– Выручай, – сказала она без предисловий. – У меня практика в двенадцать ноль пять. И мама только что приехала.
– Мама?!
– Я ей запрещала… Без предупреждения… Ну что мне делать, что?! Пойди к Стерху, прошу тебя, а я пойду на твое время…
Костя поставил чашки на пол. Глянул на часы.
– Мое время – сразу после тебя. Двенадцать пятьдесят пять.
И, не оборачиваясь, бегом кинулся к выходу.
Открылась дверь комнаты. Выглянула Женя – в халате, кажется, сонная. Вытаращила глаза:
– Самохина?!
– Тут Костя чай заварил, – сказала Сашка, взглядом показывая на пол.
И ретировалась.
* * *
Мама стояла посреди вестибюля, недоверчиво смотрела на бронзового всадника под куполом. Купол озарялся, когда выходило солнце, и пригасал, когда набегала случайная полуденная туча.
– Привет, ма.
Мама оглянулась, как ужаленная:
– Сашхен?
Ей было неловко. Ей было неудобно перед Сашкой, и одновременно мама была очень рада ее видеть.
– Кого ты тут ищешь?
– Тебя, – мамины щеки порозовели.
– Что-то случилось?
– Да нет… Просто…
– Решила все-таки проверить, чему меня тут учат?
– Нет, – мама отвела глаза. – Просто… Захотелось тебя увидеть, вот и все.
– Тогда пойдем ко мне?
Студенты смотрели на них с удивлением. Сашка вывела маму из института, и дальше, через улицу; провела мимо львов. Отперла нижнюю дверь светлым ключом, верхнюю – темным.
– Заходи.
Мама огляделась. Крохотная, почти игрушечная квартирка, старинная конторка, вьюнок за окном.
– Смотрю, ты неплохо устроилась…
– Располагайся, – Сашка не без труда поддерживала небрежный, уверенный тон. – Отдохни с дороги. Как добралась?
– Доченька, ты понимаешь…
Мама запнулась. Сашка смотрела прямо, бесхитростно, даже не думая ей помогать.
– Мы друг другу наговорили… столько… я знаю, тебе не хотелось, чтобы я приезжала. Но я просто не могу жить с вот этим всем… что мы друг другу сказали.
Сашка растянула губы:
– Ма, это же просто слова. Чего они стоят? Ля-ля-ля, бла-бла-бла… Сказали, бросили, забыли… Извини, мне надо идти на занятия. Здесь чайник, чай, печенье… кефир… Дождись меня, ладно?
Мама провожала ее взглядом. Сашка только теперь заметила, какие у нее воспаленные, тревожные, затравленные глаза.
* * *
Она взбежала на крыльцо института, рысью поднялась на четвертый этаж и выше, на чердак. Остановилась перед круглым пыльным окошком и задумалась.
Чем грозит приезд мамы?
Да в общем-то, ничем. Наверное. Сашка не нарушила ни одного правила, установленного Коженниковым. Разве что занятие со Стерхом… Стерх всегда сам составляет расписание и очень болезненно относится к своеволию студентов… но у него нет обыкновения подавать докладную, чуть что. В конце концов, Сашка объяснит ему ситуацию, это же форс-мажор…
Она правильно сделала, что увела маму из института. Но, теоретически говоря, что мама может там увидеть? Что такого компрометирующего? Хромых убогих второкурсников? Но разве инвалиды лишены права на высшее образование?!
Институт окружен толстым слоем информационной ваты, за два года Сашка отлично в этом убедилась. Защитное покрытие глубокого быта, осязаемой провинциальной обыкновенности. Случайный свидетель ничего не заметит. Вот Костина мама приезжала на свадьбу, и не увидела ничего необычного. Однокурсники, лекции, сессии. Любовь, свадьба. Трудно выбить комнату у коменданта. Полосатые матрацы в общаге. Студенческая столовая…
Такая же информационная пустота постепенно, сгущаясь с каждым годом, обволакивала каждого, кто попадал сюда надолго. Просто, обыкновенно, провинциально: «Учится в Торпе». И никому нет до него дела. Разве мало на свете чьих-то знакомых и родственников, которые есть – но их нет? Которые годами не пишут и не звонят, и это никого не трогает, ведь они есть – где-то там…
Сашка прерывисто вздохнула. Мама приехала – это нетипично; никто не ждал такого поворота событий. Страшного-то, конечно, нет ничего…
Но мама должна сегодня же вечером вернуться домой!
Шло время. Костя сидел в четырнадцатой аудитории у Стерха. Хоть бы у него нормально прошло занятие… первое занятие в году. Он сорвался, не спрашивая ни о чем, просто сорвался и побежал – чтобы подстраховать Сашку.
А мама?
Сашка сжала в ладони розовый футляр телефона. Из круглого окна была видна улица; если бы мама вздумала тайком выйти из Сашкиного жилища и явиться с инспекцией в институт – Сашка увидела бы.
За минуту до своего – бывшего Костиного – времени она спустилась к двери в аудиторию. Вышел Костя; Сашка впилась взглядом в его лицо, пытаясь определить: нормально? Хорошо? Обошлось?!
Костя улыбался:
– О-кей.
– Спасибо, – горячо прошептала Сашка и, придерживая на груди футляр с телефоном, вошла в аудиторию:
– Добрый день, Николай Валерьевич, извините, что я переставила время, это я виновата, тут такое дело…
– Тихо, тихо, Сашенька, зачем столько темперамента… Ничего страшного, мы хорошо позанимались с Костей. Больше так не делайте… Что случилось?
Сашка села за стол. Сплела пальцы:
– Мама приехала в Торпу.
Стрех поднял брови. Треугольное лицо его оставалось невозмутимым, но Сашка сразу почувствовала, что новость произвела на него куда большее впечатление, чем даже Сашка рассчитывала.
– Она сегодня уедет, – сказала очень быстро. – Я ее провожу.
– А… почему, вы не знаете?
– Мы поругались летом, перед моим отъездом. Она… ну, я ее переубедила, кажется, но она очень хотела, чтобы я бросила… перевелась, – Сашка опустила глаза.
– А зачем конкретно она приехала? Не говорила?
– Хочет удостовериться, что меня не втянули в тоталитарную секту, – после паузы призналась Сашка.
– Это странно, – задумчиво сказал Стерх. – У вас очень близкие отношения?
– Да. То есть нет. То есть… У нас всякие отношения… были. Она вышла замуж, родила ребенка…
– Знаю, знаю… Сашенька, не надо беспокоиться и не надо ее обижать. Можете познакомить ее с Олегом Борисовичем, со мной… С другими преподавателями… Пусть пройдется по институту… Но чем скорее она вернется домой, тем лучше будет для нее и для вас.
– Ага, – сказала Сашка. – Николай Валерьевич… У меня к вам еще один вопрос.
– Да?
– Что такое глагол в сослагательном наклонении?
– Вы имеете в виду юношу по имени Егор Дорофеев?
Сашка выпрямилась:
– Да.
Стерх, раздумывая, коснулся острого подбородка:
– Довольно редкая специализация… Все глаголы исключительно ценны, но сослагательное наклонение имеет свою специфику. В Речи это проектные конструкции, открывающие веер возможностей… Вы, насколько я понимаю, расстались с Егором?
Сашка нахмурилась:
– Это важно?
Стерх потянулся, разминая сложенные крылья:
– Считаете, это не мое дело? Как скажете. Давайте-ка вспомним пошаговые внутренние трансформации…
– Да, мы расстались, – сказала Сашка сквозь зубы. – И больше нас ничто не связывает.
– Вы нервничаете, – Стерх вздохнул. – Вас беспокоит ситуация с мамой… Ладно, давайте договорим. Глаголы в сослагательном наклонении очень уязвимы. Эта их неопределенность… Иногда – на пути формирования – такой человек, особенно молодой, может стать тенью другого глагола. Глагола в повелительном наклонении. Повелитель оставляет отпечатки, сослагатель принимает их. Как штамп и сургуч, как форма и воск, как две цепочки ДНК… Таким образом, сослагатель живет и поступает так, как этого хотел бы, сознательно или бессознательно, повелитель.
Сашка разинула рот.
– Я сказал «это возможно», я не сказал «так бывает обязательно». Но факт налицо: мальчик полюбил вас, когда вам это было нужно, и бросил, когда это понадобилось вам.
– Я не хотела, чтобы он меня бросил! Наоборот – мне было важно, чтобы он был со мной! Потому что в тот момент…
– Прекрасно понимаю. Вы не хотели. Но вам надо было, что бы он вас бросил. Вам было необходимо остаться в одиночестве.
Сашка долго молчала. И Стерх молчал, не торопил ее, просматривал журнал, потирал подбородок.
Еще год назад Сашка, возможно, сломалась бы от такой новости. Постаралась не поверить. Впала в отчаяние.
Теперь она поймала себя на поразительном спокойствии. Как будто все, о чем говорил Стерх, она знала заранее или предчувствовала.
– Николай Валерьевич… вы уверены, что я влияла на Егора?
– Не уверен, – Стерх посмотрел ей прямо в глаза. – Но исключить такой возможности не могу.
– Это… как-то скажется на его судьбе?
– Он давно вышел из-под вашего влияния. Я говорил с их преподавателем введения в практику, она со мной советовалась… Это талантливый, но очень сложный студент. К сожалению, не слишком прилежный. Ему нужно больше учиться, он многое пропустил на первом курсе.
– Он будет учиться, – твердо сказала Сашка. – Я с ним поговорю.
* * *
Мама сидела за столом – вполоборота к окну, на том самом месте, где любила проводить время Сашка. Ее лицо картонным силуэтом выделялось на фоне розоватого закатного света.
Сашка остановилась. Ей на секунду показалось, что мама – восковая скульптура из музея, замершая перед окном. Что у нее даже глаза не блестят.
– Ма?
Мама повернула голову:
– Здесь так красиво… Мостовая, эти дома… Фонари такие… художественные… Ты позанималась?
– Да.
– А что ты делала?
– Ну что обычно делают студенты? Книжки, конспекты… Давай спустимся в кафе и пообедаем.
– Мне не хочется есть. Я выпила чаю, чашку помыла… Ты молодец, все так аккуратно. Хорошая квартира, – мама говорила, глядя на Сашку – и мимо.
– Ты звонила домой?
– Да… Все в порядке, но Вале трудно, конечно… У него проблемы на работе, он много пропускает… отпуск не ко времени. И у меня душа не на месте…
Сашка решилась:
– Возвращайся сегодня. Я провожу тебя.
– Саня…
– Ты ведь приехала, чтобы увидеть, как я живу и учусь? Теперь ты видишь – живу хорошо, учусь нормально. Или ты хочешь устроить полную инспекцию?
– Саня… – у мамы дрогнул голос.
– Не надо нам больше ругаться, – твердо сказала Сашка. – Забудь все, что я говорила, это ерунда, это слова. Тебе надо ехать сегодня, иначе… мало ли что может случиться, пока они там одни.
Мама прерывисто вздохнула. Не давая ей вставить ни слова, Сашка подняла с пола спортивную сумку:
– Идем. Пока доберемся до вокзала, пока возьмем билеты… Пока поужинаем в кафе…
Мама печально, но твердо покачала головой:
– Саня, я решила. Ты уедешь вместе со мной.
Сашка выронила сумку:
– Знаешь, я здесь учусь. У меня завтра пары!
– Кого ты хочешь обмануть? – спросила мама тихо. – Какие-то бесконечные очень трудные занятия, дополнительные, летом… Для того, чтобы преподавать философию в ПТУ?
Сашка растерялась.
Она слишком верила в информационный «туман» вокруг института и всего, что с ним связано. Спокойная мамина логика оставила ее безоружной посреди ровного поля.
– Сашка, я перед тобой виновата. Но ты моя дочь. Я не оставлю тебя здесь. Я не знаю, что здесь происходит, но чувствую неладное. И я не желаю, чтобы ты имела какое-то отношения к городу Торпе. Если надо, я найду адвоката. Или врача. Или… в конце концов, я продам квартиру, сниму все деньги со счета, но если тебя втравили в беду – я тебя вытащу!
Грянул розовый телефон у Сашки на шее.
Она впервые слышала его звонок. «Жили у бабуси два веселых гуся». Громко, резко, пронзительно.
Мама замолчала. Недоуменно посмотрела на Сашку:
– Ну, ответь… Что с тобой?
Все уже случилось. Все случилось. Придерживаясь рукой за угол конторки, Сашка поднесла телефон к уху:
– Алло.
– Саша! Саша, это Валентин!
В кричащем голосе был ужас.
– Мама там? У тебя? Я не могу ей дозвониться!
– Здесь, – сказала Сашка. Вернее, попыталась сказать.
– Алло! Ты слышишь?
– Да. Она здесь.
– Дай ей трубку!
Мертвыми пальцами Сашка сняла с шеи розовый шнурок. Отдала трубку маме.
– Алло, Валя? У меня разрядился… Что… Что?!
Сашка вцепилась двумя руками в конторку.
– Их было девять! Одну я съела еще вчера… Да… Господи, как же ты мог… девять, сосчитай, должно быть девять таблеток…
Мама задохнулась. Ее лицо стало белым в свете заката за окном. Сашка зажмурилась.
– Девять, – выдохнула мама. – Ты сосчитал? Девять… Точно. Да, ее я приняла, совершено точно! Их было девять. Ты уверен? О Господи…
Мама перевела дыхание. Глубокий вдох – выдох. И еще. Валентин что-то говорил в трубке, быстро, захлебываясь.
– Успокойся, – сказала мама наконец. – Я сейчас выезжаю… Успокойся, ведь все обошлось. «Скорой» так и объяснишь… Нам урок обоим… Это я ее оставила… Не думала, что он дотянется до полки… Ну все, все обошлось, жди, я буду утром… Я тебя люблю.
Розовый телефон упал на кровать. Мама села рядом и обмякла, как весенний сугроб:
– Малой добрался до коробки со снотворным. Они такие яркие, знаешь, таблетки… И стал их выковыривать, одна за другой. И в рот потащил, но тут Валя заметил… Он не знал, сколько их было, сразу вызвал «Скорую»… Но малой не успел. Просто не успел. Счастье… Я уезжаю, Саша, прямо сейчас.
* * *
Сашка купила билет в купейный вагон.
Отказалась брать у мамы деньги.
Они купили сосисок в станционном буфете, две порции салата из капусты и пару горячих душистых пирожков. Мама еще два раза звонила домой – с Сашкиного телефона. Валечка чувствовал себя отлично, «Скорая» выбранила отца за халатность и подтвердила, что ребенок здоров. «Отделались легким испугом, переходящим в медвежью болезнь», – пытался шутить Валентин.
Сашка с мамой выбрались из здания вокзала, вышли на перрон и уселись на скамейке. Ночь стояла теплая с прохладным ветерком, с запахом травы и влаги – осенняя и одновременно летняя ночь.
– Как же ты вернешься домой? Так поздно?
– Здесь полно машин ездят туда-сюда, – сказала Сашка как можно увереннее.
– Наверное, дорого…
– Да ничего, нормально. Не волнуйся за меня, я уже большая!
И Сашка попыталась улыбнуться.
Ее трясло, и она пыталась скрыть дрожь. Страх не желал отступать; все обошлось, твердила мама через каждые десять минут, но телефон был здесь, на шее, и на дисплее медленно поворачивался стилизованный глобус.
Страх, нависший над миром. «Невозможно ведь жить в мире, где вы есть! – Невозможно жить в мире, где меня нет… Хотя смириться со мной трудно, я понимаю».
Звенели сверчки.
Прокатил товарняк, заглушая все на свете, но, как только грохот стих – сверчки зазвучали снова.
– Ты была права, – сказала мама. – Я им нужна… Ты как воду смотрела. «Мало ли что может без тебя случиться»…
Сашка потупилась:
– Получилось, будто я накликала.
– Ерунда.
– Но ведь все обошлось? – Сашка нервно потрогала телефон на шее.
– Все обошлось.
До поезда оставалось сорок минут. Мама говорила короткими повествовательными предложениями:
– Очень милый город. Я не ожидала, он такой древний. Странно, что никто толком не знает о Торпе. Хотя здесь есть экскурсионное бюро. Я видела, здесь есть бюро, в киоске продаются видовые фотографии…
Пришла электричка. Открыла двери; вышли женщины с большими клетчатыми сумками, вошел старичок с зачехленной косой. Электричка тронулась и растаяла в темноте.
Переключился семафор.
В темноте обозначились три ярких фонаря – поезд подходил к станции.
– Мамочка, – шепотом сказала Сашка. – Не оставляй их надолго. Вообще, не оставляй их одних. Будь с ними, я не пропаду. Я… приеду на каникулы.
Поезд остановился. Заскрежетали замки, одна за другой открылись двери, проводники вышли на перрон, отгоняя вглубь любопытных пассажиров:
– Пять минут стоянка! Только пять минут, не выходите с детьми! Не уходите далеко!
Дядечка в спортивных штанах и в майке огляделся, глубоко вдохнул полной грудью, пробормотал «Какой воздух!» и тут же закурил.
Мама протянула билет толстой проводнице в форменном костюме. Та кивнула:
– Проходите… Пятнадцатое место.
Сашка вошла вместе с мамой. На минуту окунулась в запах, в жизнь, в неприкаянность вагона – только на этот раз поезд был чужой, проходящий, этот призрачный быт сейчас понесется дальше, а Сашка останется…
Они снова вышли на перрон. Остановились, будто не зная, что еще сказать.
– Через минуту отправляемся, – поторопила проводница. – Займите места.
Тогда Сашка обхватила мамину шею, как в детстве:
– Мамочка, я тебя очень-очень люблю.
Проклятый розовый телефон, очутившись между ними, впился Сашке в грудь.
– Поезд отправляется! Эй, заходите в вагон!
Они не разнимали рук. Не могли разжать.
– Женщина! Поезд уходит!
– Я тебя люблю, – шептала Сашка, захлебываясь слезами. – Я тебя люблю… До свидания!
Поезд тронулся. Сашка побежала рядом, маша рукой, и ей очень долго удавалось не отставать. Мама махала рукой из открытого окна в коридоре, Сашка видела ее развевающиеся на ветру волосы… Поезд шел все быстрее, Сашка поднажала, мама, сильно высунувшись из окна, махала ей и махала, и крикнула: «До свидания!»
Но тут закончился перрон.
Окна уходящего поезда слились – вместе с лицами. Оборвался грохот, сменился удаляющимся шумом. Сашка провожала поезд глазами, пока не погасли последние огни.
Тогда она подошла, переступая гудящими ногами, и села на рельсы.
* * *
– Саша?
Высоко в небе светила луна. Над Сашкой стоял Фарит Коженников.
– Поздно. Завтра занятия. Идем?
– Пожалуйста, Фарит… Не трогайте меня.
– Возьми себя в руки. До города как-то надо добраться, стоит глухая ночь, холодно. Идем.
Он говорил так спокойно и повелительно, что Сашка не смогла сопротивляться. Поднялась и побрела за ним, подволакивая ноги. Каблуки на туфлях разбились, набойки отлетели. Выбросить можно туфли. Ну и шут с ними.
Коженников открыл перед ней дверцу белого «Ниссана». Сашка привычно съежилась на сидении.
– Не замерзла?
– Зачем, Фарит? Я что-то сделала не так? Что-то нарушила? За что?!
– Ты не смогла самостоятельно решить проблему. Согласен, твоей вины тут нет. Или почти нет. Но ведь и ребенок не глотал таблетки, а только играл… Это всего лишь страх, Саша. Генерал-страх. Император-страх, формирующий реальность… Пристегнись.
Машина выкатилась на трассу – справа и слева стеной стоял лес. Дорожные знаки вспыхивали в свете фар и уносились назад – размазанные пятна белого огня.
– Страх – проекция опасности, истинной или мнимой. То, что ты носишь на шее – фантомный страх, привычный… знаешь, как привычный вывих. Ничего не случилось. Но ты веришь в беду, и потому ты пережила эти минуты, как настоящую трагедию.
– Вы научили меня бояться, – Сашка сжала пальцы на телефоне.
– Нет. Ты умела это и без меня. Это все умеют. Я просто направил твой страх, как стрелу – в цель.
– И вы достигли цели?
– Да.
Сашка повернула голову. Коженников смотрел на дорогу, стрелка на спидометре подбиралась к ста двадцати.
– Эти первокурсники, – медленно сказала Сашка. – Вы их как-то отбираете?
– Да.
– И сейчас где-то живут школьники… или солдаты… или студенты… чей страх вы направляете в цель? Которые выполняют ваши задания, собирают монеты…
– Да.
– И вам их не жалко?
– Нет. Это Слова, они должны реализовать свое предназначение.
– А другие люди? Они…
– Разные. Предлоги, союзы, междометия… грязные ругательства, – Коженников улыбнулся. – На каждом человеке лежит тень слова, но только Слово целиком, четко впечатанное в ткань материального мира, способно вернуться к своим истокам, дорасти от бледной проекции до подлинника.
– И орудие для этого – страх?
– Саша, – Коженников сбросил скорость на повороте. – Ты давно уже учишься не потому, что тебя заставляют, а потому, что тебе интересно. Ты распробовала этот мед. Быть Словом – ты понимаешь, что это значит?
Сашка молчала до самой Торпы; наконец, под колесами загремели булыжники Сакко и Ванцетти. Машина остановилась у крыльца с каменными львами. Горели фонари, ни одно окно не светилось.
– Спасибо, – сказала Сашка чужим голосом. – До свидания.
И открыла дверцу.
– Саша?
Она замерла.
– Отдай мне телефон.
Сашка обернулась. В очках Коженникова отражался фонарь, оттого казалось, что на Сашку смотрят в упор два горящих белых глаза.
Путаясь, она стянула с шеи розовый шнурок. Коженников взвесил телефон в руке:
– Ты понимаешь, что значит быть Словом? Глаголом в повелительном наклонении? Ты знаешь, что это такое?
Сашка молчала, лишившись речи.
– Хорошо, – Коженников небрежно уронил мобилку в «бардачок». – Спокойной ночи, Саша.
И уехал.
* * *
– Егор, можно тебя на минуту?
В столовой галдели и звенели посудой. Разносили горячий борщ, в котором плавали, как белые запятые, островки сметаны. Сашка дождалась, пока Егор закончит обедать; когда он в толпе однокурсников зашагал к двери, на ходу вытаскивая сигареты, она обнаружилась на его пути естественно и непреклонно.
– Я сейчас, – сказал Егор однокурсникам.
Они поднялись в холл. У копыт бронзового жеребца рядком сидели первокурсники. Сашка увлекла Егора дальше – в глубокую оконную нишу.
– Такое дело… У тебя проблемы с практической специальностью?
– Не сказал бы… То есть, конечно, идет туго, но у всех так.
– Что у всех – меня не интересует, – сказала Сашка жестко. – Ты – глагол в сослагательном наклонении, у тебя есть особенность. Если ты не будешь изо всех сил учиться – то… догадываешься, что?
Егор смотрел пустыми, неподвижными глазами.
– Ты что, не понимаешь, о чем я говорю?
– Понимаю. Нам то же самое говорят на каждом занятии. Если ты не завяжешь шнурки – упадешь. Если не будешь кушать кашу – вырастешь неудачником.
– Егор…
Сашка осеклась. Егор пребывал, наверное, на самом сложном этапе информационной перестройки: как личность почти распался, как слово еще не сложился. Она вспомнила себя год назад: примерно в это же время они познакомились, Егор уверенным в себе, сильным и добрым человеком. Егор вытащил однокурсника Степку из реки; Сашка нередко замирала посреди движения, вперив взгляд в одну точку, и точно знала, что провалит зачет по практической специальности…
Она взяла Егора за руку. Еще секунда – и она присвоила бы его, сделав частью себя.
Но она удержалась, вспомнив горький опыт.
* * *
Она отнесла к мойке поднос с грязной посудой. Костя отодвинул стопку тарелок, освобождая место на длинном цинковом столе. Сашка благодарно кивнула.
– Ты ему не поможешь, – сказал Костя. – И не бери дурного в голову: это их дело, пусть работают. Как мы работали.
– Мы помогали друг другу, – тихо сказала Сашка.
– Мы – однокурсники. А они… он тебя никогда не поймет. Не пришло время.
Костя пошел к выходу из столовой, а Сашка подумала, что он прав. Есть вещи, которые объяснить нельзя; разве не об этом твердили с самого начала Портнов и Стерх?
* * *
Осень наступила в середине сентября, резко похолодало. Дожди не прекращались до самого первого снега. Сашка топила крохотный камин в комнате – углем из бумажной пачки и дровами, купленными на базаре. Дрова трещали, рассыпали искры, Сашка часами сидела перед камином с книгой на коленях. Ложилась спать, укрывшись простыней, среди ночи натягивала на себя одеяло, а под утро, бывало, просыпалась от холода и, конвульсивно позевывая, кутаясь в куртку поверх ночной рубашки, разжигала огонь в камине.
Над крышей поднимался дым. Шел первый снег, ложился на головы каменных львов, засыпал город Торпу.
* * *
– Мама?
Хозяйский телефон стоял на полочке, у входа на первом этаже. Старинный телефонный аппарат с высокими, «рогатыми» рычагами для трубки. Сашка привалилась плечом к кирпичной оштукатуренной стене.
– Алло! Мамочка! Ты меня слышишь?
– Привет, Сашхен… Как хорошо, что ты позвонила…
Далекий голос. Нарочитая бодрость, даже беспечность.
– Как малой?
– Все хорошо. Немножко кашляет… Мы летом пытались его закалять, но как-то неудачно… То одно мешает, то другое… А так все нормально. Хотим переклеить обои в твоей комнате. А то прямо позорище, а не обои. Может быть, выйду на работу, на полставки… Не сейчас, конечно, через полгодика… Соскучилась по работе… Можно няньку нанять почасово…
Мама говорила легко, и не слова, а тон ее должны были уверить Сашку в полнейшем спокойствии, стабильности, мягком отчуждении. Сашка представила, как мама стоит с трубкой над плитой, помешивает молочную кашу в кастрюльке, и улыбается, и говорит, говорит…
Сашка прикрыла глаза. Телефонная трубка нагрелась, приняв тепло ее щеки. Дрожит мембрана, превращая голос в поток колебаний. От трубки идет витой провод… Слова тянутся дальше, и Сашка за ними – из дома в железную коробку коммутатора, дальше по проводам, в замерзшую землю, под полями и сугробами, под корнями и бетонными плитами, дальше, дальше; Сашке казалось, что она протянула руку очень далеко, вытянулась так, что вот-вот сведет судорогой.
Мама не стояла над плитой. Она сидела в кресле, прикрыв глаза, вцепившись левой рукой в подлокотник. Судорожно стиснув пальцы, будто от боли, но Сашка, присвоившая маму в этот момент, знала, что боли нет.
Перехватило горло. И у мамы – и одновременно у Сашки, и в трубках с обеих сторон сделалось тихо-тихо.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |