в радостное поминовение. По ложечке помянули, уж по уставу чтобы. Спросили
ее про ту ангельскую "Девицу", а она про нее все знает! "Не, не удостоится",
- говорит, это уж ей известно. Антипушка стал поспрашивать, а она губы
поджала только, будто обиделась. Сказала только, подумавши: "певчий с
теятров застрелился от нее, а другой, суконщик-фабрикант, медный ей
"мазолей" воздвиг, - пасху эту; на Пасху она преставилась... а написал
неправильно". А чего неправильно - не сказала. Пришлось нам расстаться с
ними. Они на Миусовское поехали; муж покойный, пачпортнст квартальный, там
упокояется, - и яишницу повезли. А мы на Ново-Благословенное потрусили,
через всю Москву.
Тихое совсем кладбище, все кресты под накрышкой, "голубцами", как
избушки. Люди все ходят чинно, все бородатые, в долгих кафтанах, а женщины
все в шалях, в платочках черных, а девицы в беленьких платочках, как птички
чистенькие. И у всех сытовая кутья, "черная", из пареной пшеницы. И многие с
лестовками, а то и с курильницами-ладанницани, окуривают могилки. И все
такие-то строгие по виду. А свечки не белены, а бурые, медвяные, пчела
живая. Так нам понравилось, очень уж все порядливо... даже и пожалели мы,
что не по старинной вере. А уж батюшки нам служили... - так-то
истово-благолепно, и пели не - "смертию смерть поправ", а по-старинному,
старокнижному - "смертию на смерть наступи"! А напев у них, - это вот
"смертию на смерть наступи", - ну, будто хороводное-веселое, как в деревне.
Говорят, - стародревнее то пение, апостольское. Апостолы так пели.
Поклонились прабабушке Устинии. Могилка у ней зеленая-травяная, мягкая,
- камня она не пожелала, а Крест только. А у дедушки камень, а на камне
"адамова голова" с костями, смотреть жуть. Помянули их, какие правильные
были люди, повоздыхали над ними, поскучали под вербушкой, Горкин тут и
схватился: вербочку-то забыли дома! А мы нарочно свяченую вербу в бутылку
тогда поставили, в Вербное Воскресенье: вот на Радуницу и посадим у дедушки
в головах, а Мартыну посадим на Даниловском. И верба уж белые корешки дала,
и листочки уж пробивались-маслились... - и забыли! А это от расстройства,
Горкин еще с Егорьева Дня расстроился: бывает так, навалится и навалится
тоска. Только утром "Галочка" порадовала маленько, а после еще тоска, и на
кладбище даже не хотелось ехать, - Горкин уж мне потом поведал. Немного
посидели - заторопился он: на Даниловское - и домой.
Приехали на Даниловское - си-ла народу! Попросили сторожа Кривую
посторожить, а то цыганы похаживают.
- Да, говорит, приглядываются цыганишки, могут на Радуницу и обрадовать
за милу душу. Да на вашу-то не позарятся, пролетка разве... да и от
пролетки-то вашей кака корысть? всего и звания-то - звон один.
Стало обидно Горкину за Кривую, сказал:
- Ты не гляди, что она уж в ерша пошла... побежит домой - соколу не
угнаться.
- Ну, говорит, буду сокола вашего стеречь.
Дали ему пятак задатку.
Батюшку и не дозваться. Пятеро батюшек - и все в разгоне, очень народу
много, череду ждать до вечера. Пропели сами "Христос Воскресе" и канон
пасхальный, Горкин из поминаньица усопшие имена почитал распевно, яички
покрошили... Сказали шепотком - "прощай покуда, Мартынушка, до радостного
утра!..." - домой торопиться надо. А народ все простой, сидят по лужкам у
кладбища, поминают, воблу об березы обивают, помягче чтобы, донышки к небу
обернули, - тризну, понятно, правят. И мы подзакусили, попили кваску за
тризну. Пошли к пруду, черемуху ломать. Пруд старинный, глухой-глухой, дна,
говорят, не достать. Бывалые сказывали, - тут огромаднейший сом живет, как
кит-рыба, в омуте увяз, когда еще тут река в старину текла, - и такой-то
старый да грузный, ему и не подняться со дну, - один раз только какой-то
фабричный его видал, на зорьке. Да после тризны-то всяко, говорят, увидишь.
А черемуха вся обломана. Несут ее целыми кустами. Говорят - подале ступайте,
там ее сила нетусветная. Стали поглуше забирать-искать, черемухи нет и нет,
обломано. Горкин опять схватился:
- Ах, я, старый дурак... Гришу-то не проведали, его могилку!..
А это про мальчика Гришу он, который с мостков упал, - Горкин все
каялся, будто это через него упал, - к высоте его приучал, - и на него
питимью наложил суд, а самого оправил, - рассказывал он мне, когда к Троице
мы ходили. Ну, купили на пятак черемухи у старого старика, а уж к вечеру
дело, домой пора. Порадовались черемухе, все в нее головами нюхали, самая-то
весна. Антипушка и припомнил, - ломал, бывало, черемуху, молодым. И песенку
припомнил.
- Певали у вас так? - Горкина спрашивает. - "И я черемуху ломала,
духовитую вязала..." как-то это... забыл. Да-а... "Головушку разломило...
всюю тело растомило... всю-то ночку не спала, все-то милова ждала..." А
дальше вот и забыл, не упомню.
А Горкин отплевывается, - "нашел время, дурак старый..." - заторопил
нас: скорей-скорей, припоздали! А Гришу-то?.. - Ну, Гриша нас простит,
скорей-скорей... - Всполошился, руки даже дрожат. Стали спрашивать, а как же
в трактир чайку попить завернуть хотели, у Серпуховской заставы?..
- Ну, завернем, на полчасика, - говорит; чайку-то любил попить, да и с
копченой селедки смерть пить хочется. - Все было ничего, легко... а как у
бабушки Устиньи сидели на могилке, что-то меня, словно, толконуло...
томление во мне стало, мочи нет.
А трактирщик знакомый у заставы, гостеприимный, ботвиньицей стал
угощать с судачком сушеным, и по рюмочке они выпили. Только половой принес
чайники, а тут кирпичники входят, кирпич везут из-под Воробьевки. Начали
разговор, народ что-то залюбопытствовал. Подходит к нам хозяин и говорит,
опасливо так; "человека лошадь убила, на их глазах по соше волочила,
замертво повезли, перехватили лошадь кирпичники, верхом ехал, чисто одет...
всю голову о сошу разбило, нога в стремю запуталась..."
Как он сказал, так мы и обомлели. Стали кирпичников спрашивать, какой
человек, в какой одежде... Говорят, в белом спиджаке, и сумочка при нем,
самостоятельный, видать... такой из себя кра-си-вый... и золотые часы на
нем, целехоньки! А тут еще подошли двое киртичников, толковей рассказали:
- Нам хорошо известен тот человек, подрядчик с Калужской улицы, хороший
человек, уважительный... - нашу фамилию и назвали! - Уложили его на кирпичи,
рогожку подкинули и травки под голова, мягко... домой еле жива повезли. И не
стонул даже, залился кровью, места живого не осталось. И спиджак прямо весь
черный стал, с крови... не дай Бог!..
Бросили мы чай, погнали. Горкин молитву творит, а я ничего не понимаю,
будто это неправда... а так, нарочно. Только-только веселый был, за щечку
меня держал... - неправда, не было ничего! И кирпичники... - все неправда,
так. Если бы правда, я плакал бы, а я не плачу, и Горкин не плачет, и
Антипушка не плачет, а только настегивает Кривую. Вдруг Горкин и говорит:
- Вот Бушуй-то как чуял-выл... и во мне тревога все, на кладбище будто
что в душу толконуло...
И заплакал, тоненьким голоском... - Голову в руки спрятал и затресся. И
я стал плакать. Антипушка крикнул - "народу что в воротах толпится!..". Уж
мы подъехали. Говорят - "хозяина привезли, лошадь разбила... а еще жив был,
водицы просил, как сымали его с кирпича". И наш гробовщик Базыкин, молодой,
доглядывает, тут же; Горкин на него замахал: "креста на тебе нету!.. человек
живой, а ты!.." Он за народ и схоронился, совестно ему стало. Говорят, -
доктора привезли уж, и доктор Клин, Крап Ерастыч, сказал: "голова цела,
кости целы, - выправится!.
Потшли мы с Горкиным в дом, на цыпочках, а там Василь-Василич, в
передней на табуретке сидит, лица нет. И в уголку на полу - тряпка словно
ржавые такие пятна... Горкин папашенькин пиджачок признал, которые чесучовый
был. А Василь-Василич замахал на нас, и шепотком, так страшно:
- Не велено тревожить, ни Бо-же мой!.. Ледом голову обложи, бредит!..
Велел в мастерскую идти, все там прижухнулись, мамашенька только с
доктором.
Вышли мы в верхние сени, Горкин и закричал в окошко, не своим голосом:
- У-у, злая сила!... - и кулаком погрозил.
А это он на Стальную. И я вижу: привязана Стальная у сарая, скучная,
повислая, висят стремена, седло набок. И вспомнилось мне страшное слово
кузнеца: "темный огонь в глазу".
Скорби
СВЯТАЯ РАДОСТЬ
У нас каждый день гости, с утра до вечера, - самовар так и не сходит со
стола. Погода жаркая, летняя совсем, а май только. Рано зацвели яблони,
белый совсем наш садик. Смородина и крыжовник зеленые бусинки уж развесили,
а малина пышная, бархатная стала. Говорят, - ягодное лето будет, все хорошо
взялось, дружно. Вечерний чаи пьем в саду, в беседке, а то под большой
антоновкой. В комнатах душно, а в саду легкий воздух, майский, сирень скоро
распустится, - на воздухе-то приятно чайку попить. И отцу поспокойней, а то
от гостей шумно, тетя Люба без умолку тараторит, и накурят еще курильщики,
особенно дядя Егор, кручонки свои палит - "сапшалу" какую-то, а от курева у
отца голова пуще еще болит, тошнится даже. А от гостей никак не отделаться,
наезжают и наезжают, все о здоровьи справляются, советами докучают, своих
докторов советуют, и все дивятся, все любопытствуют, да как же это могло
случиться, - ездок такой, не хуже казака ездил?..
Слава Богу, отцу гораздо лучше, обвязки с лица сняли, голова только
замотана, подживает и кружится поменьше, только побаливает, и тяжелая, будто
свинцом налито, и словно иголки колют. Доктор Клин успокаивает: сразу пройти
не может, дело сурьезное, сколько по шоссе билась, как сбросила-понесла
Стальная... - кровь надо разогнать, застоялась от сотрясения, надавливает на
мозги и колет, оттого и в главах "мушки". Отец уж сам может умываться, а две
недели не мог нагнуться под рукомойником. Может даже теперь немножко
пройтись по зале, Горкин только его поддерживает, а то кружится голова. Да
как ей и не кружиться, гости все с расспросами пристают, - да как, да что, -
матушка и уводит их в сад чайку попить.
А недавно крестный мой приезжал, богач Кашин, нелегкая принесла, -
раньше только в великие праздники бывал да на именины, - да громкий такой
всегда, кричит на весь квартал, как на пожаре, - а отцу полный спокой
прописан, - приехал и давай шутки свои шутить, слушать тошно, никакой
деликатности не понимает, совсем неотесанный мужик... да другие и
неотесанные, а понимают, что спокой такому больному требуется:
- Ишь ты, упокойник-то наш... по залам погуливает!.. - глупость такую
выпалил! - А монашки мои... - его домина как раз супротив Зачатиевского
монастыря, в тупичке, - уж отходную тебе звонить хотели, обрадовались.. вот
богатый сорокоуст охватим!.. И уж прознали, дошлые, как гробовщик Базыкин с
аршинчиком у ворот вертелся, на кирпичах-то привезли когда!.. А ты вон всем
им и доказал, как... "со слепыми - да к такой"!..
Вовсе неподходящие шутки выдумал шутить, всех нас до слез довел. Горкин
покачал так это укоризненно головой, а Кашин еще пуще:
- Поедем-ка лучше в "Сад-Ермитаж", спрыснем на радостях, головки
две-три холодненького отколем, - сразу от головы оттянет к...!
Отцу дурно стало, за Горкина он схватился. Потер лоб, стали у него
глаза опять свет видеть, он и сказал:
- Тебе, Александра Данилыч, шутки все... ну, и я уж в шутку тебе скажу:
небось больше всех радовался, что чуть меня лошадь не убила... всегда чужой
беде рад, сколько я примечал...
Кашин так и закипел-загремел:
- Примечал?.. А чего ж не примечал, какая мне от тебя корысть, убило бы
тебя?.. С живого-то с тебя еще щетинку-другую вырву, а чего с тебя взять,
как - "со слепыми - да к такой"? Блинов, что ль, я не видал?.. ду-рак!
Схватил парусиновый картузище и выкатился из дому. Говорили - кучеру
кулачищем по шее дал, - так, ни за что, здорово-живешь.
Тетя Люба, сестра отца, которая может даже стишки-песенки выдумать,
очень книжная, всякие слова умеет, - про Кашина сказала: "ну, он же
известный ци-мик!" Сейчас же песенку и придумала:
Железны лапы, огромны ноги,
Живой разбойник с большой дороги!
Всем поправилась эта песенка, все я ее твердил. И правда, Горкин
сказал, жи-вой разбойник! с живого и с мертвого дерет. Ну, придет час - и на
него страх найдется.
Приходят с разных концов Москвы всякие бедняки и старинные люди,
которые только по большим праздникам бывают. И они прознали, очень
жалеют-сокрушаются, а то и плачут. Говорят-крестятся: "пошли ему, Господи,
выправиться, благодетелю нашему сиротскому!" Многие просвирки вынали
заздравные, в копейку, - храмики, будто саички, а на головке крестик. И
маслица с мощей принесли, и кусочки Артоса, и водицы святой-крещенской. Все
хотят хоть одним глазком на болящего взглянуть, но их не допускают, доктор
запретил беспокоить. Их поят чайком в мастерской, дают баранок и ситничка,
подкрепиться, - многие через всю Москву приплелись. И все-то советуют то-се.
Кто - редечный сок натощак пить, кто - кислой капустой голову обкладывать, а
то лопухом тоже хорошо, от головы оттянет... а то пиявок за уши припустить,
а к пяткам сухой горчицы... Доктор Клин в первый же день пиявки велел
поставить, с них-то и легче стало, всю дурную кровь отсосали, с ушиба-то
какая. Старый солдат Махоров, которого поцеловала пулька под Севастополем,
весь в крестах-медальках, а нога у него деревянная, точеная, похожая на
большую бутылку, советует самое верное средствие:
- Кажинный-то день скачиваться студеной водой в банях, тазов по сту...
нет верней... всякую болесгь выгонит, уж до-знано!..
Горкин ему сказал, что и доктор Клин, тоже... лед на голову, и десять
ден чтобы так держать, и совсем стало легче голове. Махоров доктора Клина
хвалит: и лед тоже хорошо, а студеная вода лучше... она, окаткой-то, кровь
полирует, по всему телу разгон дает.
- Доложи, Панкратыч, Сергей-Ванычу... Махоров, скажи, советует...
дознано, мол.
И опять нам хорошо рассказывал, как под Севастополем, на каком-то...
Маланьином, что ль, кургане, ихнему капитану Дергачу... - "вот отчаянный-то
был, наш капитан Дергач, ротный командер!.." - голову наскрозь пробило, от
гранаты, за мертвого уж почли, а Махоров солдатикам велел из студеного ключа
того капитана обливать: десять ден на морозе обливали, а как обольют - в
горячую шинельку обертывали..." - выправился! и скоро опять стал воевать,
пуще еще прежнего. Сам Махоров в вошпитале потом лежал, там ему ногу
отхватили, сам доктор Пи-ро-гов! - "ученей его нет!" - и он этому
"Пирогу-миляге" рассказал про то средствие, деревенское-ихнее, как он
капитана поднял. И тот знаменитый доктор назвал его молодцом.
- Обязательно доложь, Панкратыч... уж дознано!..
И освященную шапочку с мощей преп. княгини Ефросинии носить советует, и
знаменитого знахаря, который одной своей травкой - прямо чудеса делает. А
докторов не слушать. Они, вон, говорят, нонче голову даже разымают и мозги
промывают, а вылечить не могут. И рассказывают разное страшное, как
лягушку-жабу нашли в мозгах, как-то она во сне через ноздрю всосалась,
махонькая еще, и жила и жила в мозгах, от нее и голова горела...
лягушку-то-жабу сняли, голову-то опять зашили, а ничего не могли: помер
человек, а страшный богач был, со всей Москвы докторов сзывали, даже
Захарьин был.
Отец делами уже не может заниматься, а столько подрядов привалило, как
никогда. Все теперь на одном Василь-Василиче. Горкин приглядывает только,
урвет часок, - все при отце: чуть отошел - хуже голове. И народ на Фоминой
набирал Василь-Василич, и на стройках за десятниками доглядывает, и по
лодкам, и по портомойкам, и по купальням... - на беговых дрожках по всей-то
Москве катает. А тут, как на грех, взяли почетный подряд - "места" для
публики ставить, для парада, памятник Пушкина будут открывать. Нам целую
колоду билетиков картонных привез наш архитектор, для входа на "места", но
мы навряд ли поедем, разве только выздоровеет отец. Я раскладываю билетики,
читаю на них крупно-печатные слова, и так мне хочется увидеть, как будут
открывать Памятник. Про Пушкина я немножко знаю, учу стишки, и недавно
выучил большие стихи про "Вещего Олега" - и плакал-плакал, так мне Олега
жалко и бедного его коня-товарища. Билетов очень много, и я строю из них
домики, как из карт. Будет большая иллюминация, - "пушкинская", называют ее
у нас, - на дворе сколачивают щиты для шкаликов, моют цветные стаканчики,
насыпают в них чуть песочку, заливают горячим салом, вставляют огарки и
фитили. Я смотрю-любуюсь, но мне уже не так радостно, как раньше, когда отец
был здоров. Бывало, по двору пробежит-распоряжается, или слышно, как крикнет
весело - "оседлать Кавказку"!.. "Чалого в шарабан"! - и я издалека слышу,
как он быстро бежит по лестнице через ступеньки, вижу чесучовый его пиджак
из-за решетки сада. А теперь он тихо ходит по зале, двигая перед собой
венский стульчик, остановится, вглядывается, во что-то и все потирает над
глазами. И лицо у него не прежнее, загорелое, веселое, а желтоватое,
грустное... все он о чем-то думает, невеселом.
Чуть чем займусь, - клею змей в сенях или остругиваю для лука стрелку,
или смотрю, как играют в бабки бараночники со скорняками, - вдруг вспомню -
отец болен! там он, в зале, сидит в халате и потирает глаза и лоб, чтобы от
"мушек" не рябило... или пьет клюквенный морс, чтобы унять тошноту, которая
его мучает все больше, - и хочется побежать к нему, взять его руку и
поцеловать. Он всегда ласково потреплет по щеке, чуть прихватит... и
вздохнет-скажет невесело: "что, капитан... плохи наши дела..." И когда
скажет так, у меня сжимает в горле, и я заплачу, молча, хоть и очень
стараюсь не заплакать. А он и скажет, повеселей:
- Ну, чего рюмишься... выправимся. Бог даст. Опять с тобой к
Сергию-Троице поскачем. Помнишь, как землянику-то?.. А, ведь хорошо было,
а?.. Теперь как раз бы, лето вот-вот.
И я так живо вижу, как было это, когда мы ходили к Троице прошлым
летом: и большой Крест в часовне, и теплое серенькое утро... - Горкин еще
сказал - "серенькое утро - красенькнй денек!" - и как скачет отец, а мы
сидим на теплой, мокрой после дождя земле, на травке... а он скачет прямо на
нас Кавказкой, кричит-смеется - "а, богомольщики... нагнал-таки!.." -
покупает у босой девчонки целое лукошко душистой-душистой земляники, сам
меня кормит земляникой с горсти, от которой и земляникой пахнет, и
Кавказкой... мажет мне щеки земляникой... Радостно мне, и больно вспомнить.
Я иду в полутемный коридорчик, сажусь на залавок, думаю и молюсь, в
слезах: "Го-споди, помоги папашеньке... исцели, чтобы у него не болела
голова... Го-споди... чтобы все мы опять... опять..." - глотаю слезы,
соленые-соленые. И отца жалко, и что не поедем в Воронцово... много грибов
там, а я люблю собирать сыроежки и масленки... и карасики там в пруду,
Горкин сулился сделать мне удочку, поучить, как ловить карасиков... и
земляники пропасть, лукошками набирают, и брусники, и вишен по садам, не
хуже "воробьевских", и смородина, и клубника русская, и викторийка, чуть не
с яичко... - ну, прямо, поля тебе!.. - недавно отец рассказывал... дачу
снимать поехал - и расшибся.
Стальную увел цыган-барышник. Всем она опостылила, даже глядеть на нее
жуть брала. Все перекрестились, когда увел, сразу легко всем стало: слава
Богу, увел б е д у. Когда цыган уводил ее, отец велел Горкину подвести его
к окошку в зал и поглядел к воротам. Шла она скучная, понурая, - признавала
будто свою вину. Конечно, она не виновата... да не ко двору она нам, и
какой-то т е м н ы й у ней огонь в глазу. Никто и не пожалел, что сбыли.
Только дядя Егор опять с галдарейки крикнул, когда уводил цыган:
- Не то что не ко двору, а не к рукам!
А отец все-таки пожалел ее. Сказал Горкину:
- Нет... все-таки славная лошадка, качкая только, иноходец... а не
угнаться за ней и моей Кавказке. Как она меня мчала!.. старалась прямо... Я
во всем виноват.
Мы знали, почему он так говорит.
Верст двадцать от нас до Воронцова, и ему хотелось обернуть к обеду:
думал после обеда на стройки ехать, а потом на Страстную площадь, где будут
"места" у памятника Пушкина, зашитого пока щитами. Летела стрелой Стальная,
вовсю старалась.
- И так мне радостно было все... - рассказывал отец, - будто Ванятка я,
радовался на все, так и играло сердце...
На скаку напевал-насвистывал, - рад был, как лошадка-то выправляется,
быстрее ветра. И день был такой веселый, солнышко, все цветет. Радовался
кукушке, березовым свежим рощам... "дышалось... так бы вот пил и пил
березовый-легкий этот воздух!.." И хотелось скакать быстрей. А тут - стаями
воробьи, все поперек дороги, с куста на куст. Так надоели эти воробьи! - И
откуда их столько налетело?! ну, прямо будто скакать мешали, будто вот так
все мне - "не скачи-чи-чи... не скачи-чи-чи!.." - в ушах чирикало. Задорили
прямо воробьи. И расшалился, как мальчик маленький, - махнул нагайкой на
всем скаку, будто по воробьям, подбить... Стальная метнулась вдруг, -
нагайки, что ль, испугалась? - дикая еще, не обскакалась, - а он привык к
верной своей Кавказке, никогда не пугавшейся... забыл, что дика лошадь, не
поберегся... вылетел из седла, в стреме нога застряла... - и понесло-понесло
его, уж ничего не помнил. Перехватили лошадь ехавшие в Москву кирпичники.
- Золото-лошадка, правду сказал Егор. Ну, Господь с ней.
Я смотрел на него, когда он говорил это, и глаза его были грустные. Я
знал, как любит он лошадей. Может быть, и Стальную пожалел, что уводит ее
цыган, что не увидит больше?
- Эх, милый ты мой Горка... три недели сижу безвыходно, а делов-то
этих...пу-ды!.. а она... ту-ды... а?.. - шутливо-грустно сказал отец, хлопая
Горкина по спине.
Я вспомнил эти слова...
В прошедшем году Горкин просился на богомолье к Троице, и отец не хотел
отпускать его, - время горячее, самые дела. А Горкин сказал:
- Всех делов, Сергей Иваныч, не переделаешь: "делов-то пуды, а она -
туды".
Я не понял тогда. Отец все-таки отпустил нас с Горкиным к Преподобному.
И вот, теперь, - я понял. Когда повторил он эти слова, я коснулся волосков
на всхудавшей руке его... - и услыхал голос Горкина, - а лицо его было как в
тумане:
- Что вы, что вы, Сергей Иваныч... милостив Господь, не вам это
говорить, что вы... я - другое дело...
- Она, Панкратыч, не разбирает, в пачпорте не сверяется. Ну, воля
Божья.
- Грех вам так говорить. Сохранил Господь, выправитесь... - сказал
Горкин, вытирая пальцем глаза. И опять я видел его в туманце, глаза
застлало.
- А вот, опять напомню, Махоров-то говорил... водицей бы окатиться в
банях, холодненькой, кровь бы и разогнало, от головы пооттянуло, покуда
вода-то не обогрелась, еще студєна. Дознано, говорит. И знаменитый доктор
хвалил Махорова, начальника он отлил, вся голова была пробита!..
Отец припоминает, что Горкин ему уже говорил, и думал он поехать в бани
- студеной окатиться; а главное, всегда окачивался, и зимой, и летом, - а
вот, из головы вон!
- С этой головной болью все забывать стал. И думал, ведь, сейчас же
ехать, только ты мне сказал, а вот - забыл и забыл.
Он потирает над бровями, открывает в зажмуривает глаза, и морщится.
- "Мушки" эти... И колет-жжет там, глазом повести больно... - говорит
он, помаргивая и морщась. - Да, попробовать окатиться, тазов полсотни.
Всегда мне и при кашле помогало, и при ломотах каких... Вон, той весной, на
ледокольне в полынью ввалился, как меня скрючило!.. А скатился студеной -
рукой сняло. А знаешь что?.. Ежели, Бог даст, выправлюсь, вот мы тогда
что... Может, успеем в этим летом, ежели теплая погода будет... пойдем к
Преподобному!.. Пешком всю дорогу пойду, не как летось, на Кавказке... а все
пешком, как божий народ идет...
Так сердце у меня в всполохнулось, и отец сразу будто веселый стал.
- Всю дорогу будем молитвы петь, и Ванятку с собой возьмем... - сердце
у меня так и заиграло! - и тележка поедет с нами, летошняя, дедушкина.
Ванятка когда устанет... - и он прихватил меня за щеку, - и к тому
почтенному опять завернем, очень он мне по сердцу... - тележку-то опознал,
дедушку еще знавал! Вот бы чудесно было!... Хочу потрудиться, и душой, и
телом. Господь с ними, с делами... покуда совсем не выправлюсь.
- На что бы лучше, дал бы Господь!.. Махоров человек бывалый. Царем
отличен. Увидите, говорит, дознано!
- Бог даст, выправлюсь ежели, Махорову домик выстрою, переведу его из
солдатской богадельни, у нас на Яузе поселю пока, за лодками досматривать. А
то и так, пусть себе живет-отдыхает, заслужил. Как, Ванятка, а?.. Молись за
отца, молитва твоя доходчива. Ну, нечего, Панкратыч, думать, скажи
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |