большом дворе много саней богатых, с толстыми кучерами, важными. Лошади
строгие огромные и будто на нас косятся. И кучера косятся, будто мы
милостыньку пришли просить. Важный дворник водит во дворе маленькую лошадку
- "пони": купили ее недавно Дане, младшему сынку. Идем с черного хода: в
прошедшем году в парадное не пустили нас. На пороге мокро, - от слез,
пожалуй. В огромной кухне белые повара с ножами, пахнет осетриной и раками,
так вкусно.
- Иди, голубок, не бойся... - поталкивает меня Горкин на лестницу.
Нарядная горничная велит нам обождать в передней. Пробегает Данька,
дерг меня за башлык, за маковку, и свалил.
- Ишь, озорник... такой же живоглот выростет... - шепчет Горкин, и
кажется мне, будто и он боится.
Видно, как в богатой столовой накрывают на стол официанты. На всех
окнах наставлены богатые пироги в картонках и куличи. Проходит огромный
крестный, говорит Горкину:
- Жив еще, старый хрыч? А твой умный, в балушки все?.. ледяную избушку
выдумал?..
Горкин смиренно кланяется - "воля хозяйская", - говорит, вздыхая, и
поздравляет с Ангелом. Крестный смеется страшными желтыми зубами. И кажется
мне, что этими зубами он и сдирает "с живого - с мертвого".
- Покормят тебя на кухне, - велит он Горкину, а мне - все то же:
"ага.... ладно, ступай,там тебе пирога дадут..." - и тычет мне грязный
бумажный рублик, которого я боюсь.
- Стишок-то кресенькому скажи... - поталкивает меня Горкин, но крестный
уже ушел.
Опять пробегает Данька и тащит меня за курточку в "классную".
В большой "классной" стоит на столе голубой глобус, у выкрашенной
голубой стены - черная доска на ножках и большие счеты на станочке. Я
стискиваю губы, чтобы не заплакать: Данька оборвал крендель-шнурочек на моей
новой курточке. Я смотрю на глобус, читаю на нем - "Африка" и в тоске думаю:
"скорей бы уж пирога давали, тогда - домой". Данька толкает меня и кричит:
"я сильней тебя!.. на левую выходи!.."
- Он маленький, ты на целую голову его выше... нельзя обижать малыша...
- говорит вошедшая гувернантка, строгая, в пенсне. Она говорит еще что-то,
должно быть, по-немецки и велит нам обоим сесть на скамейку перед черным
столом, косым, как горка: - А вот кто из вас лучше просклоняет, погляжу я?..
ну, кто отличится?..
- Я!.. - кричит Данька, задирает ноги и толкает меня в бок локтем.
Он очень похож на крестного, такой же черный и зубастый, - я и его
боюсь. Гувернантка дает нам по листу бумаги и велит просклонять, что она
написала на доске: "гнилое болото". Больше полувека прошло, а я все помню
"гнилое болото" это. Пишем вперегонки. Данька показывает свой лист -
"готово"! Гувернантка подчеркивает у него ошибки красными чернилками,
весь-то лист у него искрасила! А у меня - ни одной-то ошибочки, слава Богу!
Она ласково гладит меня по головне, говорит - "молодец". Данька схватывает
мой лист и рвет. Потом начинает хвастать, что у него есть "пони", высокие
сапоги и плетка. Входит крестный и жует страшными зубами:
- Ну, сказывай стишки.
Я говорю и гляжу ему на ноги, огромные, как у людоеда. Он крякает:
- Ага... "радость завсегда"? - ладно. А ты... про "спинки" ну-ка!.. -
велит он Даньке.
Данька говорит знакомое мне - "Где гнутся над омутом лозы...".
Коверкает нарочно - "ро-зы", ломается... - "нам так хорошо и тепло, у нас
березовые спинки, а крылышки точно стекло".
- Ха-ха-ха-а..! бе-ре-зовые!.. - страшно хохочет крестный и уходит.
- Да "би-рю-зовые" же!.. - кричит покрасневшая гувернантка - сколько
объясняла!.. из би-рю-зы!..
А Данька дразнится языком - "зы-зы-зы!". Горничная приносит мне кусок
пирога с рисом-рыбой, семги и лимонного желе, все на одной тарелке. Потом
мне дают в платочке парочку американских орехов, мармеладцу и крымское
яблоко и проводят от собачонки в кухню.
Горкин торопливо говорит, шепотком - "свалили с души, пойдем". Нагоняет
Данька и кричит дворнику - "Васька, выведи Маштачка!" - похвастаться. Горкин
меня торопит:
- Ну, чего не видал, идем... не завиствуй, у нас с тобой Кавказка, за
свои куплена... а тут и кусок в глотку нейдет.
Идем - не оглядываемся даже.
Отец веселый, с "ледяным домом" ладится. Хоть бы глазком взглянуть.
Горкин говорит - "на Рождество раскроют, а теперь все под балаганом, нечего
и смотреть, - снег да доски". А отец говорил, - "не дом, а дворец
хрустальный!".
Дня за два до Рождества, Горкин манит меня и шепчет:
- Иди скорей, в столярной "орла" собрали, а то увезет Ондрейка.
В пустой столярной только папашенька с Андрюшкой. У стенки стоит "орел"
- самый-то форменный, как вот на пятаке на медном! и крылья, и главки,
только в лапах ни "скиптра", ни "шара-державы" нет, нет и на главках
коронок: изо льда отольют потом. Больше меня "орел", крылья у него пушистые,
сквозные, из лучинок, будто из воска вылиты. А там ледяной весь будет.
Андрюшка никому не показывает "орла", только отцу да нам с Горкиным. Горкин
хвалит Андрюшку:
- Ну, и мошенник-затейник ты...
Положили "орла" на щит в сани и повезли в Зоологический сад.
Вот уж и второй день Рождества, а меня не везут и не везут. Вот уж и
вечер скоро, душа изныла, и отца дома нет. Ничего и не будет? Горкин
утешает, что папашенька так распорядились: вечером, при огнях смотреть.
Прибежал, высуня язык, Андрюшка, крикнул Горкину на дворе:
- Ехать велено скорей!.. уж и наверте-ли!.. на-роду ломится!..
И покатил на извозчике, без шапки, - совсем сбесился. Горкин ему -
"постой-погоди!.." - ку-да тут. И повезли нас в Зоологический. Горкин со
мной на беговых саночках поехал.
Но что я помню?..
Синие сумерки, сугробы, толпится народ у входа. Горкин ведет меня за
руку на пруд, и я уж не засматриваюсь на клетки с зайчиками и белками.
Катаются на коньках, под флагами на высоких шестах, весело трубят медные
трубы музыки. По берегам черно от народа. А где же "ледяной дом"? Кричат на
народ парадно одетые квартальные, будто новенькие они, - "не ломись!". Ждут
самого - генерал-губернатора, князя Долгорукова. У теплушки катка
Василь-Василич, коньки почему-то подвязал. - "Ух-ты-ы!.." - кричит он нам,
ведет по льду и тянет по лесенке на помост. Я вижу отца, матушку, сестер,
Колю, крестного в тяжелой шубе. Да где же "ледяной дом"?!.
На темно-синем небе, где уже видны звездочки, - темные-темные деревья:
"ледяной дом" там, говорят, под ними. Совсем ничего не видно, тускло что-то
отблескивает, только. В народе кричат - "приехал!.. сам приехал!..
квартальные побежали... сейчас запущать будут!..". Что запущать? Кричат - "к
ракетам побежали молодчики!..".
Вижу - отец бежит, без шапки, кричит - "стой, я первую!..". Сердце во
мне стучит и замирает... - вижу: дрожит в темных деревьях огонек, мигает...
шипучая ракета взвивается в черное небо золотой веревкой, высоко-высоко...
остановилась, прищелкнула... - и потекли с высоты на нас золотым дождем
потухающие золотые струи. Музыка загремела "Боже Царя храни". Вспыхнули
новые ракеты, заюлили... - и вот, в бенгальском огне, зеленом и голубом,
холодном, выблескивая льдисто из черноты, стал объявляться снизу, загораться
в глуби огнями, прозрачный, легкий, невиданный... Ледяной Дом-Дворец. В небо
взвились ракеты, озарили бенгальские огни, и загремело раскатами -
ура-а-а-а!.. Да разве расскажешь это!..
Помню - струящиеся столбы, витые, сверкающие, как бриллианты...
ледяного - хрустального Орла над "Домом", блистательного, до ослепления...
слепящие льдистые шары, будто на воздухе, льдисто-пылающие вазы, хрустальные
решетки по карнизам... окна во льду, фестонами, вольный раскат подъезда... -
матово-млечно-льдистое, в хладно-струящемся блеске из хрусталей... Стены
Дворца, прозрачные, светят хрустальным блеском, зеленым, и голубым, и
розовым... - от где-то сокрытых лампионов... - разве расскажешь это!
Нахожу слабые слова, смутно ловлю из далей ускользающий свет... -
хрустальный, льдистый... А тогда... - это был свет живой, кристально-чистый
- свет радостного детства. Помню, Горкин говаривал:
- Ну, будто вот как в сказке... Василиса-Премудрая, за одну ночь
хрустальный дворец построила. Так и мы... папашенька душу порадовал,
напоследок.
Носил меня Горкин на руках, потом передал Антону Кудрявому. Видел я сон
хрустальный и ледяной. Помню - что-то во льду, пунцовое... - это пылала
печка ледяная, будто это лежанка наша, и на ней кот дремал, ледяной,
прозрачный. Столик помню, с залитыми в нем картами... стол, с закусками, изо
льда... Ледяную постель, прозрачную, ледяные на ней подушки... и все
светилось, - сияли шипящим светом голубые огни бенгальские. Раскатывалось
ура-а-а, гремели трубы.
Отец повез нас ужинать в "Большой Московский", пили шампанское, ура
кричали...
Рассказывал мне Горкин:
- Уж бы-ло торжество!.. Всех папашенька наградил, так уж наградил!...
От "ледяного-то дома" ни копеечки ему прибытка не вышло, живой убыток.
Душеньку зато потешил. И в "Ведомостях" печатали, славили.
Генерал-губернатор уж так был доволен, руку все пожимал папашеньке, так-то
благодарил!.. А еще чего вышло-то, начудил как Василь-Василичь наш!..
Значит, поразошлись, огни потушили, собрал он в мешочки выручку,
медь-серебро, а бумажки в сумку к себе. Повез я мешочки на извозчике с
Денисом. Ондрейка-то? Сплоховал Ондрейка, Глухой на простянках его повез
домой, в доску купцы споили. Ну, хорошо... Онтона к Василь-Василичу я
приставил, оберегать. А он все на коньках крутился, душу разгуливал, с
торжества. Хвать... - про-пал наш Василь-Василич! Искали-искали - пропал.
Пропал и пропал. И ко зверям ходили глядеть... видали-сказывали - он к
медведям добивался все, чего уж ему в голову вошло?.. Любил он их, правда...
медведей-то, шибко уважал... все, бывало, ситничка купит им, порадовать.
Земляками звал... с лесной мы стороны с ним, костромские. И там его нет, и
медведи-то спать полегли. И у слона нет. Да уж не в "Доме" ли, в ледяном?..
Пошли с фонариком, а он там! Там. На лежанке на ледяной лежит, спит-храпит!
Продавил лежанку - и спит-храпит. И коньки на ногах, примерзли. Ну,
растолкали его... и сумка в головах у него, с деньгами, натуго, тыщ пять.
"Домой пора, Василь-Василич... замерзнешь!.." - зовут его. А он не подается.
- "Только, говорит, угрелся, а вы меня... не жалаю!.." Обиделся. Насилу его
выволокли, тяжелый он. Уж и смеху было! Ему - "замерзнешь, Вася..." - а он:
"тепло мне... уж так-то, говорит, те-пло-о!" Душа, значит, разомлела.
Горячий человек, душевный.
КРЕСТОПОКЛОННАЯ
В субботу третьей недели Великого Поста у нас выпекаются "кресты":
подходит "Крестопоклонная".
"Кресты" - особенное печенье, с привкусом миндаля, рассыпчатое и
сладкое; где лежат поперечинки "креста" - вдавлены малинки из варенья, будто
гвоздочками прибито. Так спокон веку выпекали, еще до прабабушки Устиньи - в
утешение для поста. Горкин так наставлял меня:
- Православная наша вера, русская... она, милок, самая хорошая,
веселая! и слабого облегчает, уныние просветляет, и малым радость.
И это сущая правда. Хоть тебе и Великий Пост, а все-таки облегчение для
души, "кресты"-то. Только при прабабушке Устинье изюмины в печали, а теперь
веселые малинки.
"Крестопоклонная" - неделя священная, строгий пост, какой-то особенный,
- "су-губый", - Горкин так говорит, по-церковному. Если бы строго
по-церковному держать, надо бы в сухоядении пребывать, а по слабости
облегчение дается: в середу-пятницу будем вкушать без масла, - гороховая
похлебка да винегрет, а в другие дни, которые "пестрые",- поблажка: можно
икру грибную, суп с грибными ушками, тушеную капусту с кашей, клюквенный
киселек с миндальным молоком, рисовые котлетки с черносливно-изюмным соусом,
с шепталкой, печеный картофель в сольце - а на заедку всегда "кресты": помни
"Крестопоклонную".
"Кресты" делает Марьюшка с молитвой, ласково приговаривает - "а это
гвоздики, как прибивали Христа мучители злодеи... сюда гвоздик, и сюда
гвоздик, и..." - и вминает веселые малинки. А мне думается: "зачем
веселые... лучше бы синие черничники!.." Все мы смотрим, как складывает она
"кресты". На большом противне лежат они рядками, светят веселыми малинками.
Беленькие "кресты", будто они из лапки, оструганы. Бывало, не дождешься: ах,
скорей бы из печи вынимали!
И еще наставлял Горкин:
- Вкушай крестик и думай себе - "Крестопоклонная", мол, пришла. А это
те не в удовольствие, а.. каждому, мол, дается крест, чтобы примерно жить...
и покорно его нести, как Господь испытание посылает. Наша вера хорошая,
худому не научает, а в разумение приводит.
Как и в Чистый Понедельник, по всему дому воскуряют горячим уксусом с
мяткой, для благолепия-чистоты. Всегда курят горячим уксусом после тяжелой
болезни или смерти. Когда померла прабабушка Устинья и когда еще братец
Сережечка от скарлатины помер, тоже курили - изгоняли опасный дух. Так и на
"Крестопоклонную". Горкин последнее время что-то нетверд ногами, трудно ему
носить медный таз с кирпичом. За него носит по комнатам Андрюшка, а Горкин
поливает на раскаленный кирпич горячим уксусом-эстрагоном из кувшина.
Розовый кислый пар вспыхивает над тазом шипучим облачком. Андрюшка
отворачивает лицо, трудно дышать от пара. Этот шипучий дух выгонит всякую
болезнь из дома. Я хожу за тазом, заглядываю в темные утолки, где притаился
"нечистый дух". Весело мне и жутко: никто не видит, а он теперь корчится и
бежит, - думаю я в восторге, - "так его, хорошенько, хорошенько!.." - и у
меня слезы на глазах, щиплет-покалывает в носу от пара. Андрюшка ходит
опасливо, боится. Горкин указывает тревожным шепотком - "ну-ка, сюда, за
шкап... про-парим начисто"... - шепчет особенные молитвы, старинные, какие и
в церкви не поются: "...и заступи нас от козней и всех сетей
неприязненных... вся дни живота..." Я знаю, что это от болезни - "от
живота", а что это - "от козней-сетей"? Дергаю Горкина и шепчу - "от каких
козней-сетей"?". Он машет строго. После уж, как обкурили все комнаты,
говорит:
- Дал Господь, выгнали всю нечистоту, теперь и душе полегче.
"Крестопоклонная", наступают строгие дни, преддверие Страстям... нонче
Животворящий Крест вынесут, Христос на страдания выходит... и в дому чтобы
благолепие-чистота.
Это - чтобы его и духу не было.
В каморке у Горкина теплится негасимая лампадка, чистого стекла,
"постная", как и у нас в передней - перед прабабушкиной иконой "Распятие".
Лампадку эту Горкин затеплил в прощеное воскресенье, на Чистый Понедельник,
и она будет гореть до после обедни в Великую Субботу, а потом он сменит ее
на розовенькую-веселую, для Светлого Дня Христова Воскресенья. Эта "постная"
теплится перед медным Крестом, старинным, на котором и меди уж не видно, а
зелень только. Этот Крест подарили ему наши плотники. Когда клали фундамент
где-то на новой стройке, нашли этот Крест глубоко в земле, на гробовой
колоде, "на человечьих костях". Мне страшно смотреть на Крест. Горкин знает,
что я боюсь, и сердится:
- Грешно бояться Креста Господня! его бесы одни страшатся, а ты, милок,
андельская душка. Ну, что ж, что с упокойника, на гробу лежал! все будем под
крестиком лежать, под Господним кровом... а ты боишься! Я уж загодя
распорядился, со мной чтобы Крест этот положили во гроб... вот и погляди
покуда, а то с собой заберу.
Я со страхом смотрю на Крест, мне хочется заплакать. Крест в веночке из
белых бумажных роз. Домна Панферовна подарила, из уважения, сама розочки
смастерила, совсем живые.
- Да чего ты опасливо так глядишь? приложись вот, перекрестясь, - бесы
одни страшатся!.. приложись, тебе говорю!..
Он, кряхтя, приподымает меня ко Кресту, и я, сжав губы, прикладываюсь в
страхе к холодной меди, от которой, чуется мне... мышами пахнет!.. Чем-то
могильным, страшным...
- И никогда не убойся... "смертию смерть поправ", поется на Светлый
День. Крест Господень надо всеми православными, милок. А знаешь, какой я
намедни сон видал?.. только тебе доверюсь, а ты никому, смотри, не сказывай.
А то надумывать всякое начнут... Не скажешь, а? Ну, пообещался - ладно,
скажу тебе, доверюсь. Вот ты и поймешь.... нету упокойников никаких, а все
живые у Господа. И сон мой такой-то радостный-явный, будто послано мне в
открытие, от томления душевного. Чего-чего?.. а ты послушай. Да никакой я не
святой, дурачок... а такое видение мне было, в открытие. Вижу я так... будто
весна настала. И стою я на мостовой насупротив дома нашего... и га-лок,
галок этих, чисто вот туча черная над нашим двором, "свадьба" будто у них,
как всегда по весне к вечеру бывает. И чего-то я, будто, поджидаю... придет
кто-то к нам, важный очень. Гляжу, наш Гришка красным песочком у крыльца
посыпает, как в самый парадный день, будто Царицу Небесную ожидаем. И несут
нам от ратникова великие ковриги хлеба, сила хлеба! К важному это, когда
хлеб снится. Всю улицу хлебом запрудило. И галки, будто, это на хлеб кричат,
с радости кричат. Гляжу дальше... - папашенька на крыльцо выходит, из
парадного, во всем-то белом, майском... такой веселый, парадный-нарядный!...
- Царицу Небесную встречать. А за ним Василь-Василич наш, в новом казакине,
и холстиной чистой обвязан, рушником мытым, - будто икону принимать нести.
Смотрю я к рынку, не едет ли шестерня, голубая кареты, - Царица Небесная. А
на улице - пусто-пусто, ну - ни души. И вот, милок, вижу я: идет от рынка,
от часовни. Мартын-плотник, покойный, сказывал-то летось тебе, как к Троице
нам итить... Государю Лександре Николаичу нашему аршинчик-то на глаз уделал,
победу победил при всех генералах... Царь-то ему золотой из своих ручек
пожаловал. Идет Мартын в чистой белой рубахе и... что ж ты думаешь!.. -
несет для нас но-вый Крест! только вот, будто вытесал... хороший сосновый, в
розовинку чуток... так-то я ясно вижу! И входит к нам в ворота, прямо к
папашеньке, и чего-то ласково так на ухо ему, и поцеловал папашеньку! Я,
значит, хочу подойтить к ним, послушать... чего они толкуют промеж себя... и
не помыслилось даже мне, что Мартын-то давно преставился... а будто он
уходил на время. Крест там иде тесал! Ну, под хожу к ним, а они от меня, на
задний двор уходят, на Донскую улицу, будто в Донской монастырь пошли. Крест
становить, кому-то! - в мыслях так у меня. А Василь- Василич и говорит мне:
"Михал Панкратыч, как же это мы теперь без хозяина-то будем?!." Дескать,
ушел вот и не распорядился, а надо вот-вот Царицу Небесную принимать. А я
ему говорю, - "они, может, сейчас воротятся..." - сразу так мне на мысли:
"может, пошли они Крест на могилке покойного дедушки становить... сейчас
воротятся". И в голову не пришло мне, что дедушка твой не на Донском, а на
Рогожском похоронен! А у нас Мартын всем, бывало, кресты вытесывал, такая у
него была охота, и никогда за работу не брал, а для души. Ну, ушли и ушли...
а тут, гляжу, Царицу Небесную к нам везут... - так это всполошился сердцем,
и проснулся. Я тогда целый день как не в себе ходил, смутный... сон-то такой
мне был...
- А это чего, смутный?.. помрет кто-нибудь, а?.. - спрашиваю я, в
страхе.
- А вот слушай, сон-то, словно, к чему мне был, думатся так теперь.
Хожу, смутный, будто я не в себе. Папашенька еще пошутил-спросил: "чего ты
сумный такой? таракана, что ль, проглотил?.." Ну, неспокойный я с того сну
стал, разное думаю. И все в мыслях у меня Мартынушка. Дай, думаю,
схожу-навещу его могилку. Поехал на Даниловское...- - что же ты думаешь!
Прихожу на его могилку, гляжу... - а Крест-то его и повалился, на земи
лежит! Во, сон-то мой к чему! Дескать, Крест у меня повалился, вот и несу
ставить. Вон к чему. А ты все-таки папашеньке про Крест не сказывай, про
сон-то мой. Он вон тоже видал сон, неприятный... рыбу большую видал,
гнилую-ю... вплыла, будто, в покои, без воды, стала под образа...
Расстроились они маленько со сну того. Не надо сказывать про Мартына...
- К смерти это, а?... - спрашиваю опять, и сердце во мне тоскует.
- Да я ж те говорю - Крест у Мартына повалился! а сказывать не надо. А
ты дальше слушай. С чего ж, думаю, свалиться ему. Кресту-то? - крепко
ставлен. Гляжу - и еще неподалечку крестик повалился... Тут я и понял. А
вот. Большие снега зимой-то были, а весна взялась дружная, пошло враз таять,
наводнило, земля разгрязла, и низинка там... а Крест-то тяжелый, сосна
хорошая, крепкая... а намедни буря была какая!.. - ну, и повалило Крест-то.
Значит, Мартын-покойник оповестить приходил, папашеньке пошептал -
"поглядите, мол, Крест упал на моей могилке". Послал я робят, опять
поставили. И панихидиу я заказал, отпели на могилке. Скоро память ему: в
апреле месяце, как раз на Пасхе, помер. И ко Господу отошел, а нас не
забывает. Чего же бояться-то!..
А я боюсь. Смотрю на картинку у его постели, как отходит старый
человек, а его душенька, в голубом халатике, трепещет, сложив крестиком
ручки на груди, а над нею Ангел стоит и скорбно смотрит, как эти, зеленые,
на пороге жмутся, душу хотят забрать, а все боятся-корчатся: должно быть,
тот старичок праведной жизни был. Горкин видит, как я смотрю, - всегда я в
страхе гляжу на ту картинку, - и говорит:
- Пословица говорится: "рожался - не боялся, а помрешь - недорого
возьмешь". Вон, наша Домна Панферовна в одном монастыре чего видала, для
наставления, чтобы не убоялись смертного часу. На горе на высокой... ящик
видала за стеклом, а в ящике черепушки и косточки. Монахи ей объяснили суть,
чего напевно прописано на том ящике: "Взирайте и назидайте, мы были, како
вы, и вы будете, како мы". Про прах тленный прописано. А душа ко Господу
воспарит. Ну, вот те попонятней... Ну, пошел ты в баню, скинул бельецо - и в
теплую пошел, и так-то легко те париться, и весь ты, словно развязался...
Так и душа: одежку свою на земле покинет, а сама паром выпорхнет. Грешники,
понятно, устрашаются, а праведные рвутся даже туда, как мы в баньку с тобой
вот. Прабабушка Устинья за три дни до кончины все собиралась, салоп надела,
узелок собрала, клюшку свою взяла... в столовую горницу пришла, поклонилась
всем и говорит: "живите покуда, не ссорьтесь, а я уж пойду, пора мне,
погостила". - И пошла сенями на улицу. Остановили ее - "куда вы, куда,
бабушка, в метель такую?.." А она им: "Ваня меня зовет, пора..." Все и
говорила: "ждут меня, Ваня зовет..." - прадедушка твой покойный. Вот как
праведные-то люди загодя конец знают. Чего ж страшиться, у Господа все
обдумано-устроено... обиды не будет, я радость-свет. Как в стихе-то на Вход
Господень в Ерусалим поется?.. Как так, не помню! А ты помни: "Обчее
Воскресение прежде Твоея страсти уверяя..." Значит, всем будет Воскресение.
Смотри-взирай на святый Крест и радуйся, им-то и спасен, и тебя Христос
искупил от смерти. Потому и "Крестопоклонную" поминаем, всю неделю Кресту
поклоняемся... и радость потому, крестики сладкие пекутся, душеньку
радовать. Все хорошо прилажено. Наша вера хорошая, веселая.
Я иду в сад поглядеть, много ли осталось снегу. Гора почернела и осела,
под кустами протаяло, каркают к дождю вороны, цокают галочки в березах. Я
все думою о сне Горкина, и что-то щемит в сердце. Буду в первый раз в жизни
говеть на "Крестопоклонной", надо о грехах подумать, о часе смертном. Почему
Мартын поцеловал папашеньку? почему Горкин не велит сказывать про Мартына?
Думаю о большой, гнилой, рыбе, - видел во сне папашенька. Всегда у нас перед
тяжелой болезнью видят большую рыбу... а тут еще и - гнилая! почему -
гнилая?!. Видел и дедушка. Рассказывал Горкин в прошлом году на Страстной,
когда ставили на амбар новенький скворешник... Раз при дедушке чистили
скворешники, нашли натасканное скворцами всякое добро: колечко нашли с
камушком; дешевенькое, и серебряный пятачок, и еще... крестик серебряный...
Мартын подал тот крестик дедушке. И все стали вздыхать, примета такая,
крестик найти в скворешнике. А дедушка стал смеяться: "это мне Государь за
постройку дворца в Коломенском крестик пожалует!" А через сколько-то месяцев
и помер. Вот и теперь:
Крест Мартын-покойный принес и поцеловал папашеньку. Господи, неужели
случится это?!.
На дворе крик, кричит лавочник Трифоныч: "кто же мог унести... с
огнем?!." Бегу из садика. У сеней народ. Оказывается, поставила Федосья
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |