Красота Елены сейчас казалась страшноватой. Это было похоже на некое состояние экстаза, несравнимое с тем, что мне удавалось вызвать у нее своими ласками. Я невольно вспомнил о женщинах-кликушах, о религиозных и политических фанатичках.
– Это философия высшего гуманизма! – провозгласила она. – Хотя Циолковский был вовсе не благостным старичком, а суровым гением. Он сознавал трагичность прогресса. Он писал, что несовершенные существа – насильники, слабоумные, даже целые народы, если они ста-
новятся на пути научного развития, – должны быть устранены. Их надо лишить возможности давать потомство, а затем окружить исключительной заботой, чтобы они спокойно и безболезненно угасли. Западные стратеги, планировавшие Контрацептивную войну, скорее всего даже имени Циолковского не слыхали, но исполнили всё в точности по его замыслу!
– То стратеги, – возразил я, – а вы что-то плохо выполняете заветы старика. Он не учил убивать.
– И у гениев бывают просчеты, – невозмутимо ответила Елена. – Старик неверно оценил перспективы бессмертия. Ему казалось, что к такому рубежу человечество подойдет, избавившись от всех пороков. А само бессмертие виделось в отказе людей от телесных оболочек и переходе в состояние мыслящей лучевой материи. Наивно? Что делать. Он не представлял будущих успехов генетики. Если бы ему сказали, что всего через век с небольшим после его кончины люди добьются хотя бы двойного продления жизни в своем естественном облике, с сохранением всей их природной мерзости, физиологической и духовной, он от отчаяния схватился бы за седую голову. Он сразу бы осознал, какая это катастрофа… О том же свидетельствует молчание Космоса. Земная цивилизация никак не может быть единственной, однако небеса не откликаются, они пусты. Ученые давно догадались: срок жизни цивилизаций ограничен. Наша просто не совпала по времени со своими соседями в Галактике: одни еще не родились, другие уже погибли. Но отчего они погибают? Именно достижение индивидуального бессмертия и есть тот критический рубеж, который цивилизации почти невозможно преодолеть!
– Почти? – ухватился я за слово. – Значит, вы видите путь к спасению?
– МЫ, – подчеркнуто сказала Елена, – видим. ДЛЯ СЕБЯ!… Ты называл нашу организацию тайным обществом? Если и так, мы – тайное общество нового типа. Все прежние заговорщики, все революционные движения ставили целью захват власти. Что-что, а это мне из истории известно! Неважно, для чего они стремились подчинить себе людскую массу, – для того, чтобы ее
перевоспитать и осчастливить, или для того, чтобы загнать в рабство. Да хоть бы уничтожить, им всем эта масса была необходима! А мы с самого начала хотели ОТДЕЛИТЬСЯ ОТ НЕЕ. В условиях бессмертия эта каша из миллиардов личинок, способных только жрать, развлекаться и убивать друг друга в борьбе за еду и развлечения, ОБРЕЧЕНА. Спастись могут немногие: те, для кого цель жизни – познание, кто по своему интеллекту соответствуют пространству, времени, сложности Космоса!
В самом деле она веровала в то, что возвещала с такой страстностью, или всё же слегка наигрывала? Я слушал внимательно.
Самое интересное началось тогда, когда Елена стала рассказывать историю своей организации. Мне казалось, я улавливал в ее словах даже чуть больше, чем она хотела поведать: не просто ход событий, но их психологические мотивы, над которыми она сама, возможно, не задумывалась.
Я узнал, что движение зародилось еще в конце прошлого века. Тогда, в ельцинские девяностые, несколько бедствовавших, сравнительно молодых инженеров и ученых образовали нечто вроде кружка единомышленников. Цели их в то время были самыми безобидными: взаимопомощь, обмен идеями, оценка перспектив различных направлений науки и техники.
Они вполне могли бы действовать открыто. Но неприятие ими окружающей разбойничьей действительности было настолько велико, что с самого начала они строили свою работу по правилам конспиративного общества. Ближайшие родственники, жены, дети не имели права знать, какие собрания посещают их мужья и отцы. Отчасти, разумеется, это было игрой, дающей некую моральную компенсацию униженным. Однако такая игра быстро затягивала всерьез. Новых участников подбирали осторожно, на основе личных знакомств или контактов по входившему в силу Интернету, и вовлекали в дело только после долгой проверки.
На рубеже веков их было несколько десятков, к концу первого десятилетия нового века – уже несколько сотен. Среди них не оказалось никого из советских научных но-
менклатурщиков, бездарных интриганов, увенчанных титулами и званиями. Критериями отбора были талант, порядочность, признание жестких правил тайного содружества с подчинением Центральному совету. (Я подумал, что они, вполне возможно, пытались привлечь и моего деда, но после неявной для него проверки отказались. Он стал бы для них настоящим подарком по своим способностям, однако с его иронией и скептицизмом никак не подходил для конспирации.)
В итоге отбор, секретность и дисциплина оказались мудрой предосторожностью. Именно они в эпоху ПНВ спасли организацию. Если бы в ее рядах нашелся хоть один предатель, не уцелел бы никто. В то время разгону и разгрому подвергались любые негосударственные структуры, а уж спрятавшаяся от света компания странных типов, погруженных в какие-то заумные игры, подавно не оправдалась бы невинностью своих занятий. Карательные службы Глебовицкого подмели бы всех до единого.
Впрочем, и говорить о невинности под властью ПНВ уже не приходилось. Из клуба ученых чудаков организация всё явственней превращалась в оппозиционное движение, а члены ее – в профессиональных подпольщиков. Любые их дела – добывание информации о научных достижениях за рубежом, анализ положения в собственной стране, прогнозы – по законам тех лет считались тяжкими преступлениями.
К моменту падения ПНВ и начала Второй Перестройки в организации осталось менее полутора сотен участников: прием новичков в годы диктатуры был совсем невелик и не восполнял естественной убыли. Состарились и умерли отцы-основатели, романтики науки, идеалисты. К руководству пришли жесткие прагматики, закаленные десятилетиями нелегальной работы.
Новая демократия принесла в Россию новую волну свободного капитализма – неприглядного, но всё же менее криминального, чем ельцинский. В организации, всё еще не имевшей ни четких целей, ни устоявшегося названия, возникли было сомнения: не следует ли выйти из подполья? Все колебания решительно подавили вожаки из Центрального совета и его аналитической группы. Эти люди
не просто вошли во вкус конспирации, дававшей им ощущение избранности, они и в будущее заглядывали намного дальше других. В преддверии назревавшей в те годы жестокой развязки конфликта между Западом и Югом они окончательно выработали свою программу: амбициозную, рассчитанную на много десятилетий и несовместимую с открытостью.
Конечной целью уже тогда провозглашалось сохранение собственной организации в любых предстоящих кризисах. Спаянная железной дисциплиной группа единомышленников, бессребреников, фанатиков познания должна была уцелеть даже во всепланетной катастрофе и в случае гибели нынешней больной цивилизации стать зародышем новой, разумной.
Цель, естественно, определила средства. Первой заповедью стало неучастие организации в любых формах политической жизни. Было признано, что абсолютное большинство человечества, будь то население Запада или Юга, – не более чем шлак эволюции. Принимать на себя ответственность за эту слепую массу, пытаться ее спасти – бессмысленно. Она должна быть предоставлена своей собственной судьбе.
Организация нуждалась в пополнении и стала понемногу расширяться, хоть правила приема ужесточили даже в сравнении с эпохой ПНВ. К потенциальным кандидатам тщательно присматривались, к ним подходили с огромной осторожностью и окончательно принимали только после многолетней проверки.
По-прежнему организация неотрывно следила за развитием мировой науки, мгновенно впитывая последние достижения. Однако этого было уже недостаточно. Постепенно развернулись – в глубокой тайне – собственные программы исследований. Елена в своем рассказе обходила технические подробности (секретность!), но ее возбуждала гордость за коллег, и по намекам я мог догадаться о сути дела.
Я понял, что в первую очередь создавались приборы, способные с помощью направленных излучений влиять на биотоки и нейронные взаимодействия головного мозга. Во всем мире над подобными штуками институты обо-
ронных ведомств бились еще с середины прошлого века, но безуспешно. Ученым мужам из военно-промышленного комплекса не хватило таланта, да и создать они пытались психотронное оружие с широким охватом, для поражения войск противника, что, видимо, неосуществимо (слишком уж люди в психическом отношении отличаются друг от друга). А исследователи организации – отборные научные умы – не только обладали выдающимися способностями, но с самого начала не собирались манипулировать поведением масс. Они стремились получить устройство, которое могло бы подчинить их воле конкретно выбранный мозг, пусть на самое короткое время, пусть только для механического исполнения нескольких продиктованных действий. Такое снайперское средство индивидуального террора (отцы-основатели, идеалисты и гуманисты, наверное, перевернулись в своих гробах) должно было обеспечивать безопасность организации и устранять любые препятствия на ее пути.
Организации требовались деньги, и скрытно, через подставные фирмы, она развернула собственный бизнес, часто не связанный с наукой. Аналитические службы и здесь действовали мастерски, просчитывая малейшие изменения экономической конъюнктуры, так что подконтрольная коммерция почти всегда развивалась успешно.
Кроме того, в условиях свободы легко было пользоваться «тактикой кукушки»: устраивать своих людей на работу в российские и зарубежные научные центры. Участвуя там в выполнении различных открытых проектов, они получали для организации – без копейки ее собственных затрат – ценнейшие частные результаты, которые стекались в подпольные лаборатории, обобщались, двигали вперед тайные исследования.
А мировые события развивались своим чередом. Волнами эпидемий и вспышками точечных ядерных ударов по планете прошла Контрацептивная война. Западные политики, осуществляя неизвестные им предсказания седобородого русского пророка, собрали побежденные людские массы Юга в протектораты и лагеря для комфортного угасания. Остальному населению Земли, объявленному «семьей цивилизованных народов», была дарована ген-
ная профилактика. Счастливые граждане Запада, включившего в себя Японию, Россию и Латинскую Америку, праздновали «конец истории» – уничтожение терроризма, повсеместную победу буржуазной демократии, обретение почти бесконечной жизни… Аналитики организации доложили Центральному совету, что начался последний отсчет: цивилизация обывателей, дорвавшись до бессмертия, запустила механизм самоуничтожения. Пожар будет разгораться вначале потаенно, как на торфянике, пламя вырвется на поверхность планеты в первом десятилетии следующего, XXII века, а еще через десяток лет грянет всеобщий взрыв.
Эти прогнозы, сделанные в 2060-х, побуждали организацию к решительным действиям по всем направлениям – от подготовки к самоспасению до космических исследований. Сдерживающим фактором оказались деньги. Финансирование новых программ требовало гигантских средств, для их легального получения надо было подняться на высочайший уровень бизнеса.
Осуществить это с полным размахом удалось в конце семидесятых, когда в лабораториях организации не только были, наконец, созданы ее вооружения – приборы, воздействующие на человеческий мозг, но завершены еще несколько научных разработок из числа тех, над которыми во всем мире безуспешно бились целый век. Секретные ноу-хау позволяли получать колоссальные прибыли. Поскольку наибольшие доходы сулило производство редкоземельных элементов, была основана фирма «РЭМИ» (эта аббревиатура стала в итоге названием всей организации). Завод «РЭМИ» действительно работал на самых бедных рудах, но и такая руда служила для отвода глаз. Он мог работать хоть на песке: атомы лантаноидов получали в его цехах методом холодного ядерного синтеза из более легких элементов.
Строительство космических кораблей с нуля, от корпусов, сочли пока слишком хлопотным. Решили, что будет удобнее купить и переоборудовать готовые сверхзвуковые лайнеры, оснастив их малогабаритными термоядерными реакторами собственного изготовления. Да и тайну при этом рассчитывали сохранить подольше.
Впрочем, секретность трещала по швам. Сами дела фирмы «РЭМИ» набрали такой размах, что скрывать их становилось всё труднее. Движение вышло за пределы России. Новых участников теперь искали и вербовали во всех странах, похвально не проявляя ни малейших национальных предрассудков. Единственными критериями были научный талант кандидата и его моральные качества, которые, однако, трактовались уже не в романтическом духе отцов-основателей, но прежде всего как безоговорочная преданность организации. Недаром условия приема обязывали новичков обрывать за собой семейные связи. Елена заметила, что это, конечно, суровое испытание, но тот, кто его прошел, гордится собой и никогда не предаст.
Она потрогала остывшую чашку, поморщилась, включила кофейник:
– Вот, собственно, и всё, что тебе можно знать, мой
шпион!
Я мысленно прикинул, что мне удалось узнать нового. О научных достижениях «РЭМИ» – почти ничего. Действие их психотронной установки и так было известно (столько погибших!), о технологии завода можно было догадаться. Елена ни словом не обмолвилась о приборе Филиппова, и это умолчание наверняка было не единственным. Зато она обрушила на меня политическую программу своей секты. Что я смогу передать сегодня Бен-нету? Да всё, поскольку Елена этого не запретила. Похоже, ее дозированная откровенность (или игра в откровенность, доходившая до кликушества) и была рассчитана как раз на такую утечку информации: через меня – к руководству ООН. Для полноты картины стоило попытаться выудить еще несколько деталей.
– Вы же сами нарушили свою секретность, – сказал я, – нахально и вызывающе: отгрохали сумасшедший аэродром! О нем пока не кричат на всех углах, потому что российских чиновников и журналистов вы купили, а спецслужба ООН повременила бить тревогу и запустила расследовать ваши фокусы одиночку-недоумка, то есть меня. Но после вашего первого космического старта об этом завопит весь Интернет.
– Разумеется, – спокойно ответила она. – Мы к этому готовимся, надо же когда-то выходить из подполья. – И опять, возбуждаясь, повысила голос: – Нас никто не остановит! У нас лучшие умы планеты, не титулованные карьеристы из государственных академий, не дельцы из университетов, гоняющиеся за грантами, не бизнесмены из научных центров корпораций, а настоящие гении. И мы никому не бросаем вызов. Наша сила как раз в том, что нам ничего не нужно от общества!
– А если общество чего-то захочет от вас?
– Оно ничего не получит! – уверенно сказала Елена. – И чем скорей это усвоит, тем лучше для него!
– Понятно, – вздохнул я. – Только не совсем ясно, к чему такая спешка с выходом в Космос? Мой шеф предположил, что вы строите летающий Ноев ковчег и собираетесь пересидеть на нем земную катастрофу.
– Летающий – что? – она запнулась: – Ноев… наев?…- И вдруг ее недоумение сменилось подозрительной усмешкой: – А, поняла, ты пытаешься выяснить численность организации. Не сомневайся, нас гораздо больше, чем в состоянии вместить корабли! Полеты нам нужны просто потому, что для них время настало. Мы уже можем проводить настоящие исследования планет, основать базу на Марсе, послать экспедицию к Юпитеру с посадкой на какой-нибудь из Галилеевых лун. Неужели мы должны отказываться от своего предназначения только потому, что окружающие нас на Земле несколько миллиардов существ низшего интеллекта хотят грабить и душить друг друга? Пусть занимаются этим без нас! А мы пойдем своим путем… И за наших людей, которые останутся на Земле, не беспокойся. Мы обеспечим их безопасность даже в ядерной войне!
– Сосчитать вас гораздо проще, чем ты думаешь, – возразил я. – Моего ай-кью на это хватит. Принимая новичков, вы заставляете их отказываться от семьи. В прошлом такое практиковали многие религиозные секты. Но сейчас – компьютерный век, неужели родные, а по их заявке полиция, не отыщут пропавшего? Значит, ваша фирма как-то прикрывает своих людей, изменяет и засекречивает личные файлы в архивах. Так можно бало-
ваться только до тех пор, пока поголовье подпольщиков не достигнет известного предела, иначе возмущения в Сети станут явными. В России вас может быть максимум тысяч двадцать. И столько же – на всем Западе, у них порядки строже и большее число не укрыть. А на самом деле и здесь и там, скорей всего, вас еще меньше.
Елена, снисходительно улыбаясь, не ответила.
И тут я, неожиданно для себя, взорвался:
– Не выйдет у вас ничего! То, что вы затеяли, – очередная попытка построить коммунизм, пусть не для всех, а только для себя, – попытка обреченная, как все предыдущие! Коммунизм с его социальным равенством был бы идеальной системой, если б только люди без всякого насилия могли согласиться с природным неравенством между ними. Если б каждый был искренне готов занимать в иерархии – а она неизбежна – именно то место, которое позволяют занять его способности. Но люди никогда не примирятся с подчинением, они будут рваться наверх! Вы брезгуете коммерцией, брезгуете политикой, гордитесь своей наукой и не понимаете очевидного: в космических исследованиях конкуренция и междоусобная борьба так же неотвратимы, как в самом грязном
бизнесе!
Улыбка Елены стала отчужденной. Я всё еще кипятился:
– У вас нет сейчас грызни за первенство только потому, что вы вместе противостоите окружающей массе и презираете ее. Но как только вы отделитесь от остального человечества, вы унесете с собой все его болезни! Ваша группировка сама станет для вас всем человечеством, да притом крохотным, замкнутым. Возникнет соперничество, а для сообщества бессмертных людей – это гибель, будь то большое сообщество или маленькое! Ваш пчелиный рой единомышленников, удравший от общей судьбы, сгорит в том же пламени, что и оставленный улей!
Елена непроницаемо молчала.
– А впрочем, плевать мне на ваше будущее! – я махнул рукой. – Меня тогда с вами не будет, и слава богу!
Я был уверен, что она вконец обозлится и уйдет. Но ее лицо вдруг как-то странно смягчилось, она тихо сказала:
– А мне жаль, что тебя не будет.
– Не понимаю.
– И не нужно ничего понимать… – Голос ее задрожал, она учащенно задышала: – Что-то мы с тобой сегодня говорим слишком много… – И потянулась ко мне.
Если она и наигрывала слегка, чтоб завершить ставшую неприятной деловую беседу, то расчет ее оказался безошибочным. Неожиданно покорная, – а не требовательная, как прежде, – страстность Елены помимо воли пробудила во мне ответную нежность. Мировые проблемы, противостояния, интриги, шпионство – всё провалилось на время в горячее, пульсирующее небытие. Остались только мужчина и женщина.
А потом, когда мы лежали, обнимая друг друга, еще слившиеся, но уже бессильные, она вдруг открыла глаза и странным голосом сказала:
– Ты знаешь, какая это ночь?
– Новогодняя, – пробормотал я.
– Глупый! Я сосчитала: это наша третья ночь. Всего третья.
– Роковое число?
Она поцеловала меня в щеку:
– Я с тобой всего третий раз. А кажется, будто знаю тебя давным-давно.
– Всё это очень трогательно, – сказал я. – Тем более что мы оба выполнили свой служебный долг. Ты передала ту дозу информации, которую твое начальство решило вспрыснуть моему, а я эту информацию принял.
Елена яростно замотала головой и попыталась сбросить меня с себя. Но я прижал ее сильнее и зарычал:
– Ты придешь ко мне сама?! Не по приказу, не с чьего-то разрешения! Сама?!
– Не знаю! – растерянно простонала Елена. – Не знаю!
– Но ты хочешь этого?! Хочешь?!
– Не знаю! – стонала она. – Хочу, хочу! Не знаю!…
Днем, после ухода Елены, я попытался заснуть, но у меня ничего не вышло, нервы были как под током. До вечера провертелся на диване, впитавшем запах ее духов, поднялся, вконец разбитый, и позвонил Беннету.
Он оказался не в офисе, а дома, начал было с шуток: «Похвально, Вит, даже в Новый год ты работаешь и не даешь покоя начальству!» Но, приглядевшись ко мне, тут же посерьезнел:
– Докладывай!
Пересказ того, что я узнал от Елены о фирме «РЭМИ», вышел неожиданно коротким, не было настроения. От-бубнил факты – и заткнулся.
Голографический Беннет, сощурившись, в упор смотрел на меня. Ноздри его крупного носа раздувались в шумном дыхании (казалось, я даже чувствовал движение воздуха). Он был по-настоящему взволнован:
– Ты уверен, Вит, что их во всем мире не больше тридцати-сорока тысяч?
– Да, разумеется. Но дело не в количестве, это серьезные ребята. Пусть не сплошные гении, как Елена их аттестовала, всё равно таланта им явно не занимать. Они верят в свою идею, как ранние христиане или первые большевики. И ты мог убедиться – по тому, как они уничтожают своих врагов и сшибают спутники, – что они действительно обогнали мировую науку, по меньшей мере на полвека. Точнее – навсегда. Просто потому, что еще полвека мировая наука не протянет. Вместе со всем миром.
– Черт побери! – взорвался Беннет. – Да ведь это самый страшный терроризм в истории!
– Ничего подобного. Террористы пытаются что-то навязать обществу, а наши приятели хотят одного: чтобы общество их не трогало. Надо их оставить в покое, тогда и они перестанут убивать. Похоже, Елена обрушила на меня свои откровения только для того, чтобы я довел эту нехитрую мысль до тебя.
Беннет задумался.
– Но такого просто не может быть, – сказал он, – взять и отшвырнуть всё человечество!
– Один раз мы сами уже отбросили большинство человечества. Потому что оно мешало нам достигнуть бессмертия. Помнишь мусульманских стариков в лагерях? А теперь, с точки зрения этих поклонников Циолковского, мы все точно так же не заслуживаем ничего, кроме вымирания. Правда, они – спасибо им – не собираются
нас стерилизовать. Зато и содержать в комфортабельных лагерях, кормить, лечить, оплакивать тоже не будут. Мы для них – отгоревшая ступень ракеты, которая выводит их избранное общество к полноценной вечной жизни. Беннет всё еще размышлял:
– Витали, скажи честно: ты думаешь, они в самом деле смогут прорваться?
– Нет, я считаю попытку обреченной. Их компания протянет, в лучшем случае, на несколько десятилетий дольше, чем вся так называемая семья цивилизованных народов. Так же, как сама эта «семья» только на несколько десятилетий переживет уничтоженный ею мировой Юг.
– При чем здесь Юг? – раздраженно проворчал Беннет. – Как остановить стервятников – вот вопрос!
– Никак. Даже пытаться не стоит. Но Беннет уже принял решение:
– Это угроза всему миру, и мы их остановим! – заявил он. – Чтобы отделиться от человечества, стервятникам придется закупить еще уйму оборудования и материалов. Мы введем против них экономические санкции, заморозим их банковские счета. Они не смогут сбывать свои лантаноиды, они у нас не то что сверхзвуковых лайнеров, и ржавого гвоздя больше не приобретут!
– Будет огромная куча трупов, – устало сказал я. – Они начнут убивать подряд всех, кто им мешает, пока мы не отскочим с их дороги.
– Не только они умеют убивать! – загремел Беннет. – Мы свяжемся с российским правительством, и если ваш президент не справится своими силами, пусть пропустит в Петроград войска ООН! Применят против нас прибор вашего сумасшедшего пацифиста, взорвут наши патроны, снаряды и лазеры – плевать, пойдем с огнеметами! Танками будем давить, чугунные болванки с самолетов сбрасывать!
– Да пойми ты, – уговаривал я, – сражаться бесполезно. Даже если стервятников из «РЭМИ» уничтожить всех до единого, немедленно возникнут другие тайные общества, которые своими путями будут прорываться из нашей обреченности в то, что им покажется настоящим бессмертием. Скорее всего эти другие уже и существуют,
просто «РЭМИ» удалось продвинуться дальше всех. Пусть делают что хотят, они нам не помешают и не помогут. А объявляя им войну, мы только сами приблизим всеобщую катастрофу.
– Перестань умничать, Витали! – закричал Беннет. – Хватит с меня твоих русских штучек! Ты должен немедленно сделать вот что…
– Не буду я ничего делать! Бесполезно. И просто не
хочу.
Когда я проснулся утром второго января и вспомнил всё, что наговорил в Новый год Елене и Беннету, мне стало не по себе. Я же не собирался потерять службу, которая меня кормила! И надежду – хоть призрачную – на новые встречи с Еленой мне тоже хотелось сохранить.
Мало того, меня тяготило чувство, будто я перешел некую черту и оказался в опасности. Дед Виталий, не веривший ни в бога, ни в черта, верил в интуицию. Моя интуиция сейчас поднывала, как больной зуб. Но откуда исходят блуждающие токи тревоги, я не понимал.
Потянулись какие-то странные дни: я словно повис в пустоте. Елена не звонила. Беннет, которому я, виновато демонстрируя усердие, гнал сводки новостей, кое-как выжатых из кипящих рождественским весельем каналов, не откликался.
В эти дни я мог бы сколько угодно смотреть развлекательные шоу. Я мог привести в квартирку-офис женщину. Я мог, наконец, напиться до полного забытья. Но мне не хотелось ни развлекаться, ни валяться с женщиной (ведь с ней пришлось бы еще и разговаривать!), ни даже пить (разве что самую малость, несколько рюмочек). Мысли мои, помимо воли, устремлялись всё к той же, вечной русской теме – спасению мира.
Да, кризис, порожденный бессмертием, оказался всепроникающим, как сильнейшее ионизирующее излучение. Стали разрушаться самые глубинные структуры человеческой психологии. Еще Екклезиаст сетовал: «Все тру-
ды человека – для рта его, а душа его не насыщается». Но ведь именно труды «для рта», для выживания – своего собственного и близких – в прежние века наполняли смыслом короткое существование. В этих трудах и был заложен величайший смысл, раз они позволили от поколения к поколению дотянуть до бессмертия. А вот бессмертие уже потребовало смысла, для большинства доселе неизвестного и просто чуждого. Потребовало именно «насыщения души».
При этом вся прежняя философия, опирающаяся на постулат «философствовать – означает учиться умирать», утвержденный мыслителями прошлого, от древних греков до Монтеня и Толстого, философия, измеряющая человеческое совершенство приближением к стоицизму, оказалась не то чтобы устаревшей, но разреженной. А вместе с нею недостаточным для дыхания стало и ее благородство.
Порождаемое бессмертием в обывательском сознании ужасающее чувство бессмысленности неминуемо вело к такому падению нравов, какого в минувшем не бывало в самые темные эпохи нашествий варваров и разрушения культуры.
Я снова думал о той попытке прорыва, что затеяла компания «РЭМИ», оценивал возможности, пытался угадать вероятности. Елена и ее товарищи, разумеется, были обречены – уже потому, что начали расчищать себе дорогу, убивая противников, пусть трижды мерзавцев. Убивая не в пылу самозащиты, но продуманно и с явным злорадством. После таких побед еще можно избежать возмездия, недолгое время торжествовать, а затем наработанная на убийствах мораль, как инъекция трупного яда, рано или поздно погубит сообщество победителей изнутри.
Но если на время забыть о пролитой крови, чтоб не мешала логическому решению задачи? Если чисто умозрительно попытаться найти ответ: есть ли у поклонников Циолковского хоть какие-то шансы отделиться от ма-размирующего человечества и построить свой новый мир? Да, они раньше всех осознали простую истину: бессмертие тоже не цель, а только средство. Познание Вселенной – вот единственная цель, никакой другой не суще-
ствует. (Даже художественное творчество, в конечном счете, – не что иное, как самопознание человека.) Эту истину можно посчитать банальной, но такова реальность природы. Она может нравиться или не нравиться, что поделать: и закон всемирного тяготения может нравиться или не нравиться, только его не отменишь.
Но ведь познание и творчество – путь не для всех, попросту для немногих. Цель жизни всех остальных – сама жизнь. В смертном обществе это обеспечивало выживание цивилизации, бессмертное – немедленно повело к катастрофе. Соратники Елены искусным отбором ничтожного меньшинства из всей массы населения смогли создать касту единомышленников. Однако что будет дальше, когда рано или поздно, хоть изредка, у этих избранников начнут появляться дети? Сможет ли самое совершенное воспитание направить сыновей (всех без исключения, иначе монолит разрушится!) в точности по духовному пути отцов и с ними вместе?
Если и сможет, цивилизация ученых всего лишь получит отсрочку на короткое время. А затем проблемы, порождаемые бессмертием, начнут разрушать и увлеченную познанием элиту. И не только в том дело, что в сфере науки, как во всех сферах деятельности бессмертных, любая иерархия, любое неравенство, любая конкуренция грозят острейшим, губительным кризисом. Непонятно, как вообще могут соединиться прогресс (движение) и долгожительство (стабильность). Еще в смертные времена было отмечено, что новые идеи в науке не побеждают: просто те, кто придерживался старых взглядов, постепенно умирают, а молодые, приходящие им на смену, уже воспринимают вчерашнее новое как нечто само собой разумеющееся. Как же преодолеть инерцию? Как добиться – каждому в собственной душе – постоянного обновления?
А уж что говорить о разрушении такого стимула творчества, как сознание краткости отпущенных сроков? О падении цены победы – того торжества прикосновения к вечности, которое приносила смертному творческая удача? О возможности пресыщения?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |