Разговор вращался вокруг всевозможных вопросов, касающихся любви и поэзии, но главным образом вокруг новой пьесы, показанной актерами Бургундского отеля, куда светское общество стало ходить с тех пор, как театр возглавили Бельроз, его жена Бопре, актрисы Вальо и Вилье, актер Мондори.
Госпожа де Рамбуйе сделала их модными, предложив сыграть у нее «Фредегонду», или «Чистую любовь» Арди; с того времени было признано, что порядочные женщины, до сих пор не посещавшие Бургундского отеля, ходить туда могут. Пьеса же, о которой шел сейчас разговор, была дебютом молоденького протеже маркизы — Жана де Ротру — и называлась «Ипохондрик, или Влюбленный мертвец»; несмотря на весьма скромные достоинства, она благодаря поддержке особняка Рамбуйе имела успех, достаточный для того, чтобы кардинал де Ришелье пригласил Ротру к себе в дом на Королевской площади и ввел его в группу своих обычных сотрудников — Мере, л'Этуаля и Кольте (кроме них, были еще два чрезвычайных сотрудника — Демаре и Буаробер).
В то время, когда обсуждались достаточно спорные достоинства этой комедии и Скюдери с Шапленом не оставили от нее камня на камне, на пороге появился красивый, элегантно одетый девятнадцатилетний юноша. Со смелым видом он пересек гостиную, чтобы, согласно правилам этикета, поклониться госпоже принцессе (нося титул высочества, она всюду, где бы ни находилась, обладала правом на первый поклон), затем маркизе, затем красавице Жюли.
С ним вместе вошел молодой человек двумя-тремя годами старше, весь одетый в черное; в столь ученое и представительное собрание он вступил шагом настолько же робким, насколько непринужденным было поведение его друга.
— Смотрите, смотрите, — воскликнула маркиза, заметив молодых людей и указывая на первого из них, — вот истинный триумфатор! Подняться на Капитолий в его возрасте столь прекрасно, что никто, надеюсь, не осмелится кричать вслед его колеснице: «Цезарь, помни, что ты смертен!»
— Ах, госпожа маркиза, — отвечал Ротру (ибо это был он), — позвольте мне, наоборот, сказать, что даже самая недоброжелательная критика не скажет о моей пьесе того плохого, что я сам о ней думаю, и клянусь вам: если бы не категорический приказ господина графа де Суасона, я бы пренебрег моим «Влюбленным мертвецом», точно он и правду мертвец, а дебютировал бы той комедией, что я сейчас сочиняю.
— Ну и каков же сюжет этой комедии, мой прекрасный рыцарь? — спросила мадемуазель Поле.
— Он о кольце, которое никто не хочет надеть на палец после того, как увидел вас, обожаемая Львица: о кольце забвения.
Ответом на комплимент был одобрительный шепот присутствующих и грациозный благодарственный кивок той, к кому были обращены слова Ротру; а тем временем за его спину пытался спрятаться, насколько он мог, приведенный им молодой человек в черном. Но поскольку он был совершенно незнаком присутствующим, а в дом к маркизе попадали лишь те, кто уже имел имя или кому предстояло его завоевать, то, как ни скромно держался молодой человек, взгляды присутствующих то и дело останавливались на нем.
— Но как вы находите время сочинять новую комедию, господин де Ротру? — спросила красавица Жюли. — Ведь вы теперь удостоились чести трудиться над пьесами господина кардинала?
— Господин кардинал, — отвечал Ротру, — последнее время был так занят в связи с осадой Ла-Рошели, что дал нам маленькую передышку, и я воспользовался ею, чтобы всласть поработать.
Между тем молодой человек в черном продолжал привлекать к себе внимание, во всяком случае тех, кого не интересовал Ротру.
— Это не военный, — сказала мадемуазель де Скюдери брату.
— У него скорее вид прокурорского писца, — согласился тот.
Молодой человек в черном услышал этот короткий диалог и поклонился с добродушной улыбкой. Услышал эти слова и Ротру.
— Да, да, — подхватил он, — это действительно прокурорский писец, но прокурорский писец, который в один прекрасный день станет для всех нас учителем, это говорю вам я!
Мужчины улыбнулись — кто недоверчиво, кто пренебрежительно; женщины с большим любопытством разглядывали того, кому Ротру прочил столь блестящее будущее.
Несмотря на юный возраст пришедшего, бросалась в глаза строгость его лица, вертикальная морщина, пересекающая изборожденный раздумьями лоб, и полные огня глаза. В остальном лицо его было более чем обыкновенным: большой нос, толстая верхняя губа, правда скрытая юношескими усами.
Ротру счел, что пора удовлетворить всеобщее любопытство, и продолжал:
— Госпожа маркиза, позвольте вам представить моего дорогого соотечественника Пьера Корнеля; он сын генерального адвоката в Руане, а скоро станет сыном собственного гения.
Это имя было совершенно неизвестно присутствующим.
— Корнель, — повторил Скюдери, — так зовут птицу, что предсказывает несчастья.
— Да, соперникам, господин де Скюдери, — парировал Ротру.
— Корнель, — повторила маркиза в свою очередь, но благожелательно.
— Ну вот, — сказал Ротру г-же де Рамбуйе, — вы пытаетесь вспомнить, на фронтисписе какой поэмы, в заголовке какой трагедии читали это имя. Никакой, госпожа маркиза; оно вписано пока лишь в заголовок комедии, которой этот добрый товарищ, приехавший вчера из Руана, решил этой ночью оплатить мое гостеприимство. Завтра я отведу его в Бургундский отель и представлю Мондори, а через месяц мы будем ему аплодировать.
Молодой человек поднял глаза к небу с видом поэта, говорящего: «Дай-то Бог!»
Гости стали подходить ближе к двум друзьям. Особое любопытство проявила госпожа принцесса: постоянно жаждавшая восхвалений, она в любом поэте видела панегириста своей начинающей блекнуть красоте. Она велела подкатить свое кресло к группе, образовывавшейся вокруг Ротру и его товарища, в то время как мужчины — и прежде всего поэты — с высокомерием оставались на месте.
— А можно узнать, господин Корнель, — спросила принцесса, — как называется ваша комедия?
Корнель обернулся на этот вопрос, заданный слегка надменным тоном. Пока он поворачивался, Ротру успел ему кое-что шепнуть.
— Она называется «Мелита», — ответил Корнель, — если, однако, ваше высочество не удостоит окрестить ее более удачным именем.
— Мелита, Мелита… — повторила принцесса, — нет, оставим так. Мелита — это очаровательно, особенно если фабула соответствует имени.
— Но самое очаровательное, госпожа принцесса, — сказал Ротру, — что фабула не придумана, это действительная история.
— Как действительная история? — изумилась мадемуазель Поле. — Значит, содержание пьесы чистая правда?
— Послушай, расскажи-ка дамам эту историю, шалопай, — обратился Ротру к своему товарищу.
Тот покраснел до ушей. Никто не был меньше похож на шалопая, чем он.
— Остается узнать, можно ли пересказать эту историю в прозе, — сказала г-жа де Комбале, заранее закрывая лицо веером на случай, если Корнель вздумает рассказывать.
— Я предпочел бы, — робко сказал тот, — прочесть несколько стихов из комедии, чем рассказывать ее содержание.
— Ну, — сказал Ротру, — я вижу, ты затрудняешься проявить галантность. Так я сам в двух словах расскажу вам эту историю. Но хвалить моего друга не надо, ибо история истинная и он, будучи ее героем, не может приписать себе даже честь выдумки. Вообразите, сударыни, что один друг этого распутника…
— Ротру, Ротру… — попытался перебить его Корнель.
— Я буду говорить, как бы меня ни прерывали, — продолжал Ротру. — Вообразите, что один друг этого распутника, собиравшийся жениться на очаровательной девице, ввел его в почтенный руанский дом, где все готово к свадьбе. Что, по-вашему, делает господин Корнель? Ждет, пока свадьба состоится, и довольствуется пока ролью шафера, рассчитывая позже… вы понимаете, не так ли?
— Господин Ротру! — воскликнула г-жа де Комбале, натягивая свой кармелитский чепец на самые глаза.
— Рассчитывая позже сделать что? — с надменным видом переспросила мадемуазель де Скюдери. — Если остальные поняли, то должна сказать, господин де Ротру, что я не поняла.
— Надеюсь, что так, прекрасная Сафо (это было имя, данное мадемуазель де Скюдери в «Словаре жеманниц»). Я говорю для его преосвященства епископа Грасского и мадемуазель Поле; они поняли, не так ли?
Мадемуазель Поле с вызывающей грацией слегка ударила Ротру веером по пальцам и произнесла:
— Продолжайте, повеса, чем скорее вы закончите, тем лучше.
— Да, ad eventum festina*, как учит Гораций. Так вот, господин Корнель, будучи поэтом, последовал советам друга Мецената. Он не дает себе труда ждать: возвращается к девице один, штурмует крепость, по-видимому не называвшуюся верностью, и на развалинах счастья своего друга строит свое собственное. Оно, похоже, настолько велико, что из груди этого господина внезапно хлынул источник поэзии — тот самый, в коем утоляют жажду Пегас и девять девственниц, именуемых музами.
— Подождите минутку, — сказала госпожа принцесса, — чтобы Иппокрена нашла себе пристанище в сердце прокурорского писца — это поистине невероятно.
— Пока не доказано обратное, не так ли, госпожа принцесса? Это доказательство мой друг Корнель вам предоставит.
— Счастливица! — сказала мадемуазель Поле. — Если комедия господина Корнеля будет иметь успех, какой ей предсказывает господин де Ротру, эту даму ждет бессмертие.
— Да, — по обыкновению, сухо отозвалась мадемуазель де Скюдери, — но я сомневаюсь, что в течение этого бессмертия, пусть оно будет даже таким долгим, как у Кумской сивиллы, подобная известность сможет доставить ей мужа.
— А почему вы считаете, Боже мой, — вмешалась мадемуазель Поле, — что такое большое несчастье остаться в девицах, разумеется если ты красива? Спросите у госпожи де Комбале, такая ли большая радость замужество?
Госпожа де Комбале ограничилась тем, что вздохнула, подняла глаза к небу и грустно покачала головой.
— Но при всем этом, — сказала госпожа принцесса, — господин Корнель предложил нам прочесть стихи из своей комедии.
— О, это он готов сделать, — отозвался Ротру. — Просить стихи у поэта — все равно, что просить воду у источника. Начинай, Корнель!
Корнель покраснел, что-то пробормотал, приложил руку ко лбу и голосом, казалось созданным для трагедии, а не для комедии, прочел следующие стихи:
Признаюсь, друг: моя болезнь неизлечима;
Лекарство есть — ко мне оно неприменимо!
Покинув гордую, я был бы только прав —
Пусть тешит на других высокомерный нрав.
Но сердцем и умом моим она владеет,
С Мелитой рядом я — уста мои немеют
И тщетно жажду я в разлуке с ней найти
Свободы краткий миг, чтоб душу отвести.
О иго сладкое единственного взгляда —
И снова скован я, иных цепей не надо!
И бедный разум мой так сладко ослеплен:
Болезнь мила ему, бежит леченья он.
В глазах Мелиты есть особенная сила —
Она угасшую надежду оживила,
Смирила в сердце гнев, кипящий через край,
И говорит любви: «Борись, не уступай!»
Но, в душу мне слова отрадные роняя,
Обман пленительный лишь пламя раздувает
И не дает того, что обещает дать,
И обречен я вновь томиться и страдать.
В заветный день краса бессмертной Афродиты
Посрамлена была рождением Мелиты;
С небес хариты к ней спешат наперебой.
Играть зовут ее почтительно с собой.
Любовь же, не посмев на большее решиться,
В самом ее лице сумела поселиться.
Два или три раза раздавался одобрительный шепот: стихи доказывали, что чистейший «язык Феба», столь модный в парижском обществе, проник и в провинциальные салоны и что светлые умы есть не только в особняке Рамбуйе и на Королевской площади. Но как только прозвучала последняя строка
В самОм ее лице решила поселиться,
г-жа де Рамбуйе подала сигнал к громким восхвалениям. Лишь несколько мужчин, в том числе младший из братьев Монтозье, в знак протеста промолчали.
Но поэт не заметил этого и, опьяненный аплодисментами, которых удостоил его цвет духовной жизни Парижа, поклонившись, сказал:
— Далее следует сонет к Мелите; читать ли его?
— Да, да, да! — одновременно закричали госпожа принцесса, г-жа де Рамбуйе, красавица Жюли, мадемуазель Поле и все, для кого образцом был вкус хозяйки дома.
Корнель продолжал:
Прекрасней глаз Мелиты нет во всей вселенной,
Нет тверже верности, что мне судьбой дана;
Мой пыл, ее лицо пребудут неизменны:
Ведь то же я в любви, что в красоте она.
О сердце, что тебе предложит новизна?
Для стрел любых теперь ты неприкосновенно;
И пусть любимая в жестокости сильна —
Не сгинет преданность от строгости надменной.
Я знаю, неспроста пожар сердечный мой
Встречает у нее лишь холод ледяной,
И я, хоть нелюбим, но от любви сгораю:
Достались — из того, что боги нам сполна
Давали на двоих, в сей мир нас посылая, —
Ей все достоинства, а мне любовь одна.
В те времена сонеты вызывали наибольший душевный подъем по сравнению с другими поэтическими произведениями, хотя еще не были сказаны слова Буало (ему предстояло родиться лишь восемь лет спустя):
Безукоризненный сонет поэмы стоит.
Сонет Корнеля, признанный безукоризненным (особенно женщинами), был встречен бурными аплодисментами; даже мадемуазель де Скюдери соблаговолила слегка похлопать.
Ротру, чье верное сердце было полно нежной преданности другу, больше всех радовался триумфу своего друга и был просто на верху блаженства.
— Действительно, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, — вы были правы относительно вашего друга: этого молодого человека стоит поддержать.
— Если вы так думаете, госпожа принцесса, то не смогли бы вы через его высочество господина принца найти для него какое-нибудь скромное место, — ответил Ротру, понижая голос с таким расчетом, чтобы его могла услышать только г-жа де Конде, — средств у него нет, и, согласитесь, будет досадно, если из-за нехватки нескольких экю такой великолепный гений не разовьется.
— Да уж, господин принц именно тот человек, с которым следует говорить о поэзии! На днях он увидел у меня за ужином господина Шаплена. Он отозвал меня, чтобы сказать уж не помню что, потом вернулся и спросил: «Кстати, кто этот черненький господин, что ужинает с вами?» — «Господин Шаплен», — отвечала я, полагая, что этим все сказано. «А кто такой господин Шаплен?» — «Тот, что создал „Девственницу“». — «Ах, „Девственницу“? Так это скульптор?» Нет, лучше я поговорю о нем с госпожой де Комбале, а она — с кардиналом. Согласится он работать над трагедиями его высокопреосвященства?
— Он согласится на все, лишь бы остаться в Париже. Судите сами: если он создает такие стихи в прокурорской канцелярии, то что же он создаст, оказавшись в мире, где вы королева, а маркиза первый министр?
— Прекрасно, ставьте «Мелиту»: она пройдет с успехом и мы все это уладим.
Она величественно протянула Ротру свою прекрасную руку; тот взял ее в свою и стал разглядывать, как бы оценивая ее красоту.
— О чем это вы задумались? — спросила госпожа принцесса.
— Я смотрю, найдется ли на этой руке место устам двух поэтов. Увы, нет: она слишком мала.
— К счастью, — улыбнулась г-жа де Конде, — Господь дал мне их две: одну для вас, другую для того, кого вы назовете.
— Корнель, Корнель, иди сюда! — закричал Ротру. — Госпожа принцесса в милость за сонет к Мелите разрешает тебе поцеловать ей руку.
Корнель, ошеломленный, ослепленный, готов был потерять сознание. В один и тот же вечер, в день своего светского дебюта поцеловать руку госпожи принцессы и удостоиться аплодисментов г-жи де Рамбуйе! В самых честолюбивых мечтах не помышлял он даже об одной из этих милостей.
Но кому же была оказана честь тогда? Корнелю и Ротру, целующим руки супруге первого принца крови? Или г-же де Конде, к чьим рукам приникли одновременно будущие авторы «Венцеслава» и «Сида»?
Будущее ответило, что честь была оказана госпоже принцессе.
Тем временем метр Клод с белой тростью в руке, напоминая Полония в «Гамлете», вошел и что-то тихо сказал маркизе де Рамбуйе. Выслушав своего дворецкого и в свою очередь шепнув ему так, чтобы никто не мог услышать, несколько приказаний и советов, маркиза подняла голову и с улыбкой произнесла:
— Любезнейшие и благороднейшие сеньоры, любимейшие и драгоценнейшие подруги, если бы я пригласила вас провести у меня сегодняшний вечер лишь для того, чтобы дать вам послушать стихи господина Корнеля, у вас не было бы причин жаловаться; однако я созвала вас с более материальной и менее возвышенной целью. Я не раз говорила вам о превосходстве итальянских шербетов и итальянского мороженого над французскими. Мне, наконец, удалось отыскать мороженщика, прибывшего прямо из Неаполя, и я смогу угостить вас его изделиями. Вместо «Кто любит меня, пусть следует за мной» я говорю: «Кто любит мороженое, пусть следует за мной». Господин Корнель, подайте мне руку!
— А вот моя рука, господин де Ротру, — сказала госпожа принцесса, решившая во всем следовать примеру маркизы.
Корнель, дрожа, с неловкостью талантливого провинциала предложил руку маркизе, в то время как Ротру с галантностью, подобающей истинному кавалеру, изящно округлив свою руку, подал ее г-же де Конде. Граф де Саль, младший из братьев Монтозье, предложил себя в кавалеры красавице Жюли; маркиз де Монтозье — мадемуазель Поле; Гомбо пристроился к мадемуазель де Скюдери; прочие распределились сообразно своему желанию.
Госпожа де Комбале, чье строгое одеяние кармелитки оживлялось лишь прикрепленным к апостольнику букетом из живых фиалок и бутонов розы, не могла подать руку мужчине; она заняла в процессии место непосредственно после госпожи принцессы, опираясь на руку второй дочери маркизы — г-жи де Сент-Этьенн, тоже решившей стать монахиней. Однако между ней и г-жой де Комбале была та разница, что г-жа де Сент-Этьенн ежедневно делала шаг навстречу своему призванию, а г-жа де Комбале — шаг, удаляющий ее от такого призвания.
До сих пор в предложении г-жи де Рамбуйе не было ничего необычного; но вот гости с великим удивлением увидели, что маркиза, возглавлявшая шествие, прошла перед принцессой и направилась к стене, не имевшей в этом месте, как было всем известно, ни двери, ни какого-либо иного выхода.
Подойдя, она слегка ударила по ней веером.
Словно по волшебству, стена тотчас раскрылась, и гости оказались на пороге великолепной комнаты: ее украшала мебель голубого бархата в золоте и серебре, стены были обиты бархатом в тон мебели с такими же узорами. Посредине комнаты возвышалась открытая на четыре стороны горка, полная цветов, фруктов, пирожных и мороженого; эти яства предлагали гостям два очаровательных маленьких гения — младшие сестры Жюли д'Анженн и г-жи де Сент-Этьенн.
У гостей вырвался единодушный крик восхищения; все знали, что за этой стеной нет ничего, кроме сада больницы Трехсот, — и вдруг эта комната с такой мебелью, с такой обивкой стен, с прекрасно расписанным потолком! Оставалось поверить, что архитектором этого сооружения была фея, а декоратором — волшебник.
Пока все восторгались изяществом и богатством помещения (под именем Голубой комнаты ему суждено было впоследствии прославиться), Шаплен, взяв карандаш и бумагу, в уголке гостиной набросал три первые строфы своей знаменитой «Оды Зирфее», имевшей почти столь же шумный успех, что и «Девственница», — строфы, имевшие честь пережить автора.
Видя, чем занят Шаплен, и угадав его намерение, все мгновенно замолчали, когда он, слывший здесь первым поэтом, встал и с вдохновенным взором, с простертой рукой, выставив вперед ногу, звучным голосом прочел следующие строки:
Урганда некогда сумела волшебством
Для Амадиса и его отряда
Прервать теченье времени, о ком
По воле Неба всем нам помнить надо.
Хочу сегодня чары повторить —
Сберечь нам Артенису, как когда-то
Сумели Амадиса сохранить.
И той же тайной силой ворожбы
Построила я это помещенье,
Далекое от бед и от судьбы,
Свободное от времени и тленья;
Небесный свод не двинется над ним,
И старость, смерть сюда со страшным выраженьем
Не явятся — да что здесь делать им?
И эта несравненная краса,
Кого сто бед склоняют покориться,
Здесь скроется и, веря в чудеса,
Обманет зло и сможет защититься.
Она на троне; свет ее лица
Не знает, озаряя смертных лица,
Ни тучи, ни затменья, ни конца.
Взрывы аплодисментов после каждой строфы и восторженные крики сопровождали эту импровизацию. Но вот среди криков «ура!» и «браво!» в только что освященную комнату ворвался бледный и окровавленный Вуатюр, крича:
— Хирурга, хирурга! Маркиз Пизани только что дрался с Сукарьером и опасно ранен.
И действительно, в глубине гостиной появились Бранкас и Шаварош: на их руках был маркиз Пизани, без сознания и бледный как смерть.
— Мой сын! Брат мой! Маркиз! — раздались одновременно три крика; забыв о Голубой комнате, освящение которой так печально закончилось, все устремились к раненому.
В то самое время, когда маркиз Пизани в беспамятстве был доставлен в особняк Рамбуйе, неожиданное событие, которому предстояло чрезвычайно осложнить там ситуацию, повергло в изумление посетителей гостиницы «Крашеная борода».
Этьенн Латиль, кого считали мертвым и положили на стол в ожидании, пока для него будет сшит саван и сбиты доски гроба, неожиданно вздохнул, открыл глаза и пробормотал голосом слабым, но вполне различимым:
— Хочу пить.
*ad eventum festina — (лат.) сразу к делу спешить
VII. МАРИНА И ЖАКЕЛИНО
За несколько минут до того, как Латиль дал знать, что он жив, с помощью тех двух слов, какие обычно произносит любой раненый, приходя в себя (они, впрочем, занимали первое место в репертуаре нашего наемного убийцы), в гостиницу «Крашеная борода» явился молодой человек и спросил, проживает ли в номере тринадцатом, расположенном во втором этаже, крестьянка Марина из окрестностей По. Ее, добавил он, легко узнать по пышным волосам, по прекрасным черным глазам, выгодно оттеняющим пунцовый чепчик, что призван служить им обрамлением, и по всему ее наряду, напоминающему о тех суровых горах Коарраза, по которым Генрих IV, босой и с непокрытой головой, столько раз лазал ребенком.
Госпожа Солей с очаровательной улыбкой дала молодому человеку время выговориться: ей, несомненно, приятно было хорошенько разглядеть это юношеское лицо. Затем, сопроводив свои слова понимающим взглядом, она ответила, что молодая крестьянка по имени Марина ждет уже примерно полчаса в означенном номере.
И грациозным жестом, какой всегда найдется у женщины тридцати — тридцати пяти лет для двадцати — двадцатидвухлетнего юноши, г-жа Солей указала спрашивавшему на лестницу — по ней можно пройти наверх в комнату под тринадцатым номером.
Посетитель был, как мы сказали, молодой человек лет двадцати — двадцати двух, среднего роста, красивый, стройный; в каждом его движении чувствовались изящество и сила. У него были голубые глаза северянина, черные брови и черные волосы уроженца Юга, загоревшее на солнце лицо, чуть бледное от усталости, небольшие усы и эспаньолка; тонкие насмешливые губы, что, приоткрываясь, позволяли увидеть двойной ряд белых зубов, каким позавидовала бы не одна женщина, дополняли прекрасные черты этого лица.
Его костюм баскского крестьянина был одновременно удобен и изящен: красный — цвета бычьей крови — берет, украшенный в центре большой черной кистью, спадающей на плечо, и двумя перьями (одно в тон берету, другое черное, как кисть), кокетливо обрамляющими лицо; полукафтан того же сукна, что и берет, отделанный черной тесьмой, с широкими ниспадающими рукавами. Через один из них — правый — видно было, что под камзолом надето одно из тех средств, какие в то время ежедневных нападений и ночных засад могли служить нагрудником, смягчая удар кинжала или шпаги. Этот камзол, застегнутый снизу доверху, отставал от парижской моды: там уже лет десять, если не больше, застегивали камзолы только вверху, чтобы показать между ним и короткими штанами складки рубашки тончайшего батиста, потоки лент и кружев. На молодом человеке были панталоны из серой буйволовой кожи; к ним были прилажены подметки с высоким каблуком, так что они служили своему владельцу одновременно и сапогами. Кинжал за кожаным поясом, охватывающим его талию, и прицепленная к этому поясу длинная рапира, бившая его по икрам, дополняли костюм того, кого мы по ошибке назвали крестьянином, ибо сообразно носимому им оружию он вправе был именоваться мелкопоместным дворянином.
Подойдя к двери нужной ему комнаты, он вначале убедился, что это действительно тринадцатый номер; затем, успокоенный на этот счет, постучал особенным образом: два быстрых удара — затем пауза, потом еще два удара — затем такая же самая пауза, потом пятый удар.
На пятом ударе дверь отворилась: следовательно, посетителя ждали.
Та, что открыла дверь, была женщина двадцати восьми — тридцати лет в полном расцвете роскошной красоты; ее глаза, служившие молодому человеку приметой в его расспросах, сверкали, как два черных алмаза в бархатном футляре длинных век. Волосы ее были настолько темного оттенка, что любое сравнение с чернилами, углем, вороновым крылом было бы недостаточным. В бледности щек был теплый янтарный оттенок, говорящий о страстях скорее бурных и скоропреходящих, нежели глубоких и долгих; шея, охваченная четырьмя нитками кораллов, сидела на четко очерченных плечах и мягко спускалась к соблазнительно волнующейся груди. Хотя контуры эти, говоря языком скульптора, подходили скорее Ниобее, чем Диане, талия у нее была тонкой, вернее, казалась тоньше, чем она была на самом деле, благодаря чисто испанской округлости бедер. Короткая бархатная юбка того же цвета, что и чепчик, то есть красная в черную полоску, позволяла увидеть нижнюю часть ноги, более аристократическую, чем позволял предположить ее костюм, и ступню, по сравнению с пышной фигурой казавшуюся чрезмерно маленькой.
Мы ошиблись, сказав, что дверь открылась: следовало сказать «приотворилась», ибо, лишь после того как молодой человек произнес имя «Марина» и та, кого называли этим именем, в ответ вымолвила пароль — имя «Жакелино», дверь полностью отворилась, охранявшая ее женщина отступила в сторону, давая дорогу тому, кого она ждала, и поспешно задвинула за ним дверной засов. Впрочем, она тут же обернулась, видимо спеша рассмотреть вошедшего.
Итак, оба разглядывали друг друга с одинаковым любопытством: Жакелино стоял улыбаясь, скрестив руки и подняв голову, Марина — слегка вытянув шею вперед и опираясь руками о дверь, в ласково-угрожающей позе большой кошки — леопарда или пантеры, — готовой наброситься на добычу.
— Черт возьми, — воскликнул юноша, — какая у меня аппетитная кузина!
— А у меня, клянусь душой, красавец-кузен, — произнесла молодая женщина.
— Клянусь честью, — продолжал Жакелино, — когда люди состоят в таком близком родстве и ни разу друг друга не видели, то, мне кажется, они должны начать знакомство с поцелуя.
— Ничего не имею против такого способа поздравить родственников с благополучным прибытием, — отвечала Марина, подставляя ему щеки, вспыхнувшие на миг румянцем (опытный наблюдатель безошибочно приписал бы его легко вспыхивающему желанию, а не слишком чувствительной стыдливости).
Молодые люди расцеловались.
— Ах, клянусь душой моего развеселого отца, — вскричал молодой человек, пребывавший в отличном настроении, похоже вообще ему свойственном, — по-моему, самая приятная вещь на этом свете — поцеловать красивую женщину, не считая, разумеется, повторного поцелуя, что должен быть еще приятнее!
И он вновь протянул руки, собираясь подкрепить слова делом.
— Тише, тише, кузен, — сказала молодая женщина, останавливая его, — мы поговорим об этом позже, если вам угодно. Не потому, что это не кажется мне столь же приятным, как вам, а потому, что у нас нет времени. Это ваша вина. Почему вы заставили меня потерять полчаса, ожидая вас?
— Черт возьми, хорошенький вопрос! Да ведь я думал, что меня ждет какая-нибудь толстая немецкая кормилица или высохшая испанская дуэнья. Но пусть нам еще раз представится случай оказаться вместе, и, клянусь Богом, моя прекрасная кузина, это я буду ждать вас!
— Принимаю к сведению ваше обещание; но сейчас мне надо поскорее сообщить особе, пославшей меня, что я вас видела и что вы готовы полностью повиноваться ее приказаниям, как и надлежит вести себя учтивому рыцарю по отношению к великой государыне.
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |