I. Гостиница «крашеная борода» 12 страница

— Да потому, что он-то не мог ко мне прийти. У меня добрая душа, монсеньер. Я подумал: может быть, бедный Пизани думает, что я на него сержусь, и что это может стать его кошмаром. Я пришел, чтобы откровенно пожать ему руку и сказать, что, если впредь он или кто-то другой будет мною недоволен, пусть вызовет меня на поединок. Я всего лишь простой дворянин и не считаю себя вправе отказать в удовлетворении тому, кого оскорблю. Но я постараюсь не оскорблять никого.

Молодой человек произнес эти слова так мягко и вместе с тем решительно, что в ответ на его открытую и честную улыбку послышался одобрительный шепот.

Едва он умолк, как дверь отворилась и слуга доложил:

— Мадемуазель Изабелла де Лотрек.

Она появилась в дверях; за ней можно было различить сопровождавшего ее выездного лакея в дворцовой ливрее.

При виде молодой девушки граф де Море испытал какое-то непонятное притяжение и сделал шаг вперед, будто собираясь подойти к ней.

Она, грациозная и смущенная, приблизилась к принцессе Марии, сидевшей в кресле, и, почтительно склонившись, произнесла:

— Сударыня, ее величество отпустила меня, чтобы я передала вашему высочеству письмо моего отца, содержащее хорошие новости для вас; я пользуюсь высочайшим разрешением, чтобы почтительно повергнуть это письмо к вашим стопам.

При первых же словах, произнесенных мадемуазель де Лотрек, графа де Море охватил трепет. Схватив и с силой сжав руку г-жи де Фаржи, он прошептал:

— О, это она!.. Это она!.. Та, которую я люблю!

IV. ИЗАБЕЛЛА И МАРИНА

Как уже решил граф де Море, не зная ни девушки, ни ее имени, и решил благодаря той чудесной интуиции юности, что оказывается непогрешимее чувств, мадемуазель Изабелла де Лотрек обладала совершенной красотой, но совсем не такой, как у принцессы Марии.

Принцесса Мария была брюнетка с голубыми глазами, Изабелла де Лотрек — блондинка с черными глазами и черными бровями и ресницами. Ее кожа удивительной белизны, тонкая едва не до прозрачности, имела нежный оттенок розового лепестка; немного длинная шея отличалась очаровательным изгибом, какой мы находим у женщин Перуджино и на ранних полотнах его ученика Санти. Кисти ее рук, удлиненные, тонкие и белые, казались слепком с рук «Ферроньеры» Леонардо да Винчи. Платье со шлейфом не позволяло увидеть даже очертания ее ног, но по стремительности движений, по гибкости и тонкости талии можно было угадать, что нога должна гармонировать с рукой, то есть быть тонкой, изящной, с красивым выгибом ступни.

Когда она склонилась перед принцессой, та обняла ее и поцеловала в лоб.

— Боже меня сохрани от того, — сказала она, — чтобы я позволила склоняться передо мной дочери одного из вернейших слуг нашей семьи, приславшего мне добрые вести. Скажите, милая дочь нашего друга, что пишет вам отец: это новости для меня одной или я могу ими поделиться с теми, кого мы любим?

— Вы увидите из постскриптума, сударыня, что моему отцу позволено господином де Ла Салюди, послом его величества, открыто распространить в Италии новости, что он вам сообщает, а ваше высочество, со своей стороны, может распространить их во Франции.

Принцесса Мария вопросительно взглянула на г-жу де Комбале; та едва заметным кивком подтвердила слова прекрасной вестницы.

Мария сначала прочла письмо про себя.

Пока она читала, девушка, видевшая до сих пор одну принцессу — остальные двадцать пять или тридцать человек, находившиеся в гостиной, промелькнули перед ней подобием миража, — обернулась и, если можно так сказать, отважилась обвести глазами собравшееся общество.

Она увидела графа де Море; в их встретившихся взглядах вспыхнула та стремительная электрическая искра, что подчиняет своей власти сердце, получает удар и наносит его.

Изабелла, побледнев, оперлась о кресло принцессы.

Граф де Море видел ее волнение; ему казалось, будто он слышит небесное пение ангелов, славящих Бога.

Придверник объявил ее имя; она принадлежала к старинному и славному роду Лотреков, по известности в истории почти равному принцам.

Она еще никого не любила; до сих пор он на это надеялся, теперь был в этом уверен.

Тем временем принцесса Мария дочитала письмо.

— Господа, — сказала она, — вот что сообщает нам отец моей дорогой Изабеллы. Он виделся с находившимся проездом в Мантуе господином де Ла Салюди, чрезвычайным послом его величества при итальянских дворах. Господину де Ла Салюди было поручено от имени кардинала объявить герцогу Мантуанскому и сенату Венеции о взятии Ла-Рошели. Кроме того, ему поручено было заявить, что Франция собирается защищать Казаль и обеспечить герцогу Карлу де Неверу обладание его землями. Проезжал через Турин, он виделся с герцогом Савойским Карлом Эммануилом и предложил ему от имени короля, шурина его сына, и от имени кардинала отказаться от попыток завладеть Монферратом. Ему было поручено пообещать герцогу Савойскому в качестве возмещения город Трино с его двенадцатью тысячами экю ренты от суверенных земель.

Господин де Ботрю отправился в Испанию, а господин де Шарнасе — в Австрию, Германию и Швецию с теми же инструкциями.

— Что ж, — сказал Месье, — надеюсь, кардинал не втянет нас в союз с протестантами.

— Однако же, — возразил принц де Конде, — если бы это оказалось единственным средством удержать в Германии Валленштейна и его бандитов, я бы не стал возражать.

— Ну вот, — проворчал Гастон Орлеанский, — заговорила гугенотская кровь.

— Полагаю, — возразил, смеясь, принц, — что в жилах вашего высочества столько же гугенотской крови, сколько в моих: единственная разница между Генрихом Наваррским и Генрихом де Конде в том, что одному месса принесла королевство, а другому — ровным счетом ничего.

— Все равно, господа, — сказал герцог де Монморанси, — новость важная. Намечен ли уже тот генерал, кому будет доверено командование армией, посылаемой в Италию?

— Еще нет, — ответил Месье, — но есть вероятность, господин герцог, что кардинал, купивший у вас за миллион ваши обязанности адмирала, чтобы иметь возможность вести осаду Ла-Рошели по своему усмотрению, купит за миллион право лично руководить итальянской кампанией, и даже за два миллиона, если будет нужно.

— Признайтесь, монсеньер, — сказала г-жа де Комбале, — что, если бы он руководил этой кампанией так же, как осадой Ла-Рошели, ни у короля, ни у Франции не было бы оснований жаловаться и многие из тех, кто просит миллион, вместо того чтобы дать его, возможно, не справились бы с делом так успешно.

Гастон закусил губы. Вытребовав себе пятьсот тысяч франков на походные издержки, он так и не появился при осаде Ла-Рошели.

— Надеюсь, монсеньер, — сказал герцог де Гиз, — что вы не упустите случая заявить о своих правах.

— Если добьюсь я, — отвечал Месье, — то вместе со мной будете вы, мой кузен. Я достаточно получил от дома Гизов при посредстве мадемуазель де Монпансье и счастлив доказать вам, что не отношусь к числу неблагодарных И вам тоже, мой дорогой герцог, — продолжал Гастон, подходя к г-ну де Монморанси, — я был бы особенно рад прекрасному случаю загладить несправедливости совершавшиеся до сих пор в отношении вас. В собрании оружия вашего отца есть меч коннетабля, и он не кажется мне слишком тяжелым для руки сына. Однако если это произойдет, не забудьте, дорогой герцог: мне буде приятно видеть, что мой дражайший брат граф де Море находится рядом с вами и получает боевое крещение под таким прекрасным руководством.

Граф де Море поклонился. Герцог, чьим заветным чаяния польстило обещание Гастона, ответил:

— Вот слова, сказанные не впустую, монсеньер. Как только представится случай, ваше высочество убедится, что у меня хорошая память.

В эту минуту появившийся из боковой двери придверник тихонько сказал несколько слов госпоже вдовствующей герцогине де Лонгвиль, и она тотчас вышла в эту же дверь.

Мужчины столпились вокруг Месье. Уверенность в предстоящей войне — ибо ясно было, что Савоец не даст снять блокаду Казаля, испанцы не отдадут Монферрат и Фердинанд будет препятствовать тому, чтобы герцог Неверским утвердился в Мантуе, — делала Месье весьма значительной фигурой. Немыслимо было, чтобы подобная кампания состоялась без него; а высокий пост в армии позволит ему распоряжаться не одной прекрасной командной должностью.

Придверник через мгновение появился снова и что-то тихо сказал принцессе Марии; она вышла вместе с ним в ту же дверь, что и г-жа де Лонгвиль.

Госпожа де Комбале, стоявшая около принцессы, вздрогнула, расслышав имя Вотье. Как мы помним, Вотье был тайным поверенным королевы-матери.

Через пять минут тот же придверник пригласил монсеньера Гастона присоединиться к вдовствующей герцогине де Лонгвиль и принцессе Марии.

— Господа, — сказал принц, поклонившись собеседникам, — не забывайте, что я ничего не знаю, что я стремлюсь к единственной цели на свете — быть рыцарем принцессы Марии и что, будучи ничем, я ничего никому не обещал!

С этими словами, надев шляпу, он удалился подпрыгивающей походкой, заложив, по обыкновению, руки в карманы штанов.

Едва он скрылся, как граф де Море, воспользовавшись всеобщим изумлением от последовательного исчезновения вдовствующей герцогини де Лонгвиль, принцессы Марии и его королевского высочества Месье, пересек гостиную, подошел к Изабелле де Лотрек и, склонившись перед покрасневшей от смущения девушкой, сказал:

— Мадемуазель, будьте твердо уверены в том, что на свете есть человек, давший в ту ночь, когда он встретился с вами, не видя вас, клятву принадлежать вам в жизни и в смерти; сегодня, увидев вас, он повторяет свою клятву. Этот человек — граф де Море.

И не ожидая ответа девушки, еще больше покрасневшей и еще сильнее смущенной, он, почтительно поклонившись, вышел.

Проходя темным коридором в едва освещенную (как было обычно в ту эпоху) переднюю, граф де Море почувствовал, что его берут под руку; затем по его лицу пронеслось обжигающее дыхание, исходившее из-под черного капюшона, подбитого розовым атласом, и чей-то голос с мягким упреком произнес:

— Итак, бедная Марина принесена в жертву.

Он узнал голос, но еще больше — жаркое дыхание г-жи де Фаржи, уже однажды, в гостинице «Крашеная борода» на миг коснувшееся его лица.

— Граф де Море от нее ускользает, это правда, — сказал он, склоняясь к этому ненасытному дыханию, исходящем казалось, из уст самой Венеры — Астарты, — но…

— Но что? — спросила спутница, поднявшись на цыпочки, так что, несмотря на темноту молодой человек смог различить под капюшоном глаза, сверкающие, как два черных алмаза, и зубы, подобные нитке жемчуга.

— Но, — продолжал граф де Море, — ей остается Жакелино, и если она этим удовольствуется…

— Она этим удовольствуется, — сказала чаровница.

И тут же молодой человек ощутил на своих губах острый и сладкий укус той любви, какую античность, имевшая название для каждого предмета и имя для каждого чувства, звала словом «эрос».

В то время как, едва держась на ногах от страстной дрожи, пробежавшей по его венам и, казалось, заставившей всю кровь до последней капли прихлынуть к сердцу Антуан де Бурбон, зажмурясь, с полуоткрытым ртом и откинутой назад головой прижался к стене, издав вздох, похожий на жалобу, прекрасная Марина высвободила свою руку и, легкая, как птица Венеры, юркнула в портшез, сказан:

— В Лувр.

— Ей-Богу, — сказал граф де Море, отделяясь от стены, куда он, казалось, врос, — да здравствует Франция, страна любовных связей! В них, по крайней мере, есть разнообразие. Всего две недели как я вернулся, а я уже связан с тремя женщинами, хотя на самом деле люблю только одну. Но, черт возьми, быть сыном Генриха Четвертого не пустяк! И если бы у меня было шесть любовных увлечений вместо трех, я постарался бы достойно их встретить!

Опьяненный, ничего не видя, спотыкаясь, он вышел на крыльцо, подозвал свой портшез и, размышляя об этой тройной любви, велел доставить себя в особняк Монморанси.

V. ГЛАВА, В КОТОРОЙ МОНСЕНЬЕР ГАСТОН, ПОДОБНО КОРОЛЮ КАРЛУ IX, ИСПОЛНЯЕТ СВОЮ МАЛЕНЬКУЮ РОЛЬ

Видя, как вдовствующая герцогиня де Лонгвиль, принцесса Мария и монсеньер Гастон скрылись за одной и той же дверью по зову одного и того же слуги, собравшиеся решили, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и — то ли из скромности, то ли потому, что часы, пробив одиннадцать, указывали время ухода, — подождав несколько минут, удалились.

Вместе с другими собиралась уйти и г-жа де Комбале, но придверник, поджидавший ее в уже упомянутом нами темном коридоре, тихо сказал ей:

— Госпожа вдовствующая герцогиня будет вам очень обязана, если вы перед уходом заглянете к ней.

С этими словами он открыл дверь маленького будуара, попросив подождать.

Госпожа де Комбале не ошибалась, думая, что услышала имя Вотье.

Вотье действительно был послан к г-же де Лонгвиль, чтобы предупредить ее, что королева-мать с сожалением видит, как два-три визита Гастона Орлеанского к Марии Гонзага превращаются в регулярные и частые. Поэтому г-жа де Лонгвиль позвала племянницу, желая передать ей слова королевы-матери.

Принцесса Мария, обладавшая искренним и честным характером, предложила немедленно позвать принца и попросить у него объяснений. Вотье хотел удалиться, но вдовствующая герцогиня и принцесса потребовали, чтобы он остался и повторил принцу то, что сказал им.

Мы видели, как принц вышел из гостиной.

Придверник проводил Гастона в кабинет, где его ждали.

Увидя Вотье, он изобразил крайнее удивление, окинул посланца королевы суровым взглядом и, подойдя к нему, спросил:

— Что вы здесь делаете, сударь, и кто вас прислал?

Вотье, несомненно, знал, что гнев королевы был притворным, ибо вместе с ней он прочел совет герцога Савойского, исполняемый в эти минуты, но не знал, насколько Гастон посвящен в эту мнимую распрю, что должна была в глазах всех разъединить мать и сына.

— Монсеньер, — отвечал он, — я всего лишь нижайший слуга королевы, вашей августейшей матери и, следовательно, обязан исполнять ее приказания. Я пришел по ее повелению, чтобы просить госпожу вдовствующую герцогиню де Лонгвиль и госпожу принцессу Марию не поощрять любовь, противоречащую воле короля и королевы-матери.

— Вы слышали, монсеньер, — сказала г-жа де Лонгвиль, — Королевское желание, выраженное подобным образом, — это почти обвинение. Зная вашу искренность, мы ожидаем, что ваше высочество без утайки расскажет ее величеству королеве о причине ваших визитов и о том, с какой целью они делались.

— Господин Вотье, — произнес герцог тем крайне высокомерным тоном, какой он умел принимать в нужных случаях (а еще чаще безо всякого повода), — вы достаточно осведомлены о важных событиях, происшедших при французском дворе с начала этого столетия, и не можете не знать день и год моего рождения.

— Боже меня избави забыть, монсеньер. Ваше высочество родились двадцать пятого апреля тысяча шестьсот восьмого года.

— Так вот, сударь, сегодня тринадцатое декабря тысяча шестьсот двадцать восьмого года — иными словами, мне двадцать лет семь месяцев и девятнадцать дней, И я уже тринадцать лет семь месяцев и девятнадцать дней тому назад вышел из-под женской опеки. К тому же первый раз меня женили против моей воли. Я достаточно богат, чтобы сделать богатой мою жену, если она бедна, достаточно родовит, чтобы сделать ее благородной, если она простого звания, и я рассчитываю во второй раз — поскольку интересы государства не имеют отношения к младшему в семье, — я рассчитываю во второй раз жениться по своему усмотрению.

— Монсеньер, — сказали одновременно г-жа де Лонгвиль и ее племянница, — хотя бы ради нас не требуйте, чтобы господин Вотье вернулся с подобным ответом к ее величеству королеве, вашей матери.

— Господин Вотье, если это его устроит, может сказать, что я не ответил; тогда я, вернувшись в Лувр, сам отвечу госпоже моей матери.

И он сделал Вотье знак удалиться. Тот, опустив голову, повиновался.

— Монсеньер… — начала г-жа де Лонгвиль.

Но Гастон прервал ее:

— Сударыня, уже многие месяцы, а вернее — с тех пор как ее увидел, я люблю принцессу Марию. Из уважения к ней и к вам я, вероятно, не сделал бы этого признания, пока мне не исполнился бы двадцать один год, ибо ей, благодарение Бог всего шестнадцать лет и она может ждать; но, поскольку с одной стороны, недобрая воля моей матери пытается удалить меня от принцессы, а с другой стороны, политика требует, чтобы та, которую я люблю, стала женой какого-то мелкого итальянского государя, я говорю ее высочеству: сударыня, мои румяные щеки противоречат царящей ныне галантности, когда полагается притворяться больным, быть бледным и постоянно близким к обмороку; но от этого я люблю вас не меньше. Подумайте над моим предложением, ибо, как вы понимаете, предлагая вам свое сердце, я предлагаю свою руку. Сделайте выбор между герцогом Ретельским и мной, между Мантуей и Парижем, между мелким итальянским государем и братом французского короля.

— О монсеньер, — сказала г-жа де Лонгвиль, — если бы вы были свободны в своих действиях, как простой дворянин, если бы вы не зависели от королевы, от кардинала, от короля…

— От короля, сударыня? Я завишу от короля, это правда. Мое дело — добиться от него разрешения на наш брак, и я использую для этого все средства. Что же касается кардинала и королевы, то, может быть, скоро они будут зависеть от меня.

— Каким образом, монсеньер? — спросили обе дамы.

— Ах, Боже мой, сейчас я вам скажу — отвечал Гастон, разыгрывая откровенность. — Мой брат Людовик Тринадцатый, женатый уже тринадцать лет и не имевший детей за тринадцать лет брака, не будет их иметь никогда; вы знаете, какое у него здоровье, и, очевидно, в один прекрасный день он оставит мне французский трои.

— Значит, — спросила г-жа де Лонгвиль, — вы считаете, монсеньер, что смерть короля, вашего брата, может произойти скоро?

Принцесса Мария промолчала; но если сердце ее безмолвствовало, то в юной головке зарождалось честолюбие: она не пропускала ни слова из того, что говорил Месье.

— Бувар считает его человеком конченым, сударыня, и изумляется, что он еще жив. И в этом отношении предсказатели согласны с Буваром.

— Предсказатели? — переспросила г-жа де Лонгвиль.

Мария удвоила внимание.

— Моя мать обратилась к первому астрологу Италии Фаброни, и он ответил, что король Людовик простится с этим миром раньше, чем солнце пройдет знак Рака в тысяча шестьсот тридцатом году. Следовательно, Фаброни дает ему полтора года жизни. И то же самое говорил мне и многим моим слугам некий врач по имени Дюваль. Правда, его постигла беда: кардинал, узнав, что он составил гороскоп короля, приказал его арестовать и тайно сослать на галеры, пользуясь древними римскими законами, запрещавшими узнавать, сколько лет осталось жить государю. Так вот, сударыня, моя мать все это знает. Моя мать надеется — как королева Анна и как я — на смерть своего старшего сына; вот почему она хочет, имея в виду оказывать давление на меня, как она делала это с моим братом, дать мне в жены тосканскую принцессу, чтобы та была обязана ей короной. Но так не будет, клянусь Богом! Я люблю вас, и, если только вы не испытываете ко мне непобедимого отвращения, вы будете моей женой.

— Но, монсеньер, — спросила вдовствующая герцогиня, — что, по-вашему, думает кардинал об этом браке?

— Не беспокойтесь о кардинале, мы с ним справимся.

— Каким же образом?

— Конечно, справимся, но в этом вы должны мне немного помочь.

— Чем именно?

— Графу де Суасону наскучило его изгнание, не правда ли?

— Он в отчаянии, но не может ничего добиться от господина де Ришелье.

— А если граф женится на его племяннице?

— На госпоже де Комбале?

Женщины переглянулись.

— Кардинал, — продолжал Гастон, — ради того, чтобы породниться с королевским домом, переступит через что угодно.

Женщины снова переглянулись.

— Монсеньер говорит серьезно? — спросила г-жа де Лонгвиль.

— Как нельзя более серьезно.

— Тогда я поговорю с моей дочерью, она имеет большое влияние на своего брата.

— Поговорите с нею, сударыня.

Затем Гастон обернулся к принцессе Марии:

— Но все это — бесполезный проект, сударыня, если ваше сердце не станет в этом заговоре сообщником моего.

— Ваше высочество знает, что я невеста герцога Ретельского, — отвечала принцесса Мария. Я сама не могу ничего поделать с цепью, что связывает меня и не дает мне говорить; но в тот день, когда моя цепь будет разбита и мое слово станет свободным, поверьте, ваше высочество, вы не пожалеете о моем ответе.

Принцесса, сделав реверанс, собиралась уйти, но Гастон быстро схватил ее руку и запечатлел на ней страстный поцелуй.

— Ах, сударыня, — сказал он, — вы сделали меня счастливейшим из людей, и я ничуть не сомневаюсь в успехе замысла, от которого зависит мое счастье.

И пока принцесса Мария выходила через одну дверь, Гастон устремился в другую с быстротой человека, кому необходим свежий воздух, чтобы успокоить порыв страсти.

Госпожа де Лонгвиль, вспомнив, что она просила г-жу де Комбале подождать ее, взялась за ручку находившейся перед ней двери; неплотно притворенная дверь уступила первому же нажиму. Герцогиня едва сдержала крик изумления, увидев племянницу кардинала: придверник неосторожно ввел ее в комнат смежную с той, где только что состоялось объяснение с монсеньером Гастоном Орлеанским.

— Сударыня, — сказала ей вдовствующая герцогиня, — зная монсеньера кардинала как нашего друга и покровителя и не желая делать ничего тайного или неприятного ему, я попросила вас дождаться окончания объяснения между нами и ее величеством королевой-матерью, Объяснения, вызванного двумя или тремя визитами, нанесенными нам его королевским высочеством Месье.

— Благодарю, дорогая герцогиня, — сказала г-жа де Комбале, — и, прошу поверить, я очень ценю деликатность, с какой вы приоткрыли дверь этого кабинета, чтобы я не упустила ни слова из вашего разговора.

— И вы, — спросила с некоторым колебанием герцогиня, — слышали, я полагаю, ту его часть, что касалась вас? Если говорить обо мне, то, помимо чести увидеть мою племянницу герцогиней Орлеанской, сестрой короля, может быть, королевой, я была бы просто счастлива, сударыня, если бы вы вошли в нашу семью; госпожа де Лонгвиль и я употребим все наше влияние на графа де Суасона, если — в чем я сомневаюсь — это потребуется.

— Благодарю, сударыня, — отвечала г-жа де Комбале, — я чрезвычайно ценю честь, какой был бы для меня брак с принцем крови. Но, надев вдовье платье, я дала два обета: во-первых, не выходить снова замуж; во-вторых, полностью посвятить себя моему дяде, Я сдержу оба своих обета, сударыня, и если пожалею, то лишь о том, что из-за меня не удастся проект Месье.

И, поклонившись, она с самой ласковой, но и самой спокойной на свете улыбкой покинула честолюбивую вдовствующую герцогиню, не понимавшую, как может какой-то обет устоять перед гордой перспективой стать графиней де Суасон.

VI. ЕВА И ЗМЕЙ

«В Лувр!» произнесла, как мы помним, г-жа де Фаржи. Повинуясь этому приказу, носильщики высадили ее у боковой лестницы, что вела одновременно к королю и к королеве и после десяти часов вечера заменяла запертую главную лестницу.

Сегодня вечером у г-жи де Фаржи начиналась неделя службы при королеве.

Королева очень любила ее — так же как любила и продолжала любить г-жу де Шеврез. Но за г-жой де Шеврез, прославившейся всевозможными неосторожностями, следили и король и кардинал. Эта вечно смеющаяся женщина была антипатична Людовику XIII: даже если считать детство, он не смеялся и десяти раз в жизни. Когда г-жа де Шеврез была отправлена в изгнание, о чем мы уже говорили, ее заменили г-жой де Фаржи — еще более услужливой, чем г-жа де Шеврез, красивой, пылкой, дерзкой, вполне способной своим примером воинственно настроить королеву. Это неожиданное счастье оказаться возле государыни досталось ей, во-первых, благодаря положению ее мужа де Фаржи д’Анженна, кузена г-жи де Рамбуйе и нашего посла в Мадриде; но главным, что сослужило службу ее честолюбию, оказалось трехлетнее пребывание у кармелиток на улице Сен-Жак, где она подружилась с г-жой де Комбале, рекомендовавшей ее кардиналу.

Сейчас королева ожидала ее с нетерпением: она любила приключения, но, все еще жалея и отталкивая Бекингема, жаждала если не приключений, то хотя бы новых волнений. Это двадцатишестилетнее сердце, где ее муж не попытался занять даже маленькое место, требовало хотя бы подобия любви, коль скоро не было реальных страстей; подобно эоловой арфе, помещенной на вершине башни, оно звучало то плачем, то жалобой, то радостным звуком, а чаще всего смутно вибрировало под любым пролетающим ветром.

И будущее ее было не веселее настоящего. Этот угрюмый король, этот печальный повелитель, этот муж, лишенный желаний, был для нее еще относительным счастьем. Наименьшей бедой для нее в случае этой смерти, казавшейся настолько неотвратимой, что все ее ждали и к ней готовились, оказался бы брак с Месье; он был на семь лет моложе королевы и тешил ее надеждой на эту женитьбу только из опасения, как бы она в минуту отчаяния или любовной страсти не нашла выход из своего положения, делающий ее регентшей и навсегда отстраняющий Гастона от престола.

Действительно, в случае смерти короля перед нею были только три возможности: выйти замуж за Гастона Орлеанского, стать регентшей или быть отосланной в Испанию.

Грустная и задумчивая, она сидела в смежной со спальней маленькой комнате, куда имели доступ лишь самые близкие и дамы ее штата, бессознательно скользя глазами по строчкам новой трагикомедии Гильена де Кастро, полученной от г-на де Мирабеля, испанского посла, и озаглавленной «Юность Сида».

По манере скрестись в дверь она узнала г-жу де Фаржи и, отбросив книгу (которая несколькими годами позже окажет такое сильное влияние на ее жизнь), отрывисто и радостно воскликнула:

— Войдите!

Ободренная этим возгласом, г-жа де Фаржи не вошла, а ворвалась в комнату, бросилась к ногам Анны Австрийской, завладела ее прекрасными руками и стала целовать их со страстью, заставившей королеву улыбнуться.

— Знаешь, — сказала она, — иногда мне кажется, прелестная моя Фаржи, что ты переодетый любовник и что в один прекрасный день, еще больше уверившись в моей дружбе, внезапно мне откроешься.

— А если бы это произошло, мое прекрасное величество, моя милостивая повелительница, — отвечала г-жа де Фаржи (ее огненный взгляд был устремлен на Анну Австрийскую, зубы сжаты, губы приоткрыты, она нервно сжимала руки королевы), — вы были бы очень разочарованы?

— О да, очень разочарована, ибо мне пришлось бы позвонить, приказать вывести тебя отсюда и больше никогда с тобой не видеться, к большому моему сожалению, ибо, кроме Шеврез, ты единственная, кто меня развлекает.

— Боже мой, до чего же добродетель жестока и противоестественна, если она разлучает любящие сердца; а, по-моему, снисходительные души, вроде моей, куда больше угодны Богу чем ваша показная стыдливость, которой не по праву малейший комплимент.

— Ты ведь знаешь, что я целых семь дней тебя не видела, Фаржи!

— Еще бы! Боже мой, мне кажется, добрая моя королева, что прошло семь веков!

— И что ты сделала за эту неделю?

— Мало хорошего, мое дорогое величество. Кажется, я влюбилась.

— Тебе кажется?

— Да.

— Боже, до чего ты безрассудна, говоря подобные вещи; надо, чтобы тебе зажимали рот рукой на первом же слове.

— Попробуйте, ваше величество, и вы увидите, как будет принята ваша рука.

Анна, смеясь, приложила к ее губам ладонь, которую г-жа де Фаржи, по-прежнему стоявшая на коленях перед королевой, страстно поцеловала.

Анна поспешно отдернула руку.

— Не целуй меня так, милая, — сказала она, — ты передаешь мне свое возбуждение. И в кого же ты влюбилась?

— В мечту.

— Как в мечту?

— Ну да; ведь это мечта — в нашу эпоху в век Вандомов, Конде, Граммонов, Куртано и Барада найти молодого человека двадцати двух лет, красивого, юного, благородного и влюбленного.

— В тебя?

— В меня, может быть, да. Но любит он другую.

— Ты и вправду сошла с ума, Фаржи; я не понимаю ни слова из того, что ты говоришь.

— Еще бы, ведь ваше величество настоящая монахиня.

— А ты-то сама кто? Не ты ли была у кармелиток?

— Да, вместе с госпожой де Комбале.

— Итак, ты говоришь, что влюбилась в мечту?

— Да, и эту мечту вы знаете.

— Я?

— Думаю, что если я буду проклята за этот грех, то погублю свою душу за ваше величество.

— Но немножко и за себя тоже, бедная моя Фаржи.

— Разве ваше величество не находит его очаровательным?

— Кого?

— Нашего вестника, графа де Море.

— А! Действительно, это достойный дворянин; он показался мне истинным рыцарем.

— Ах, моя дорогая королева, если бы все сыновья Генриха Четвертого были такими, как он, французский трои не испытывал бы нужды в наследнике, как сейчас.

— По поводу наследника, — задумчиво сказала королева, — надо показать тебе письмо, которое граф мне передал. Оно от моего брата Филиппа Четвертого, и в нем есть совет, который я не очень хорошо поняла.

— Я вам его объясню! Знаете, мало есть такого, чего бы я не поняла.

— Сивилла! — произнесла королева, глядя на нее с улыбкой, показывающей, что она нисколько не сомневается в ее проницательности.

И с обычной медлительностью она сделала движение, собираясь встать.

Дата добавления: 2015-10-21