- с Хитрого рынка все, "случайный народ", пропащие, поденные. Я спрашиваю
Горкина - "нищие это, да?".
- Всякие есть... и нищие, и - "плохо не клади", и... близко не подходи.
Хитрованцы, только поглядывай. Тут, милок, и "господа" есть!.. Да так...
опустился человек, от слабости... А вострый народ, смышленый!..
Он спрашивает степенного мужика в простянкях, много ли нонче вывезли.
Мужик говорит, закуривая из пригоршни:
- Да считал давеча... артельный наш... за триста пошло. А кругом - за
тыщу за триста перевалило, кончим в два дни... ишь, как бешеные нонче все!
гляди, хитрованцы-то чего наворотили... как Василь-то-Василич их накалил...
умеет с ими!..
Я теперь вижу, как это делают. У края ледовины становятся человек пять
с ломами и начинают потукивать, раз за разом. Слышится треск и плеск,
длинная льдина начинает дышать - еле приметно колыхаться; прихватывают ее
острыми баграми, кричат протяжно -- "бери-ись!.. навали-ись!,." - и
вытягивают на снег, для "боя". Разбивают ломками в "сахар", нашвыривают
горкой. Порожняки отвозят. И так - по всей полынье, чуть видно.
Высокий, бородатый мужик, в тулупе, стоит поодаль, дает ярлыки
возчикам. Это - артельный староста. Здоровается с Горкиным за руку, говорит:
- За два дни покончим. Ну, и молодец Василь-Василич! Совсем было
пропадать стали, хоть бросай. Все утро нонче лодырей энтих дожидались, пока
почешутся... в полруки кололи. На пивном сусла подносят возчикам, - и им
подавай, лодырям! Василь-Василич им уж по пятаку набавил, - нет, сусла нам
подавай! А он... что жа!.. "Не сусла вам, братцы, а в мою голову... по
бутылке пи-ва, бархатного, златой ярлык!.. И на всяк день по бутылке, с
почину... а как пошабашим - по две бутылки, красный ярлык!" Гляди вон, чего
наломали, с обеда только... диву дался! народишка-то сбродный да
малосильный, пропитой... а вот, обласкал их Василь-Василич, проникся в
них... опосле обеда всем по бутылке бархатного поставил. Ну, взял народ...
теперь что хошь из него "сделает, сумел так.
- Что, молодой хозяин... - Горкин мне говорит, - Вася-то наш каков! И
поденных не надо лишних, и ни возков... чего ж его нам пужать-то, а? Пойдем.
Дениса с ангелом поздравим. Небось и в церкву не пошел, и просвирки не вынул
заздравной, а... намок, как... лыка не вяжет. Да Господь с ним, не нам
судить. Вася-то вон в полынью ввалился, показывал, как работать надо, ломком
бил, багром волочил... пойдем.
Он ведет меня за руку, не отпускает. Тук-тук, за нами, - и слышно
тягучий треск, будто распарывает что крепкое. Мчатся встречу порожняки,
задирая лошадям морды, раздирая вожжами пасти, орут-пугают: "эй, подшибу!.."
Уже темнеет, когда возвращаемся в сторожку. Опять вскакивает Денис и
шлепает по чурбашку, приглашает Горкина отдохнуть. Василь-Василич совсем
размяк, крутит вихрастой головой, пучит на меня косой глаз, еле языком
возит:
- Я себя держу строго, ни-ни. Панкратыч... меня знает! У меня... все в
порядке. Ласке учил папашенька... и соблюдаю, пальцем не зацеплю!.. Я им
ка-ак?.. я им ящик "бархатного" ублаготворил... от себя, старайся у меня
только. Пьяницы даже понимают, а уж тверезыи... всю Москва-реку расколю,
милиен возков, хошь на всю Москву к завтрему, возьмись только... и больше
ничего.
- Ну, Василич. Господь с тобой... - говорит Горкин ласково, - ночуй уж
тут, только не угорите, Ондрейку оставлю вам. А ты, Денис... именинник нонче
ты... ну, с ангелом тебя, отведаю пирожка... не очень с морковью уважаю.
- Я те, Михал Панкратыч... я вам с этим... с изюмцем у меня! кума,
сторожиха банная, спекла, из уважения... рыбки ей для поста иной раз...
сбираемся только починать. Да ершиков на "кобылку" с полсотни понатаскал...
несите папашеньке, ушка будет. Ввалился он намедни, настудился... ах, как же
работать они умеют, для показа. Горяченькой ушицы, ершиков поглодать... -
рукой сымет! Откушайте с нами, Михал Панкратыч... уважаю вас, как вы самый
крестный есть Марье Даниловне... поклончик от меня им... да пивка
бархатного, хочь пригубьте только... амененник нонче я... Дениса нонче!..
И мне дают сладкого пирожка с изюмцем, на газетинке. Я ем в охотку,
отпиваю и "бархатного", глоточек, дозволил Горкин. Пирую с ними и
разглядываю сторожку.
На стенке у окошка прилеплен мякишем портрет Скобелева из газетки, а с
другого боку - портрет нашего царя, с хохлом и строгими глазами. А под ним -
розовая дама с голой шеей, с конфетной коробки крышечка: очень похожа на
Машу нашу, крестницу Горкина, такая же вся румяная. А в уголочке - бумажный
образок Иверской. Тускло горит-чадит лампочка-коптилка,
потрескивает-стрекает печка.
Входит, пригибая голову, артельный староста, всю сторожку закрыл своим
тулупом. Говорит:
- Пошабашили. Записывай, Василь-Василич: всего за день - четыреста
пятьдесят возков, послезавтра в обед покончим.
- Налей ему... хороший мужик... - говорит Косой и начинает нашаривать в
полушубке, под собою.
Денис, бережно, достает с полу, из "колыбельки" четвертуху и наливает
стакан артельному. Артельный крестится на Скобелева, неспешно выпивает,
крякает закусывает пирогом с морковью.
- Благодарим покорно... с анделом, значит, вас... - сипло говорит он и
утирается бородой, - Намаялся-заснул, сердешный... - мотает он на
Василь-Василича, сложившего голову на столик, - Золотой человек, а то бы как
намаялись, с энтими, с пропойными... За свой карман, говорит, пивка им
приказал... "мне, говорит, хозяин тыщи доверяет... как же малости этой не
поверить!.." Прямо, золотой человек.
Василь-Василич всхрапывает. Я знаю, - любит его отец. И я его люблю. Я
пропел бы ему басенку про Лису, да спит он. Артельный спрашивает, -
расчет-то будет, ждут мужики. Василь-Василич встряхивается, потирает глаза,
находит свою книжечку и будто шепчет - вычитывает что-то.
- Сорок подвод... по ряду, по восемь гривен... получай. По пятаку от
меня, на...баву. Сергей-Ваныч мне поверит... за удовольствие...
Он достает из-за голенища валенка пакет из сахарной бумаги, синей, и
слюнит липкие желтенькие рублевки.
Потом приходит старший от поденных, в ватной кофте и солдатском картузе
с надорванным козырьком, с замотанными в мешок ногами, стеклянными. Под
набухшими, мутными глазами его висят мешочки. И ему подносят. Пьет он,
передыхая, морщась, и не до донышка, как артельный, а сплескивает остаток.
Кусок пирога завертывает в газетку и прячет за пазуху, - закусывает только
луковой головкой. Бумажки считает долго, дрожащими руками, и... просит еще
"стакашку". Денис наливает радостно. Старший не крякает, а издает протяжно -
"а-ты, жи-ись!.." крестится на нас и повертывается солдатски-лихо.
- Проздравил бы амененничка-то, Пан-кратыч... а? - говорит
Василь-Василич. - Знато бы, хереску бы те припас, а то... икемчику...
По-ост, вона что. Ну, мы с Деней поздравимся, теперь можно, а?..
Они выпивают молча. У Василь-Василича пушистая золотая борода. Я
вспоминаю басенку:
А хвост такой пушистый, раскидистый и золотистый!
Нет, лучше подождать... ведь спит еще народ,
А, может быть, авось оттепель придет,
Так хвост от проруби оттает...
Вижу длинную полынью и льдины, - и там Лиса. Пропеть им басенку? Но
никто не просит.
- Зеваешь, милок... домой пора... - вспугивает дремоту Горкин. - Кривая
наша, небось, замерзла.
Василь-Василич спит на столике. Денис провожает нас, тычется на снегу.
Горкин велит ему спать ложиться, наказывает Ондрейке смотреть за печной, -
"и угореть могут, и, упаси Бог, сгорят... стружки-то отгреби от печки!".
Едем по темной улице, постукивают лубянки на зарубах, будто это с реки:
- ту-тук... ту-тук... Видится льдина, длинная... дышит, в черной воде
колышется, льдисто края сияют, и там - Лиса.
Вот, ждет-пождет,
А хвост все боле примерзает.
Глядит - и день светает...
- Приехали, голубок. Снежком-ледком надышался... ишь, разморило как...
Снимают меня, несут... - длинное-длинное дышит, в черной воде
колышется, - хрустальная, диковинная рыба... ту-тук... ту-тук...
"бери-ись... нава-ли-ись...".
ПЕТРОВКАМИ
"Петровки" - пост легкий, летний. Горкин называет - "апостольский",
"петро-павлов". Потому и постимся, из уважения.
- Как так, не понимаешь? Самые первые апостолы. Петра-то-Павел, - за
Христа мученицкий конец приняли. А вот. Петра на кресте язычники распяли, а
апостолу Павлу главку мечом посекли: не учи людей Христову слову! Апостол-то
Петр и говорит им: "я креста не боюсь, а на него молюсь... только распните
меня вниз головой!"
- Почему вниз головой?
- А вот. "Я, говорит, недостоин Христовой мученицкой кончины на
Кресте", у язычников так полагается, на кресте распинать, - "я хочу за Него
муки принять, вниз меня головой распните". А те и рады, и распяли вниз
головой. Потому и постимся, из уважения.
- А апостола Павла... главку ему мечом?.. а почему?
- Ихний царь не велел. Не то, чтобы добрый был, а закон такой. Апостол
Павел римский язычник был, покуда не просветился... да какой был-то, самый
лютый! все старался, кого бы казнить за Христово Слово. И пошел он во град
Дамаский христиан терзать. И только ему к тому граду подходить, - ослепил
его страшный свет! и слышит он из того света глас: "Савл, Савл! почто гонишь
Меня? не сможешь ты супротив Меня!" Уж неизвестно, ему, может, и сам Христос
явился в том свете. Он и ослеп, со свету того. И постиг истинную веру.
Крестился, и тут прозрел, святые молились за него. С той поры уж он совсем
другой стал, и имя свое сменил, стал Павлом. И стал Христа проповедывать. А
по пачпорту-то - все будто язычник ихний. А у рымских язычников своих
распинать нельзя, а головы мечом посекают. Ему главку и посекли мечом. Вот и
постимся Петровками, из уважения.
Петровками у нас не строго. И пора летняя, и не говеем. Горкин только
да Марьюшка соблюдают строго, даже селедочки не едят. А Домна Панферовна,
банная сторожиха, та и Петровками говеет, к заутреням и вечерням ходит.
Горкин тоже говел бы, да летнее время, делов много, - подряды, стройки... -
ну, рождественским постом отговеет да Великим Постом два раза обязательно.
На дачу мы не поедем, на Воробьевку, - мамаше нездоровится. Горкин мне
пошептал, на приставанья с дачей: "скоро, может, махонький братец, а то
сестрица у те будет, вот и не нанимали дачу".
- Папашенька обещался на то лето в Воронцове дачу нанять, там и ягода
всякая, и грибов что... и карасики в прудах, приеду к тебе - карасиков обучу
ловить. Да чего нам с тобой на дачу, у нас Москва-река под рукой. Выпадет
денек потеплей, мы с тобой и закатимся погулять, белье вот повезут
полоскать. Харчиков захватим, на травке посидим-закусим, цветочков-желтиков
насбираем, свербички пожуем... и рыбки живой прихватим у Дениса, у него
всегда в садке держится про запас.
И вот, выдался денек жаркий-жаркий, ни облачка на небе. Вот бы на
Москва-реку-то! А сестрица Соня, как на грех, басню задала выучить. Я у ней
большую коробку с бисером рассыпал. Заставила меня до единой бисеринке все
собрать да еще "Вола и Кота" выучить, большущую! Ну, басня-то пустяки, я ее
за час выучил отлично. Софочка даже не поверила - "врешь, врешь!" - я ей и
ответил, без запинки....а она - "врешь, врешь! ты ее раньше, должно быть,
знал!" - и опять за свое - "изволь все, до бисеринки. Хотел половой щеткой,
сразу, а она... учительница какая! - "нет, с пылью мне не нужно, а ты мне
все по бисеренке соберешь, учись терпению!.." И вдруг...
- Сбирайся, милок, на дачу с тобой едем! - кричит под окном детской
Горкин и велит Антипушке запрягать Смолу, - Кривая наша чего-то захромала,
ноги у ней заплыли, от старости, пожалуй.
Я знаю, что это не "на дачу", а на Москва-реку, полоскать белье. Бисер
еще не собран, но Горкин уж отпросил меня Сонечка говорит - "ну, уж беги,
лентяюшка, бей баклуши". Лето у всех, а меня мучают, все каким-то экзаменом
стращают, а до него еще года два, за два-то года все и помереть успеют,
Горкин говорит.
Под навесом запрягают старика Смолу. Жалко старика, из уважения только
держим. Ноги у него в наплывах, но до Москва-реки нас дотащит. Все-таки
животное существо, жалко татарину под нож отдать, и все-таки заслуженный,
сколько всякого матерьяльцу перевозил на стройки, и в Писании сказано -
скота миловать. А на Москва-реке теперь живая дача, воздух привольный,
легкий, ни грохоту, ни пыли, гуляй-лежи на травке, и огонек можно разложить,
бутошники не загрозятся.
Горкин - в майской поддевочке, кричит молодцам выносить белье. Я бегу к
Марьюшке. Она говорит - "будя с тебя. Панкратыч хлеба краюху взял, и луку
зеленого, и кваску... какие еще тебе разносолы, Петровки нонче!" - и дает
пирожка с морковью, из печи только. Едут с нами горничная Маша, крестница
Горкина, и белошвейка Глаша, со двора, такие-то болтушки, женихи только в
голове, - с ними нам не компания, пусть их свое стрекочут. Сидим с Горкиным
впереди, правим, - со Смолой умеючи тоже надо. Можно и без пальтишки,
теплынь, и Москва-река теперь согрелась, июнь месяц. По улице
сапожники-мальчишки в окошко глядят, завидуют. Невеселая жизнь сапожницкая,
- плотничья наша куда лучше! Как можно... - плотник и купальни ставит, и
дачи строит, при живом дереве всегда, на воле, и сравнения никакого нет. А
струмент взять: пила, топорик, струбцинка... и рубанки тебе, и фуганки, и
шершебель... не сравнять никак. Сапожник на "липке" весь век живет, а
плотник - вольная птица: нонче он тут, а завтра под Коломну ушел... и со
всяким народом сходишься, - как можно! А то старинные хоромы ломать в
именьях... чего только не увидишь, не услышишь!..
Ехать недалеко. Сворачиваем налево вниз, на Крымок, мимо наших бань, по
Крымскому Валу, а вон уж и мост синеет, скозной, железный, а тут и
портомойни. Слева, за глухим забором, огромный Мещанский Сад: тянет
прохладой, травкой, березой, ветлами... воздух-то какой легкий, птички поют,
выводят свои коленца: зяблики, щеголки, чижи... - фити-фити-фью-у...
чулки-чулки-паголенки! Кукушка вот только не кукует. По зорькам и соловьи
поют, а кукушка статья особая. Годов тому двадцать и кукушки тут куковали, а
теперь беспокойно, к Воробьевке уж стали подаваться.
- Тут кукушке не удержаться, - говорит Горкин, - нелюдимая она птица,
кара-ктерная. У каждой птицы свое обычье. Малиновка вот, - самая наша,
плотницкая, стук любит и пилу-рубанок... тонкую стружку в гнездышко таскает.
И скворец, вовсе дворовый. Дро-озд? Какой дроздок... черный, березовик, не
любит шуму. Его слушать - ступай к Нескушному, березы любит.
Чего только не знает Горкин! Человек старинный, заповедный.
Едем высоко, по валу. По обе стороны, внизу, зеленые огороды, конца не
видно, направо - наша водокачка, воду дает с Москва-реки. Ночью тут жу-уть,
глухой-то-глухой пустырь.
- Застраивается помаленьку, теперь не особо страшно. А вот кукушки
когда водились, тут к ночи и не ходи!
- А что... разденут?..
- Это что - разденут... а то душегубы под мостом водились, чего только
тут не было! Вон, будка у моста, Васильев-бутошник, там живет. Он человек
законный, а вот, годов двадцать тому, Зубарев тут жил-сторожил. Вот и
приехали. Погоди ты, про Зубарева... распорядиться надо.
Смола рад: травку увидал, скатывает весело под горку. Портомойщик
Денис, ловкий солдат, сбрасывает корзины, стаскивает и Машу с Глашей, а они,
непутевые, визжат, - известно, городские, набалованные. Ну, они своим делом
займутся, а мы своим. Река - раздолье, вольной водицей пахнет, и рыбкой
пахнет, и смолой от лодок, и белым песочком, москворецким. Налево - веселая
даль, зеленая, - Нескучный, Воробьевка. Москва-река вся горит на солнце,
колко глазам от ряби, защуришься... - и нюхаешь, и дышишь, всеми-то
струйками; и желтиками, и травкой, и свербикой со щавельном, и мокрыми
плотами-
смолкой, и бельецом, и согревшимся бережком-песочком, и лодками... -
всем раздольем. До того хорошо, - не знаешь, что и делать. С Москва-рекой
поздороваться! Сидим на корточках с Горкиным, мочим голову.
- Кормилица наша, Москва-река... - говорит Горкин ласково, зачерпывая
пригоршней, - всю-то исплавали с папашенькой. И под Звенигородом, и под
Можайском... самая сторона лесная, медведи попадаются. И до Коломны
спускались. И плоты с барками гоняли - сводили рощи, и сколько разов
тонули... всего видано. Подрастешь вот - погоним с тобой плоты...
Дышит будто Москва-река, качаются наши лодочки - "Стрела", "Ласточка",
"Юла", "Рыбка"... - поплескивает об них, бабы белье полощут. Светится под
водой, будто серебрецо, - раковинка-речнушка. Говорят, живая к берегу не
подходит, а как отживет - обязательно ее выплеснет. Живет на самой на глыби
где-то.
- Про это хорошо Денис знает. Ну-ка, Денис, скажи.
- Я мырять хорошо умею, - говорит Денис, присаживаясь с нами; смолой от
него пахнет и водочкой, а лицо у него коричневое, как кожа, и все-таки он
такой красивый, быстрые у него глаза, мне нравится. - В самую глыбь мырял.
Речнушек энтих... и все-то ды-шут! Так вот - а-а-а-а... крышечки подымают. И
раки по ним ходят, усатые... будто мужья у них. И рыбка, понятно, всякая. А
я утопленницу искал... портнишечка с Бабьего Городка купалась, там вон...
насупротив Хамовников, вон пожарная каланча где... глыбко тама, дна не
достать. Мырнул... - и вижу... зеленым-зеленый свет! И лежит, стало-ть, на
зеленом на песочке белое тело... ну, белым-то белое-разбелое... как живая,
вся в своем образе природном, спит будто. А вкруг ее все речнушки эти,
дышут... крышечки подымают. Ну, до чего ж хорошо! Будто рады, песни ей будто
свои поют, крылышками махают. Обрадовался я ей, как родной сестрице, под
плечико ее прихватил, вымахнул... ну, вовсе другая уж, на живом свету,
синяя-рассиняя, утоплое тело. Там - все другое, свое. Я реку знаю, там у них
свои разговоры. Верно, выплескивает речнушку, как отживет... как мы все
равно своих хороним. А они выплескивают.
Серебрится Москва-река, молчит. Что у ней там, на глыби? И что - за
кудрявыми Воробьевыми Горами? Поехать бы с Горкиным и Денисом на "Стреле",
далеко-далеко, в лесную сторону, на самый-то конец Москва-реки!
Все бы узнали, все разговоры ихние, чего никто не знает.
- А еще чего хорошенького скажи.
- Я все на реке, много знаю. Как человеку утопнуть, дня за три еще раки
наваливаются. Намедни у нас писарь с перво-градской больницы утоп, так за
три дня рака навали-лось... на огонек ночью наползли... весь песок
черным-черный! Я сот пять насбирал, за пять целкачей в трактир продал, к
пиву их подают. Вода свое знает. А речнушки эти... у них своя примета. К
холодам - и не понять, куда денутся! Опущусь - где мои речнушки? Ни
разъединой. А вода непогоду чует... мутнеть за неделю еще начнет, и рыба -
шабаш, брать бросает, уклейка балует только. Там у них свой порядок.
Рассказывает нам, и все на портомойни глядит, - за выручкой следит? У
него сторожка на берегу, удочки, наметки, верши... - всякая снасть. И рыбка
всегда живая, на дне, в садочке живорыбном. Глаша с Машей белье полощут, и
все хохочут. Ноги у них белые-белые, - "чисто молошные", говорит Денис:
- На белой булочке все, балованные. А что, Михаила Панкратыч, с
конторщиком-то у Маши не вышло дело?
- А тебе какая забота? Ну, не вышло... пять сот приданого желает.
- Пя-ать со-от?!! А сопляк сам. За меня бы пошла... в шелках бы ее
водил, а не то что... пя-ать со-от!..
- Припас шелки-то?..
- - Дело это наживное... шелки. На одном раке могу на любое платьице...
коль задастся... - А коли не задастся? На водчонку-то у те задастся...
- Водчонку мы тогда побоку... Поговорили бы, Михал Панкратыч...
крестный ей. Летось намекал ей - и пить брошу... ну, рыбку ловить бросить не
могу, - все-то меня корит - "шут речной, бродяга..." - это что на реке
ночную... характер мой такой, не могу. А так - остепенюсь, зарок дам... -
глядит на меня Денис, ковыряет в песочке палочкой. - Это она выпимши меня
видала, пошумел я... А я брошу... поговорите, Михал Панкратыч.
Мне жалко Дениса: смирный он такой стал, виноватый будто. И говорю:
- Поговори, голубчик Горкин!
Горкин не отвечает, бородку потягивает только.
- Как остепенюсь, папашенька мне обещали... к Яузскому мосту взять, там
больше лодочек, доходишка от гуляющих больше набежит... поговорили бы, Михал
Панкратыч...
- Уж к тридцати тебе скоро, постепенней бы каку приглядел, а не
верткую. Маша... хорошая наша, худого не скажу, да набалована она, с ней те
трудно будет. И непоседа ты...
- Я потишей буду, Михал Панкратыч... - вздыхает Денис.
- Поговори, Горкин, - прошу его, - Они будут в домике жить, и у них
детки разведутся... и мы в гости будем к ним приезжать...
Денис схватывает меня, колет усами щечку.
- Пойдем, покажу тебе, кто у меня живет-то!..
Он входит со мной в Москва-реку, идет в воде по колена. У большого
камня, который называется "валун-камень", он останавливается и шепчет:
- Гляди в воду, сейчас отмутится...
Белый песочек видно, и вот - длинные черные прутики шевелятся под
камнем... что такое?!.
- Не желаешь вылазить... ла-дно. Он нашаривает под камнем, посадив меня
на плечо, достает огромного рака, черным-то-черного, не видано никогда.
- Это старшой у них, никогда его не беспокою, давно тут проживает.
Такая у меня примета: уйдет мой рак - и мне нечего тут жить - ждать... не
выходит мне счастья, значит. А покуда гожу, может, и сладится мое дело.
И сажает рака под "валун-камень". Я слышу знакомую песенку, поет Маша
тоненьким голоском:
На серебряной реке-э,
На златоом песо-о-чке-э...
Мы подтягиваем с Денисом:
Долго де-э-вы моло-до-й
Я стерег следо-о-очки-и...
- Эх, - говорит Денис, - следочки!..
Выносит меня на портомойку, несет мимо нагнувшейся Маши, схватывает
отжатое белье, шлепает жгутом Машу по спине и кричит: "следочки!" И она
шлепает Дениса, а он пригибается со мной и приговаривает: "а ну еще... а
ну?.." И Глаша, и другие принимаются хлестать нас.. Денис кричит -
"ребенка-то зашибете!.." - и бежит со мной по плотам.
Горкин кричит сердито:
- Чего дурака ломаешь, да еще с дитей?! время не знаешь?!
А мне и не больно, а весело. Денис просит прощенья и все говорит -
"поговорите ей, Михал Панкратыч... мочи моей нет, душа иссохлась".
Горкин не отвечает. Денис приносит из домика гармонью и начинает
играть. Я знаю это - "Не велят Маше за реченьку ходить... не велят Маше
молодчика любить...". Хорошо играет, Горкину даже нравится. Маша кричит с
плотов в смехе:
- А ну, сыграй любимую-то свою - "вспомни-вспомни, мой любезный, мою
прежнюю любовь"! - и все хохочет.
И Глаша хохочет, и все бабы. Денис кладет гармонью и идет собирать
выручку. А мы с Горкиным закусываем хлебцем с зеленый луком.
- Каки мы с тобой сваты, не наше это дело. И не хозяйственный, солдат
отлетный... и водчонкой балуется. Человек несостоятельный. Рыболовы - уж
известно, непоседливы. Пирожка-то... Не очень я с морковью-то уважаю...
Допрежде любил, а как угостил нас с Василь-Василичем Зубарев-бутошник, у
моста-то жил, с той поры и глядеть не могу, с морковью-то... с души воротит.
А вот. Такое было дело, страшное. Это как разбой тут шел, душегубы под
мостом водились, мост тогда деревянный был. Да долго рассказывать, домой
скоро собираться надо, бельецо-то вон кончили полоскать, и дело меня ждет.
Ну, что ты пристал - скажи да скажи! Ну, у Зубарева чай пили с пирогом... с
морковью пирог был... А у него в подпольи мертвое тело лежало... богатого
огородника, воробьевского, с душегубами теми убил-ограбил. А мы, не
знамши-то ничего, над ним пировали... как раз в именины его. Зубарева-то...
Алексея-Божья Человека, в марте месяце... чуть не силом затащил к себе,
возили ледок у нас тут, еще, помню, морозик был. Ну, и закусывали пирожком,
с морковью... с кровью будто, вышло-то так. Опосле того не ем с морковью.
Ну, что ты... неотвязный какой!.. ну, бы-ло..., ну, сыщик Ребров... гроза на
воров был!.. - все дело раскрыл, ух ты, как раскрывал!.. Да все те
рассказывать - и дня не хватит. Ну, судили... Домой вот приедем...
Смола отдохнул на травке. Денис взваливает на полок тяжелые корзины с
бельем. Подсаживает Машу, шепчет ей что-то на ухо, а она отвертывается к
Глаше и все-то хохочет, глупая. Жалко с Москва-рекой прощаться, со всем
раздольем, со всем, что на ней и в вей, и там, далеко, за Воробьевкой, за
Можайском... Чего там не видано, не слыхано!
Смола наелся травы, не хочет стронуться, да еще в горку надо. Тянет его
Дата добавления: 2015-10-21; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |