Федерико феллини о фильме «сладкая жизнь» (1959)

Федерико Феллини о фильме «СЛАДКАЯ ЖИЗНЬ» (1959)

Я убеждён в том, что если бы люди могли смотреть этот фильм в верно найденном ключе, если бы им не мешало всё случайное, наносное, газетное, отражённое, они увидели бы, что показанные в нем некоторые ситуации являются подлинными. Нельзя говорить, что это не так. Что в нём неправда? Разве неправда, что в твоих отношениях с отцом сначала было много выдуманного, а потом внутренняя связь с ним порвалась, что между нами и нашими родителями лежит пропасть? Кто из нас сам не находится в этом положении? Если же один из нас осмеливается сознаться в том, что ему действительно никак не найти общего языка с отцом и они лишь обмениваются улыбками — словно маски, в чем же тут неправда? Разве неправда, что наступает такой момент, когда наши друзья-интеллектуалы и мы сами, собравшись провести вместе вечер, растрачиваем себя в нескончаемых акробатических рассуждениях, которые абсолютно лишены всякого смысла и вызывают у нас чувство пустоты и одиночества? Или неправда, что на определенном этапе жизни каждый из нас вступает в связь, притягательную и вместе с тем отталкивающую, с красивой, потрясающей женщиной с великолепной фигурой, которая превосходно ведет себя в постели, и ему начинает казаться, что эта горячая кровь, быть может, и есть сама жизнь, но в один прекрасный день всё это становится ему противно, ибо столь грубое чувство обладания не может быть чувством, заставляющим нас жить? Кто не имел такой приятельницы? Или кого из нас не притягивали и вместе с тем не отталкивали такие отношения, как между Марчелло и Эммой? Разве неправда, что, когда ты разговариваешь с аристократом, на тебя веет ледяным холодом, потому что ты видишь перед собой поистине призрак, очень часто идиота, но иногда просто человека, столь замкнувшегося в своем молчании, ушедшего в такие космические дали, что тебе кажется, что ты говоришь с привидением? Если всё это неправда, если все это никогда не происходит в жизни, тогда мне нет никакого дела до такого зрителя, который все это отрицает. Это лишь значит, что если такое не случалось с ним самим, то он неспособен чувствовать и его «обращение» — дело специалиста по психоанализу; или пророка, одним словом, уже не наше.

Говорят, мой фильм ужасает. Но почему он ужасает? Что может быть ужасного в таком нежном повествовании, да, именно исполненном нежности? Морандини писал, что во мне есть нечто слишком мягкое, женственное; может, это и так, но нежность к жизни - это необходимое отношение к ней. Не следует всегда смотреть на жизнь из-под насупленных бровей, ведь мы, в сущности, всегда, всю жизнь остаёмся детьми. Поэтому мне доставило удовольствие и не показалось недостатком то, что сказал обо мне Морандини: что у меня что-то не в порядке, есть какая-то излишняя мягкость, нечто женственное. Более того, я просто рад, что ещё есть такая почти крамольная возможность быть нежными и ласковыми. Меня очень удивил Маротта, который прежде в своих рецензиях так часто старался выпятить на первый план себя самого; он всегда говорит только о себе, поэтому никак не понять, хорош фильм, о котором он пишет, или же плох. Однако на этот раз он сказал: «Превосходный, исполненный горечи, но, несмотря на это, в высшей степени лёгкий и приятный. И эти его слова меня глубоко тронули, потому что это верно, в моём фильме есть, как мне кажется, именно атмосфера лёгкости, приятности благодаря тем постоянным изменениям каждого лица, каждого образа, каждого чувства, каждой ситуации, тем постоянным перевоплощениям, которые мы стремились достигнуть в фильме, благодаря нашим попыткам сделать всё в нем таким, чтобы просвечивала его внутренняя сущность. Ссылки, которые кое-кто делал, на Гроса и даже на Гойю мне кажутся абстрактными. Если действительно необходимо проводить эти параллели со столь знаменитыми людьми, я назвал бы имя Ювенала. То есть классического автора, у которого сквозь сатиру всегда проглядывает радостное лицо жизни; автора, подобного фокуснику, волшебнику, который любит жизнь, ибо жизнь, в общем, это не только то, что мы, живя, ощущаем при помощи наших чувств. Мне кажется само собой разумеющимся, что сквозь каждый предмет, каждое лицо, каждую фигуру, каждый пейзаж, как сквозь прозрачное стекло, видна их внутренняя сущность. Именно это я и пытался сказать, хотя мой фильм представляет собой панораму траура и руин. Эти руины освещает такой яркий, такой празднично-весёлый, такой золотистый свет, что жизнь становится сладостно приятной, она всё равно сладостна, пусть даже рушатся развалины и загромождают своими обломками твой путь. Ну, в общем, я хотел сказать, что этот фильм вовсе не ужасает, это неправда.

Разве не пора уже подвести итоги? С чем мы идём вперед? Что за истории мы продолжаем друг другу рассказывать? Жалкие жалобы, сентиментальность, развевающиеся знамена, политические утопии, в которые мы больше не верим, совсем уже не верим... Мне кажется, что я выражаю... но не буду больше говорить о своем фильме, не буду говорить о себе, ибо становлюсь смешон. Словом, если бы у меня была сила сказать более убедительно то, что я хочу, то я сделался бы главой политической партии, или пророком, или святым, но я знаю границы своих возможностей — я всего лишь «кантасторие», один из многих, кто живёт в наше своеобразное время. Мне кажется, что я выражаю надежду, а не отчаяние. Я не верю лишь в жалобы, в мифы, в ложь, в лицемерие, в неизлечимый куалюнкуизм всех нас, итальянцев. В то же время я питаю глубокую веру в фантазию — она является не чем-то, свойственным психически больным, а присутствует в самой жизни. Я верю в фантазию, которая принадлежит жизни и обладает объёмом и масштабами куда более реальными, чем то, что мы считаем физическим измерением.

«Schermi», 1960, N 21. // http://studia28.livejournal.com/11235.html

Дата добавления: 2015-10-21