-то воздействующего эффекта, то здесь мы зачастую вступаем в царство неведомого.
И однако же концептосфера родного языка не тайна за семью печатями. Ее можно исследовать и на социологическом материале, анализируя ответы респондентов, и на материале разнообразных письменных свидетельств – данных толковых, этимологических и фразеологических словарей, фольклорных и литературных текстов. Особенно эффективно сочетание того и другого анализа: составление «карты концептов» с последующим социологическим анализом, который отражал бы изменения в концептосфере и ее модификации в разных социальных стратах. Можно, конечно, руководствоваться и интуитивными представлениями о концептосфере, но это требует исключительно чуткого и тонкого культурного слуха. Но что бесспорно нельзя - это действовать вслепую. Языковая картина мира, хотя и не явленная материально, существует объективно, и с ней нужно считаться.
Персоносфера, идентификация, имидж
Главная особенность персоносферы, отличающая ее от сферы концептов, состоит в том, что ее объекты одноприродны с нами, людьми. Это означает, что объекты персоносферы более наглядны для восприятия, чем обычные концепты. Легче вообразить себе Плюшкина, чем скупость. Кроме того объекты персоносферы обладают целостностью. Они представляют собой не комбинации качеств, а цельные образы. Коробочка и прижимиста, и консервативна, и запаслива. И все это один человек. Но самое важное для нас заключается в том, что за объектами персоносферы стоит нравственно-психологическое содержание нашей картины мира. Поэтому именно персоносфера выступает главным инструментом социальной идентификации и самоидентификации, системой социальных координат.
В качестве координатной сетки персоносфера выступает в трех случаях.
Во-первых, мы соотносим себя с ее персонажами, обнаруживая в себе их желанные или нежеланные для нас качества, подражая этим персонажам, заимствуя у них какие-то черты поведения, стиль речи, строя свои жизненные ожидания в отталкивании от их судеб («делая с них жизнь»). Образы святых, праведников, героев, великих людей служат маяками в духовной, гражданской и профессиональной жизни человека. Этот очевидный факт отражен почти в каждой биографии. Человеку легче подражать другому человеку, чем стремиться к достижению абстрактного идеала. На этом феномене построено ученичество в любой области жизни. Но соотнесение себя с другим - это не только ученичество. Подражание учителю как высшему авторитету - это еще и узнавание себя в зеркале другого, это конструирование себя, самовоспитание в самом широком смысле этого слова. В процессе такого самовоспитания участвуют и положительные, и отрицательные персонажи.
Во-вторых, мы проецируем персоносферу не только на себя, но и на других, на тех, с кем нас сводит жизнь. Девушка неизбежно сверяет своего избранника с образами известных ей мужчин. Совершенно так же поступает и избиратель: проецирует на нового правителя (или кандидата в таковые) образы правителей, уже ему известных («Он как Иван Грозный или как Петр Первый? Он Горбачев или Брежнев?»). И как выбор девушки определяется парадигмой ее персоносферы (что убедительно показали нам писатели-реалисты), так и политический выбор определяется тем запасом персон, которыми обладает национальная память или память данного избирателя.
Наконец, персоносфера – наш путеводитель по чужим краям, без которого эти края превращаются в черный ящик. Чужие президенты, актеры и литературные персонажи открывают нам глаза на чужую культуру, помогают сориентироваться во внешнем мире и тем самым лучше понять себя.
Во всех случаях персоносфера выполняет роль идентификатора. Все неперсонализированные идентификаторы («истинно русский», «настоящий христианин», «подлинный ученый») вторичны по отношению к персоносфере, являются ее обобщениями. В социологическом плане важно, что к этим обобщениям люди приходят в результате ориентации на разные персонажи. Именно в том, что отличает персоносферы разных людей, кроется подоплека различий в содержании тех или иных идентификационных категорий. Наше понимание патриотизма зависит от того, какие люди репрезентируют для нас это понятие.
Каждая национальная культура опирается на свою персоносферу, без последней она бы просто распалась. Этническая самоидентификация всегда начинается с появления мифологических персонажей – богов и героев. Позже к легендарным персонажам присоединяются исторические. Если у древних греков отнять Зевса, Ахилла, Гомера, Перикла, Солона, исчезнут и сами древние греки. Став нацией, этнос копит и расширяет свою персоносферу. Письменность, едва народившись, ее транслирует. Сведения о богах и героях – первое, что записывается всеми народами. Школа на протяжении всего своего существования опирается именно на персоносферу. Отсюда понятия «школьный автор», «хрестоматия». Римское образование немыслимо без Вергилия, Энея, Ромула, Нумы Помпилия. Государство может не иметь флага или гимна, но без персоносферы оно просто повисает в воздухе. Нет Киевской Руси без Владимира Святого, Ярослава Мудрого, Ольги, Олега. Церковь укрепляет персоносферу не только писанием и преданием, но и вообще памятованием, без этого она не была бы церковью.
Религиозная и национальная самоидентификация немыслимы без персоносферы. Даже субкультуры создают собственные персоносферы. На наших глазах формировалась молодежная персоносфера, населяемая образами популярных рок-музыкантов. Распад же этноса, идеологии, религии сопровождается и распадом персоносферы. В этом случае картина мира как бы расплывается: герои прежней персоносферы забываются, смешиваются, утрачивают определенность черт, положительные персонажи перекочевывают в разряд отрицательных, отрицательные начинают восприниматься как положительные. Так, первой серьезной трещиной в советской персоносфере были анекдоты о Василии Ивановиче. До этих анекдотов ее слабость проявлялась главным образом в неумении заполнить очень важное для русской культуры поле – поле художественных образов, но здесь, видимо, будет уместно перейти от общих рассуждений к анализу персоносферы русской культуры.
Естественно задаться следующим вопросом: если персоносфера играет такую важную роль в национальных культурах вообще, то как обстоит дело в культуре русской, ослаблена ли в ней по каким-то причинам эта роль или, напротив, усилена? Думаю, что правильным ответом будет следующий. Русская культура – это прежде всего культура образов, головной, рассудочный компонент в ней минимален, в то время как психологизм ее общеизвестен. В самом деле, древнерусское искусство – это прежде всего иконография, древнерусская литература – жития святых. Само слово «образ» имеет в русском языке очень широкое значение, а в русской культуре - очень высокий статус. В девятнадцатом веке это слово обретает еще один смысл: образами во времена расцвета русской художественной литературы начинают называть ее героев.
Советские идеологи с самого начала хорошо поняли роль персоносферы в формировании картины мира. Были предприняты колоссальные усилия для создания советской иконографии (портретов и плакатов), для написания советских житий, для изготовления своеобразного аналога русской классической литературы, для перелицовывания самой русской литературы, для изгнания и дискредитации чуждых советской идеологии персонажей, прежде всего религиозных, для уничтожения икон, для сокрытия нежелательных книг, для борьбы с появлением новых неподконтрольных и вредных жителей персоносферы.
При правильном понимании общественной роли персоносферы как цементирующего общество начала в советское время не было, однако, понимания сути самого этого явления, его семиотического механизма. Поэтому, если идеологи прошлых времен занимались селекцией образцов, рожденных естественным путем, советская идеология, уверенная в своих силах и вдохновленная материализмом, смело взялась за изготовление образцов по заранее заданной схеме, чем грубо вторглась во внутренний механизм культуры. Получившийся в результате конструкт вошел в концептосферу культуры, но не мог войти в ее персоносферу, потому что не был живым, не наполнялся психологическим содержанием, не воспринимался целостно.
Ошибочное понимание «образа» в советское время имеет два важных для сегодняшнего дня следствия.
Первое следствие – оскомина, набитая пропагандистскими фантомами и распространившаяся даже на школьную литературу. Из-за этой оскомины в наши дни стала крепнуть соблазнительная мысль о своеобразной секуляризации литературы, о чем-то вроде «отделения литературы от школы». Путь от преклонения и причащения к обрядоверию, а затем и безверию знаком нашему обществу по эволюции отношения к самому Господу Богу. Так Пушкина ли нам щадить? Этот путь особенно вероятен в стране, где техническая культура неуклонно набирала силу, а культура гуманитарная столь же неуклонно год от года слабела. Формула «национальная культура минус литература» вполне может родиться в головах прагматически настроенных людей, еще не так давно наблюдавших бессильные гримасы советской литературы. Но «персонофобия» распространяется не только на литературные явления. Все постсоветское время отмечено апатией к общенациональным образам, с чем не в последнюю очередь связано явное ослабление в нашем обществе идентификационных механизмов.
Второе следствие состоит в том, что привычка подстраивать образ под идею срезонировала сегодня с заимствованным из политического маркетинга понятием «имидж». В отличие от русского слова «образ», предполагающего представление об образце и целостности, иностранное слово «имидж» соотносится лишь с представлением о внешнем впечатлении, которое можно произвести, принимая тот или иной вид. «Имидж», как известно, несет «месседж». Для культуры, черпавшей из византийских источников и дружившей с немецкой классической философией, идея не самая богатая, хотя и созвучная времени.
Конечно, категория «образ» неизмеримо глубже и уж во всяком случае приемлемей для нашей культуры, чем свежезаимствованный «имидж». И дело не в словах, а в подходах. Чтобы работать с имиджем, достаточно поставить перед респондентами несколько простых вопросов. Чтобы работать с образом, надо знать структуру национальной персоносферы. Здесь нужен совершенно новый подход, ибо структура эта с некоторых пор потеряла прозрачность.
Что знаем мы о человеке, если не знаем, с кем он себя отождествляет, кому подражает, с кем отождествляет нас, кого ожидает увидеть на жизненном пути, кого боится встретить? Если бы общественное мнение исследовалось на уровне персоносферы, мы получили бы более крупные и эмпирически более очевидные его блоки. Мы получили бы, видимо, качественно иной уровень социального мышления. Впрочем, это только частные соображения филолога.
Итак, наличие персоносферы как составляющей картины миры, точнее как уровня картины мира, выявляет две задачи. Одна связана со строительством и поддержанием национальной персоносферы, другая – с углублением социального зрения.
Можно быть совершенно уверенным в том, что наметившаяся дегуманитаризация культуры, отход от образного ряда русской классики лишает нас общенационального фундамента. Что же касается углубления социального зрения, желания сделать общественное мнение более прозрачным, то для этого необходимо учитывать не только категорию персоносферы, но и то, что названо здесь наивной риторикой.
Публичное слово и наивная риторика
Наряду с понятием о языковой картине мира сегодня говорят и о наивной картине мира. Это понятие связано с оппозицией специальных и неспециальных («примитивных») знаний. Так, например, в языке нашли отражение примитивные астрономические представления, согласно которым «солнце закатывается», а «звезды падают».
Наивные модели мира имеют разный общественный вес. В частности, наивные астрономические воззрения (так называемая «наивная астрономия») большого влияния на жизнь общества не оказывают. Иное дело - «наивная социология», скажем, народное представление о «богатых» и «бедных». Сострадательное отношение к бедным заложено уже в самом языке: мы называем «бедным» не только малоимущего, но и того, кого постигло несчастье.
Сегодня, когда так непросто отстраивается публичное пространство, когда участники общественного диалога так часто выражают недовольство друг другом, когда остро стоит вопрос о самом общественно-политическом языке, особый вес приобретает то, что по аналогии с «наивной ботаникой», «наивной зоологией» и пр. можно назвать «наивной риторикой». Под последней будем понимать расхожие представления рядовых носителей языка об убеждающей речи. Значительность этого явления определяется еще и тем, что если расстояние между научной и «наивной» грамматикой не катастрофично, то подлинная риторика отстоит от «наивной» бесконечно далеко. В самом деле, даже малокультурному носителю языка известны такие понятия, как «слово», «предложение», «буква». Все это благополучно усвоено нами из школьного курса. Мы всегда можем спросить: «Что ты понимаешь под этим словом?» Мы можем сказать: «Он пишет грамотно, но делает неправильные ударения». А много ли мы можем сказать об убеждающей речи?
Риторическими категориями сейчас не владеет даже человек интеллигентный, более того, даже специалист-лингвист. А знание, например, риторических фигур находится в таком состоянии, что и авторы пособий по риторике в большинстве своем не чувствуют себя в этой области совершенно уверенно. Отсутствие риторических знаний даже у культурных людей означает на практике, что для анализа убеждающего слова, для критики его у нас нет необходимого инструментария. Поэтому, обсуждая публичные выступления, мы и вынуждены довольствоваться тем, чем богата наивная риторика.
Что же представляет собой наивная риторика? Как видит она мир?
Прежде всего зададимся вопросом о том, в какой парадигме существует в наивной риторике сам концепт «риторика». «Риторика» мыслится обществом в основном как набор искусственных речевых приемов, часто уловок. В СМИ чаще всего «риторика» характеризуется такими эпитетами, как «пустая», «дешевая», «показная», «напыщенная», «трескучая», «широковещательная» и даже «жалкая». Главная ее функция – прикрывать обман или пустоту при помощи выспренней, искусственно построенной речи. В один ряд с «риторикой» входит «пиар», отличающийся от нее в худшую сторону. «Пиар» прежде всего «грязен» и ассоциируется с «нечестной игрой». Интересно, что «пиар» не характеризуется как «пустой», а «риторика» - как «грязная». Таким образом, общественное сознание реципиентов СМИ различает искусственное придание речи значительности («риторику») и речевые технологии, построенные на обмане («пиар»). При этом за «риторикой» скорее, чем за пиаром, признается способность быть «тонкой», «искусной». Вообще же оба вида «словесных технологий» оцениваются негативно не только с нравственной, но даже и с технологической стороны. Похоже, что «словесные технологии» воспринимаются как неправедные и одновременно как бесполезные ухищрения. Исключение составляют «промывание мозгов» и «зомбирование», или «оболванивание». Последние мыслятся как более эффективные, хотя и предполагают воздействие лишь на простаков, способных им поддаться.
Кроме «пиара» и таинственного «зомбирования», рядом с «риторикой» обретаются памятные с советских времен «агитация» и «пропаганда». Отличительная черта этих концептов – признак насильственного навязывания идей и образов. Эпитеты к «агитации» и «пропаганде» - «скучная», «унылая», «навязчивая», «занудливая». Любопытно, что уже в советское время оценка «пропаганды» как «действенной» сочеталась с ирреальным наклонением: «Необходимо развернуть действенную пропаганду». Оценка же свершившегося факта как действенной пропаганды встречалась гораздо реже. Еще реже как успешная оценивалась агитация. Впрочем, здесь во многом приходится опираться только на собственную языковую интуицию. Социологических исследований на эту тему нет.
Большая риторика имеет практически неизвестный наивной риторике этический фундамент. Наше общественное сознание не может отличить добротную риторику от манипулирования, во всяком случае, оно не может внятно обосновать это различие, что и порождает общее негативное отношение к публичной речи («Все врут!»).
Как известно, классическая риторика в разделе «изобретение мыслей» рассматривала теорию общих мест и учение о доказательствах. В наивной риторике понятие «общее место» отождествляется со «штампом», «затертым выражением» и оценивается негативно, хотя реально современная политическая риторика испытывает острый дефицит именно в общих местах.
Рассматривая доказательства, большая риторика различает «аргументы к вещи» и «аргументы к человеку». В первые входят так называемые естественные доказательства - показания свидетелей, документальные данные и т.д., а также логические доказательства - доказательства, основанные на логическом рассуждении (дедукции, индукции, анализе дефиниции). Вторые включают в себя доводы к пафосу - апелляцию к индивидуальному чувству (угроза или обещание), и доводы к этосу - апелляцию к этическим нормам, принятым в данном коллективе (принятие или отвержение). «Аргументы к вещи» наивная риторика преломляет как «аргументы и факты» (чему, по-видимому, немало содействует название известного издания), «аргументы к человеку», особенно этические, сводит к чрезвычайно любопытной категории – «миф». «Миф» интересен тем, что он, как черная магия в романе Булгакова, предполагает «разоблачение». Тем самым неявно постулируется, что всякая апелляция к чувству и даже к этическим нормам есть некая передержка, ненормальность. Такое осмысление риторики заметно поднимает градус общественного цинизма и не позволяет отличить демагогию от аргументации.
Сказанное о наивной риторике не следует воспринимать слишком пессимистично. В отличие от наивной астрономии или наивной ботаники названные только что представления наивной риторики не проникли вглубь языкового мышления. Они не отражены во фразеологии, не «впаяны» намертво в значения слов. Даже неприятие классической риторики возникло в нашей культуре относительно поздно: сначала в старообрядческой, а в девятнадцатом веке в окололитературной среде (у романтиков и реалистов). Наивная риторика подвижна, и есть все шансы, что правильно поставленное обучение риторической грамоте приведет к сближению наивной риторики с риторикой научной.
Наивная риторика в ее сегодняшнем виде действительно не лучшим образом влияет на общественный дискурс. По сути дела, вся система ее понятий подпадает под категорию «дискредитация словесного воздействия как такового». Это ставит в затруднительное положение говорящего и вызывает презрительное или равнодушное отношение к публичному слову у слушающего. Развитую риторику можно уподобить развитой торговле, где каждый соблюдает свою выгоду, но обман и фальсификация воспринимаются и продавцами, и покупателями как исключение. Примитивная риторика лучше всего уподобляется грязной барахолке времен разрухи и социальных потрясений, когда воровство и надувательство – обычное дело.
Низкий уровень наивной риторики оказывает отрицательное влияние на риторическую практику, на то, что некогда обозначалось словом «красноречие». Но и низкий уровень риторической практики, в свою очередь, подпитывает заблуждения наивной риторики. Прежде всего бросается в глаза то, что в общественном сознании совершенно не актуализован концепт «красивой речи». Говорящий стремится к эффективности, слушающий встречает это его стремление с большим предубеждением, но о красоте речи ни с той, ни с другой стороны нет и помысла.
Между тем, если рассмотреть наиболее глубокие корни наивной риторики, если обратиться не к тому, что нажито в последние годы, а к ранним периодам жизни языка и культуры, выяснится, что концепт красивой речи, заложенный в самом слове «красноречие», является для понимания риторики ключевым. Красота речи всегда выступала и выступает косвенным доказательством ее подлинности, гармонии с истиной, а «сухая» эффективность, не сопровождающаяся словесной гармонией, воспринималась и воспринимается с предубеждением.
«Некрасивое красноречие» способно питаться только критиканством и очернительством, его единственная сила в бесконечной эксплуатации нашего старого словесного капитала – ерничества и скоморошества. Но ерничество – лишь приправа к словесным блюдам. В чистом виде оно быстро притупляет языковую восприимчивость слушающего. Другой способ вдохнуть жизнь в некрасивую речь – попытка обойтись аргументами и фактами и не прибегать ни к этосным, ни к пафосным рассуждениям. В ряде случаев это удается, но этот ряд случаев ограничивается пространством размеченных решений. Лучше всего такая «риторика» подходит для инструктирования думающих и расторопных чиновников.
Две проблемы
В связи с понятием «картина мира» перед теми, кто имеет дело с общественным сознанием, и перед самим обществом встают две проблемы: проблема диалога и проблема самоидентификации.
Первая проблема возникает вследствие непрозрачности общественных представлений, вызванной колоссальными культурными сломами и сменами культурных парадигм. На эту непрозрачность накладывается застарелая (и опять-таки во многом культурно обусловленная) привычка адресоваться только к единомышленникам, отсутствие навыков диалога с людьми, смотрящими на мир по-другому.
Вторая проблема, обусловленная теми же причинами, состоит в поисках общего знаменателя в нашем видении мира. Решение этой идентификационной проблемы осложняется ослабленностью гуманитарной составляющей наших интеллектуальных элит, наивной технологичностью, опирающейся на представление о том, что общественное сознание можно направить в нужное русло с помощью нескольких удачных слоганов.
Обе проблемы решаемы при условии, что наша общественная мысль станет более гуманитарной, а мысль гуманитарная расширит свой общественный кругозор. Сегодня многим людям, мыслящим ответственно, здраво и функционально, недостает именно гуманитарных знаний, целостных представлений о том, как складывается общественная картина мира, каковы устои русской культуры, особенности ее концептосферы и персоносферы. В то же время наши гуманитарии, обладающие этими систематизированными знаниями, проявляют общественную пассивность, стремление к самоизоляции, зачастую к профессиональному снобизму. Все это обнаруживается в таких общественно неадекватных действиях, как попытка навязать неуместную реформу орфографии, в высказываниях в защиту нецензурных слов, в отсутствии сколько-нибудь продуманной концепции языковой политики. Идеалом, востребованным временем, является, на наш взгляд, формирование элит, хорошо знающих и чувствующих законы жизни общества и культуры.
[1] Идея картины мира восходит к учению Вильгельма фон Гумбольдта о «внутренней форме языка» и в различных вариантах представлена в лингвистических воззрениях самых разных школ.
[2] Термин введен в оборот академиком Лихачевым. См.: Лихачев Д.С. Концептосфера русского языка//Известия РАН, серия литературы и языка, № 1, 1993.
[3] Эти взгляды отражены в публикации: Георгий Хазагеров. Персоносфера русской культуры //Новый мир, № 1, 2002.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 16 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |