Андрей Феликсович Передрий 38 страница

«Вот я приехал Володю уговаривать, — вспоминает Эдуард Яковлевич, — он меня встретил, так очень по-волчьи на меня глядя, и сказал: — Чего, — говорит, — хочешь ее («Балладу о детстве». — А.П.) выбрасывать оттуда (из фильма «Вторая попытка Виктора Крохина», снятого по сценарию Э. Володарского режиссером Игорем Шашуковым. — А.П.)?» Я начал говорить, что, Володя, понимаешь, надо. Причем, понимаете, здесь у него в характере: для товарища он готов сделать всегда все, кроме, пожалуй, вот этого. Он сказал: «Нет, ни строчки...»

В итоге, в картину по цензурным или еще каким-то неведомым соображениям и причинам замечательная «Баллада о детстве» вошла в сильно урезанном виде — большим фрагментом...

Журналист Игорь Свинаренко пишет: «Мне сценарист Володарский рассказывал, что Высоцкого тошнило не в стриптизе, а в супермаркете. И он плакал, от жалости к своему народу. Они вдвоем — Высоцкий с Володарским — задумывали свалить за бугор и в Нью-Йорке устроить русский театр...»

...Судьба Эдуарда Яковлевича выписывала такие зигзаги, что удивлялись не только его друзья, но он сам. В середине 70-х ходили слухи, что Володарский, успешный сценарист и драматург, подумывает об отъезде на Запад... Насколько правдивы были эти слухи и планы, озвученные журналистом?

В одном из интервью «Едик» все популярно объяснил:

— Вы серьезно собирались с Высоцким бежать из страны? Он тоже еврей, как и вы.

— Ну да, у него тоже, как у меня, мать русская, а отец еврей.

— Так вы с Высоцким всерьез валить собирались? Разговоры такие были?

— Естественно, были! Тогда много народу поехало, началось... Но после первой своей загранпоездки Володя мне сказал: мы там на... никому не нужны.

— Это когда к Марине первый раз съездил?

— Ну, да, это 72-й или 73-й год. Он мне рассказывал, что когда зашел в магазин и увидел изобилие продуктов — колбасы и все такое — его стало тошнить, он просто сблевал. Прежде он никогда не видел столько еды. Это было кошмарное зрелище...

— Высоцкий рано начал ездить на Запад. А вас не пускали.

— Я был невыездной в те времена. Меня считали неблагонадежным.

— Ну, так вы ведь пили много. И с Высоцким дружили. При том что самого его пускали...

— Вот еще что могло повлиять: я дружил с Пашей Литвиновым — он вышел на площадь в 68-м, когда была оккупация Чехословакии. Ему дали 5 лет...

В другом интервью журналисты вновь спросили писателя о планах уехать из страны...

— Мало кто знает, что Высоцкий, как и вы, был полукровкой. Вы с ним этот вопрос обсуждали?

— Иногда, во время поддачи, я говорил ему: давай уедем к чертовой матери! Володя вопрошал: «Ну, куда мы поедем? Кому мы там нужны? Здесь плохо (он употреблял другое слово, догадываетесь, какое), но здесь мы хоть кому-то нужны...» Но должен вам сказать вот что: и я, и Володя выросли в подворотне, он в Большом Каретном, я — в Замоскворечье, и там различий в национальностях не было. Да и в кинематографе— тоже. Можно много евреев-киношников назвать: мой учитель Габрилович, Ромм, Чухрай, Зархи, Марк Донской... Пальцев не хватит, чтобы всех сосчитать...

Друг и тезка драматурга Эдуард Попов вспоминает: «В 1971 году мы с известным сценаристом Эдуардом Володарским жили рядом. В соседнем же доме снимал с Мариной Влади квартиру Высоцкий, при этом он дружил с Володарским. Да, забыл еще одно постоянное лицо в нашем доме: добрый, улыбчивый и светлый человек, актер МХАТа и радио Всеволод Абдулов. В Матвеевке это была неразрывная троица: Высоцкий, Володарский, Абдулов.

Субботы и воскресенья были наши. Обычно Володарский предлагал мне: «Эдюша, сползаем в «Горку»!» («Горка» — это местное название продуктового магазина в Матвеевке). Были там две сестрички: Валя и, кажется, Надя. Однажды он пошел в «Горку» один и вышел оттуда в подпитии, да еще с деньгами в кармане. Местная шпана взяла его в шоры. Чуя беду, сестричкибарменши сразу же позвонили Высоцкому. Тот — в машину и к «Горке», как раз вовремя. Рассказывали, как он гонял по всей центральной площади Матвеевки щипачей. Да и кто б его посмел тронуть?..

Но вернусь к нашей первой встрече с Высоцким. Он уже был тем самым Высоцким, о котором ходили легенды: дескать, он и летчик, и лагерник, и альпинист. Каждый сопливый пацан, имея самый примитивный катушечник, накручивал только Высоцкого, а кто повыше — старшеклассники и студенты — никакой возможности не упускали и надежды не оставляли приобрести билет в Театр на Таганке. Стояли денно и нощно, в жару и стужу, писали чернильным карандашом номера на руках.

Как-то ответственный секретарь газеты «Советская культура» Владислав Перфильев возьми да и скажи:

— Эдик, чего б тебе, по соседству, не взять интервью для нашей газеты у Высоцкого. Тебе там и Володарский в помощь. Будешь первым журналистом в стране, опубликовавшим с ним интервью. Наш главред дает тебе целую полосу. Только надо, чтобы Володя публично «отбоярился» от блатных песен, которые под него хрипят, ему же и приписывают.

Я позвонил Володарскому, тот— Высоцкому, и готово: день интервью назначен, встречаемся у служебного входа в театр. Идем мы с Высоцким какимито полуподвальными ходами, то влево, то вправо нас уносит мимо труб, вентилей, и не ведаю я — одурение нашло — с чем я иду и что преследую вместе с этой, будь она неладна, «Советской культурой»?

В артистической (кажется, Высоцкий в этом стесненном пространстве старенького театра был единственным, кто имел отдельную гримерную) Володя сразу же разделся и нахлобучил на себя рубище Хлопуши. В этот день давали Есенинского «Пугачева»...

Я хотел было вкратце представиться, сказать, что я из милицейской газеты, но вот редакция «Советской культуры» хочет... Володя меня прервал, сказав, что знает обо мне через Володарского, времени до начала спектакля в обрез, поэтому валяй сразу, чего там у тебя есть. Ну, я сразу на одном дыхании и вывалил предложение газеты.

Высоцкий просто замер и побелел. Потом произнес негромко, но внятно:

— Значит, «Советская культура» публикует мои стихи и песни и по ошибочке там чтото вкралось. Так, что ли? Чтоб ты знал, ваш главред вообще считает меня чуть ли не за врага народа. Люди знают, где мои песни и где не мои. Мне не от чего отрекаться и каяться не в чем. Тебя втащили в дешевенькую и гаденькую провокацию. Любого другого на твоем месте я бы вышвырнул из театра, но Володарский, да и Абдулов мне говорили, что ты отличный парень и умеешь постоять против неправды. Работаешь в милицейской газете? Вот в ней и работай, а в дерьмо не лезь...

Потом Володарский долго меня утешал, говорил, что Володя ни на грамм не обиделся. Дескать, со всяким, однажды, что-нибудь, да бывает. Бывает...

Если Высоцкому что-то не нравилось и он чувствовал фальшь, то говорил об этом сразу и в лицо. Он был очень гордый, прямой и честный, как в песнях, так и в жизни. Исследователи его творчества задаются вопросом: как он успел написать так много песен, сыграть в театре и кино. В кино его, правда, не жаловали. Достойных сценариев только два, стало быть, и две роли: Брусенцов и Жеглов. Но зато какие! А когда же он успевал дать больше тысячи концертов? И все неофициальные.

Мне кажется, что, кроме таланта и трудолюбия, в нем был азарт. Вот этот его самого сжигающий азарт, при всех прочих данных, выводил его в лидеры во всем и везде: в театре, кино, стихах и песнях, дружбе, женщинах, если хотите, даже в пьяном загуле.

Как люди относились к Высоцкому? Особенно те, кому довелось видеть его на концертах или в спектаклях. Можно сказать, с почтением, любовью, восторгом, можно подобрать еще десяток синонимов, но все это будет не то. Так о нем сказать — значит, ничего не сказать. Нужна конкретность, то есть надо было видеть людей в общении с ним.

О фанатах Высоцкого лишь два слова: они просто впадали в истерику. Каждый раз, когда он подъезжал к служебному входу в театр перед началом спектакля, толпа юнцов приветствовала кумира топотом, свистом и визгом. Ему всякий раз приходилось преодолевать два десятка метров сумасшествия.

Если он впадал в запой, то Москва находилась в великой печали, его спектакли либо переносились, либо отменялись. Театр Юрия Любимова хоть и был сам по себе замечателен, но шли-то на Высоцкого. Когда он выходил из запоя, то Москва это знала в тот же день. Газеты и телевидение о Высоцком не сообщали ни слова. Мне кажется, что не ошибусь, если скажу, что первая публикация о нем — это сообщение о его кончине. 25 июля, в день его смерти, «Вечерняя Москва» была единственной газетой, получившей разрешение на это сообщение, кстати, в самый разгар Олимпиады, проходившей в Москве. Владимир умер ночью, но уже в десять часов утра вся Москва, задолго до газетного сообщения, знала об этом, люди были просто сокрушены горем. Огромная толпа стояла на Таганской площади перед театром, люди находились там днем и ночью в надежде в последний раз увидеть Владимира и проститься с ним. Никто не подсчитывал точно, но в день похорон там было не менее миллиона человек. А вот цифра точная: для поддержания порядка во время похорон было задействовано 20 тысяч сотрудников милиции. Порядок был обеспечен: давки, затаптывания людей не было. Толпа оплакивала своего любимца. Я впервые в жизни видел, как плачут милиционеры, несущие службу.

Стояла жара. Чтобы люди могли ее перенести, из домов, примыкающих к Таганской площади, из окон и дверей жильцы передавали воду: ведрами, тазами, чайниками. Это было фантастическое единение людей в общем горе. Горком партии торопил Любимова, требовал прекращения процедуры прощания, но руководство театра не обращало внимания на грозные звонки, сулящие большие неприятности. Но проститься с Высоцким удалось далеко не всем желающим.

На Ваганьковском кладбище также творилось что-то невообразимое. Люди заполнили его сферично, стояли в оградках, карабкались на памятники и заборы, парни сажали себе на плечи своих подружек Стоял истошный вой, когда стали опускать гроб в могилу. А после похорон поминание шло на всех улицах и переулках, прилегающих к кладбищу. Поминальные трапезы раскладывались на газонах, дорожках, дворовых лавках. Хрипели магнитофоны. Всякому прохожему предлагался глоток водки в стеклянном, бумажном ли стаканчике, а то и прямо из бутылки. Повторюсь: это было великое единение людей...

Однако отстранюсь от картин всенародной любви и на конкретном примере расскажу о силе воздействия Высоцкого на людей. Было это в пору самого начала моего знакомства с Володей.

Ко мне однажды утром нагрянул мой старый товарищ, воронежский фельетонист Володя Котенко. Он сразу завел разговор о Высоцком:

— Эдик, говорят, что ты дружишь с Высоцким. Это правда?

— Нет, это не так Я дружу с Володарским, а он — с Высоцким. Поэтому миновать встреч с Высоцким я никак не мог, но их и было пока что две.

— И ты вот так запросто можешь ему позвонить?

— Могу. И билеты в театр на Таганке заказать могу...

Я позвонил Высоцкому, поговорил с ним две - три минуты. Потом сказал, что у меня в гостях приятель из Воронежа, и мы хотели бы попасть на сегодняшний спектакль. Он обещал заехать за нами вечером, в начале седьмого.

Надо было видеть изумленного Котенко. Он все повторял: «Не верю. Разве можно вот так снять телефонную трубку и вот тебе — Высоцкий? Не верю!»

— А ты побудь у меня до вечера, тогда поверишь.

— Да ты что! Я в Москву всегото на один день, а мне в «Крокодил» надо и еще кое-где побывать.

— Ну, тогда приходи к половине седьмого на Таганку, но к театру иди со двора. Там, у служебного входа, свидимся.

Конечно, он, сжигаемый нетерпеливым ожиданием, торчал там задолго до нашего приезда. Видел сцену приветствия фанатов, о чем я писал выше. Словом, мы с Котенко сидели в пятом ряду партера и смотрели «Десять дней, которые потрясли мир». В антракте Котенко взмолился: «А в артистическую к нему можно?» Пришли в артистическую. Высоцкий уделил нам две минуты — ровно столько, пока выкурили по сигарете. Котенко успел сказать ему комплимент: дескать, фельетонисты считают Высоцкого лучшим фельетонистом России.

Мы успели с гостем попить лимонада, зазвенели звонки, сообщающие о начале второго акта, как он вдруг засобирался на выход.

— В чем дело? До поезда целых два часа.

— А дело в том, что после того, как я с ним виделся, курил, говорил, обменялся рукопожатием, не смогу сидеть в пятом ряду. Я должен успокоиться, побродить по Москве, кое- что обмозговать. А тебе — огромное спасибо! Если бы ты сегодня подвел меня к президенту США и сказал: «Знакомься, это мой друг Джимми», это не произвело бы на меня большего впечатления».

Неправда ли — прекрасные и яркие воспоминания людей, которым выпало в жизни Счастье пообщаться с Владимиром Высоцким! Такое — не забывается!

Вернемся к главному герою нашей главы. Тесно общаясь с Владимиром Высоцким, Эдуард Яковлевич подметил в нем неподдельную любознательность* «Любопытный был, как крыса!» Возможно, именно этим фактом объясняется широкая палитра и разнообразие тем, затронутых поэтом в своих стихах и песнях: И его тяга к людям науки, среди которых у Высоцкого было много друзей и знакомых, работающих в разных ее областях. В частности, это советские физики-атомщики с мировыми именами — Понтекорво, Флеров, Зельдович, Капица, Сахаров, Велихов...

Есть и другие, не менее интересные, наблюдения Володарского о друге: «К своей популярности, когда с ней сталкивался, относился по-разному: иногда презрительно, иногда удивленно, иногда как к само собой разумеющемуся, чаще — не замечая.

Когда они впервые поехали вместе с Мариной отдыхать (Володю еще не выпускали за границу), он потом рассказывал, как им не было житья от любопытных. Залезали даже на деревья, чтобы заглядывать в окна. Рассказывал немного иронически, посмеиваясь, но и чуть-чуть с гордостью — может быть, за Марину...

Его редко узнавали на улицах — уж больно не соответствовал его скромный внешний подтянутый облик тому образу, который создался в воображении почитателей.

Часто не пускали — ни в рестораны, ни в театры, ни в другие общественные места, куда обычно «не пускают»... Недаром, думаю, на вопрос анкеты 70-х годов: «Чего вы хотите добиться в жизни?» — он ответил: «Чтобы помнили, чтобы везде пускали...»

Как ни странно, Марину тоже не узнавали Мы с ней вместе летели в Париж в июле 1981 года. В самолете были шумные французы, которые возвращались из турпоездки по Союзу. Галдели, ходили между кресел и постоянно задевали локтями Марину, которая сидела с краю. Она сказала мне наклонившись: «Если бы они знали, что с ними летит Марина Влади, они бы на цыпочках тут ходили и говорили шепотом. Ненавижу этих обывателей, для которых только имена что-то значат...»

Володя был абсолютно естественным человеком. Ни когда не лукавил. Если человек или ситуация ему не нравились — как он ни пытался иногда, но скрыть этого он не мог. Иногда в середине общего разговора он резко вставал и уходил — бежал от надоевших ему разговоров, отношений... Если он влюблялся в человека, то человек мог заметить это сразу. Когда не любил — был резок, нетерпим. Даже как-то опускал глаза по-особенному, когда встречался с нелюбимым человеком. Никогда не «выяснял отношения» — ему казалось: и так все понятно.

По характеру очень похожи с Любимовым — тот же риск, та же непримиримость в приятии или неприятии людей, ясность позиции, самообразование То же упрямство, когда считали, что так надо: например, Высоцкий мог забыть или выбросить целую песню, но не соглашался изменить или убрать куплет, если считал это неправильным. Так и Любимов — выбрасывал целые сцены сам, но из-за какой-нибудь фразы воевал бесконечно. Ничего в жизни не давалось легко. И тот и другой трудно набирали.

Рвал с человеком сразу, если случалось то, чего он не выносил. У него был друг, и тот попросил у Володи пленку с записями песен, но потом выяснилось, что он эту пленку размножил и продавал. Володя, не выясняя отношений, порвал с ним. Навсегда.

Прощать не очень умел. Иногда годами не разговаривал с человеком. Но в этом не было вызова или позы, просто Володя не замечал этого человека. Все делал со страстью. И принимал со страстью, и так же страстно отвергал.

У него была очень развита любознательность. Он первым в театре узнавал сенсацию или открытие какое-нибудь и очень любил об этом рассказывать. Об экстрасенсах, например, я впервые услышала от него. Он знал, где какая премьера, что снимается на студиях, что интересного напечатали журналы...

Каждый день он получал пачку писем. Ящики его гримировального стола были доверху забиты этими письмами. Он, конечно, не мог отвечать на все письма, но в концертах иногда учитывал какие-то заинтересовавшие его вопросы и очень откровенно и подробно отвечал. Но у него не было свойственного очень многим актерам пренебрежительного отношения к этим письмам и запискам на концертах. Все записки он аккуратно, уходя со сцены, собирал и иногда хранил. Записки всегда читал сразу вслух, находя в этом даже какой-то азартный интерес: а вдруг попадется что-то неожиданное? Но, в основном, круг вопросов был один и тот же, и письма тоже очень походили одно на другое. Под конец, жизни он стал уставать и от этих писем, и от бесконечных одинаковых записок на концертах, и от поклонниц, которые дежурили у подъезда.

Он, конечно, знал о своей неслыханной популярности. В последнее время из-за усталости и нездоровья сидел просто в номере, в гостинице. В Тбилиси на осенних гастролях в

1979 году мой номер был как раз этажом ниже под его номером. Жара, окна открыты. Он сочинял какую-то песню и полмесяца пел одни и те же строчки в разных вариациях. Время от времени зазывал к себе, заваривал чай и пел все ту же песню, каждый раз меняя или слова, или строчки, или целые куплеты. Я взмолился: «Володечка, сочини уж, пожалуйста, что- нибудь другое...»

Там же, в Тбилиси, устав от бесконечных поклонников, от общения с малознакомыми людьми, от концертов, от «друзей», которые, несмотря на его попытку затворничества, все равно окружали плотным кольцом, он, не дождавшись конца гастролей, сорвался с места и, никого не предупредив, ночью улетел в Москву... Та же ситуация была и на предыдущих гастролях в Минске, и, если вспомнить, почти во всех наших театральных гастролях. Володю вдруг подхватывала какая-то ему одному ведомая сила и уносила его на другой конец страны.

Его тянуло к людям нестандартным, к тем, кто шел всегда наперекор, судьба которых почти всегда оказывалась в экстремальных условиях, не «в колее». Рядом с ними он становился тихим, очень внимательным, предупредительным, почти незаметным, стараясь слушать и понять.

Его окружали подчас очень странные люди. Иногда бывшие уголовники, случайно встреченные Володей, где ни будь или в аэропорту или в самолете. Его открытость и первый импульс заинтересованности давали людям повод считать себя до конца жизни его друзьями. Он не сопротивлялся. Но, несмотря на внешнюю открытость, внутренне почти всегда был закрыт.

Не любил, когда факты его частной жизни становились достоянием улицы, сплетни. Он презирал людей, которые пытались проникнуть в его личную жизнь».

Спасибо Эдуарду Яковлевичу за эти добрые и прекрасные слова о Владимире Высоцком!

Ну, а теперь, «на закуску», — несколько веселых, «загульных» историй из совместного общения поэта и сценариста.

Итак, на дворе — сентябрь 1975 года. Вспоминает Эдуард Володарский: «Я уже выходил из запоя. Вдруг появляется Володя пьяный. И все начинается сначала. Мы сидим у меня дома, пьем. Володя смотрит на часы и говорит: «Через три дня Мариночка прилетает». Продолжаем гудеть. На следующий день Володя опять смотрит на часы и говорит: «Через два дня Марина прилетает. Надо ее встретить» На третий день: «Через два часа эта сука прилетит!» Естественно, мы ее не встретили. Фарида (драматург Фарида Тагирова, жена Э. Володарского. — А.П.) отвезла Володю на Грузинскую, чтобы он был там, когда из аэропорта приедет Марина. Он вернулся к нам ночью в разорванной рубашке: «Вот, любимую рубашку порвала». Наутро появилась Марина, в леопардовой шубе, роскошная, волосы по плечам. И на пороге Фариде: «Дай мне денег, я улетаю». Фарида говорит: «Ну ты посиди, отдохни, потом полетишь». Она хотела их помирить. Марина зашла. Села на кухне. На столе стояла бутылка коньяка. Она тут же себе налила, выпила. А мы совещаемся в комнате. Володя говорит: «Я слышу, как она пьет! Она выпьет последний наш коньяк!» Он встал, пошел на кухню. Протянул руку к бутылке. Марина тоже хватает бутылку. Идет молчаливая борьба. Он все-таки вырвал, победоносно вернулся в комнату, и мы ее прикончили. Марина говорит Фариде: «Так нельзя. У Володи спектакли, фильмы, его нужно выводить. Надо что-нибудь придумать».

Бутылка кончилась. Появляется Володя на пороге и говорит: «Где водка?» Фарида с Мариной молчат. Вдруг Марина говорит: «Володя, водка есть, но она не здесь». — «А где?» — «Ну, там, в Склифе». Он приходит ко мне: «Эдька, они говорят, в Склифе нам водки дадут, поехали». А мы уже такие пьяные, что не соображаем, что в Склифе водку не дают, там совсем другое дают. Я даю Володьке свой пиджак, а он щупленький, рукава висят, как у сироты. Спускаемся в лифте, выходим из подъезда.

Едем. Какой-то полуподвал. Там все Володькины друзья, вся бригада реанимации, которая его всегда спасала. Они все, конечно, сразу поняли. Мы сидим, ждем, когда нам дадут водки. Володьку увели. Ну, думаю, уже дают. Вдруг его ведут. А ему уже какой-то укол сделали, и он так на меня посмотрел: «Беги отсюда, ничего здесь не дают». И его увели. А я вскочил на стол, размахивая ножом кухонным, который взял из дома, открыл окно и ушел на улицу. На следующий день пьянка уже кончилась, все тихо. Звонит Марина: «Володя уже вернулся из больницы, приезжайте, будем пить чай». Мы едем к ним. Действительно, на кухне накрыт чай. Володька сидит во-о-от с таким фингалом под глазом. Руки стерты в запястьях. Говорит: «Вот что со мной в больнице сделали, санитар мне в глаз дал». Там жесточайшие способы. Они его раздевали догола, привязывали к цинковому столу и делали какие-то уколы. Он выворачивал руки, стер их в кровь и все время вопил, что он артист, что с ним так нельзя. И так надоел санитару, что тот дал ему в глаз. А он тогда снимался в «Арапе Петра Великого» у Милы. Вот так нас привели в чувство, и мы кроткие, аки голуби, сидели на кухне и пили чай...»

А однажды «Володькины друзья, вся бригада реанимации» помогли прийти в себя уже самому «другу Едику», когда ему стало плохо после выпивки...

Вспоминает знакомый Владимира Высоцкого, врач-анестезиолог Института скорой медицинской помощи имени Склифосовского Станислав Щербаков: «В году, наверное, семьдесят восьмом Высоцкий приехал под самый Новый год. Я как раз дежурил 31 декабря.

Приезжает:

— Ребята, срочно поехали! Умирает Эдик Володарский!

Реанимобиль был на вызове, и мы поехали на его машине. Взяли фельдшера, чемодан с набором и поехали в Матвеевское. Фельдшер — молоденькая белокурая девушка Люба. Володя сказал, что один к одному — Марина Влади, и всю дорогу упрашивал:

— Ну дай Любе сесть впереди...

А я говорю:

— Ни фига! Я тебе девушку вперед не дам.

Потому что он гнал, как сумасшедший! Когда мы приехали, меня, извините, тошнило. Володя рвал и метал: то под сто двадцать, то по нулям... Я ведь и на скорой, и на реанимобиле поездил — переносил нормально, а тут меня просто мутило.

Мы приехали. И что там получилось... Володарский ведь тоже большой специалист по этому делу, он прилетел из какой-то командировки и решил выпить рюмку коньяка. Выпил — и ему стало плохо. И тогда Володарский решил, что жена подсыпала антабус в коньяк, а тут Новый год... Что делать?.. И я должен был установить: есть антабус или нет.

Вижу, что реакции нет, говорю Володарскому:

— Знаете что, единственный тест — вторая рюмка.

— Я один не буду.

— Ну, наливайте всем четверым.

Все выпили, кроме Высоцкого:

— Мне еще к отцу надо заехать...

Володарский с опаской — но выпил. Все нормально. А потом Высоцкий прокатил нас по праздничной Москве, и мы с Любой еще успели к праздничному столу...»

В январе 1979 года, за одну неделю, Владимир Высоцкий и Эдуард Володарский пишут киноповесть «Венские каникулы». В основе ее сюжета — побег из немецкого плена весной 1945 года четверых военных, их спасение и путь домой... В планах Владимира Семеновича была экранизация повести, а сам он планировал сыграть в будущей картине одну из ролей. На роли других военнопленных он хотел пригласить Даниэля Ольбрыхского, Жерара Депардье и Вахтанга Кикабидзе, так как по сюжету вместе с русским из плена бежали поляк, француз и грузин... Прочитав перевод сценария, звезда французского кино Ж Депардье даже согласился сниматься без гонорара — так понравилась ему история, написанная друзьями по рассказам участника войны, бывшего летчика, генерала армии Войтенко!

Но сценарий был изначально «непроходным», а ведь еще надо было утрясти дела с киностудией, финансированием, сроками съемок.. Это заняло бы слишком много времени, а у Владимира Высоцкого его оставалось слишком мало...

О замысле и процессе написания киноповести «Венские каникулы» Эдуард Яковлевич написал прекрасное эссе «Как мы писали сценарий...», неоднократно публиковавшееся в прессе и сборниках воспоминаний о Владимире Высоцком.

По поводу экранизации сценария драматург много позже вспоминал...

Из интервью Эдуарда Володарского 10 января 2001 года на радио «Маяк» (ведущая Е. Кадушева): «...Сейчас Гусинский у всех на слуху. Был я у этого Гусинского. Я написал с Владимиром Высоцким сценарий, «Венские каникулы». Я пришел к нему просить денег. Вот сидел передо мной фармазон, который стучал себя в грудь: «Высоцкий, я же вырос на его песнях, да я же его люблю, да это же замечательный человек, ну что вы1 Ну конечно! Сколько стоит картина?» Я говорю: «Миллион долларов». — «Да ну, плевые деньги, найдем эти деньги, найдем» Я вышел — у меня просто крылья выросли за спиной. Я звонил четыре месяца подряд — он уехал, он в Англии, он в туалете, он там, он тут. И просто я уже не знал, как быть, и уже последний мой звонок был, когда он мне сказал, что уехал в командировку и вернется через неделю. Я сказал: когда он вернется, передайте ему, что он большое дерьмо. «Ну, зачем вы так, Эдуард Яковлевич!» Я говорю: «Нет, передайте мои слова».

Свой последний Новый год поэт встречал в компании друзей на даче у Эдуарда Володарского. Среди гостей были Василий Аксенов, Всеволод Абдулов, Юрий Трифонов...

Василий Аксенов: «В Новогоднюю ночь 1980 года мы оказались с Володей в одном доме. Он был трезв и веселился грустновато...»

А вот какой запомнилась эта праздничная ночь Юрию Трифонову: «Это был Новый год— этот трагический для него, — мы его встречали вместе. Запомнил эту ночь только потому, что там был Володя, и я видел, как проявилось другое Володино качество — его необыкновенная скромность Это, может быть, пошло звучит, но, может быть... Образовалась довольно большая компания, какая-то очень пестрая. Это было в одном доме здесь, на Пахре. Пришли Володя с Мариной. Володя принес гитару. И вся эта публика, пестрая какая- то, не знаю, чем она была объединена, за всю ночь даже не попросила его спеть, хотя он пришел с гитарой. А он был очень приветлив со всеми, всем хотел сделать приятное, спрашивал о делах, предлагал площадь...»

О той новогодней ночи писатель Василий Аксенов более подробно рассказал в интервью высоцковеду Марку Цыбульскому:

— Вы вместе с Высоцким встречали Новый, 1980 год. Пожалуйста, расскажите об этом.

— Собственно говоря, мы встречали Новый год на моей даче очень маленькой компанией, а потом мы договорились, что придем на дачу к Володарскому. Там был и Володя. У Володарского дача была теплая, а у Володи очень холодная, я не знаю, как они могли там жить зимой.

У Володарского собралось много народу. Володя был очень взволнован тогда. Он был совершенно трезв, вообще не пил. Все вокруг сидели жутко мрачные. Мы-то пришли веселые и вдруг увидели человек тридцать, мрачно сидящих перед телевизором. Помню, Володя сказал: «Я их видеть всех не могу». А первого числа он на машине разбился. Я уже потом сообразил, что он поехал за «иголочкой»...

Дата добавления: 2015-10-21