Из комнаты доносилось негромкое, неуверенное агуканье. Мама, на ходу вытирая руки, поспешила в комнату. В дверях улыбнулась с видом заговорщицы:
– Ты его не узнаешь.
Сашка сидела за столом, водила кончиком ножа по деревянной разделочной доске. Некстати вспомнилось, как здесь, вот на этом самом столе, безжизненно лежал ребенок, а Сашка, прижимая к уху телефонную трубку, принимала и впитывала тишину, исторгала из себя фрагменты чужой информации. Хорошо, что тогда у нее не было розового телефона. Впрочем, ей и так хватило неприятностей.
Так получилось, что, приезжая на каникулы домой, Сашка все время чего-то боялась: показаться сумасшедшей. Убить человека. Превратиться в чудовище у всех на глазах. Сейчас, когда эти страхи остались, вроде бы, позади, Сашка боялась той минуты, когда придется сказать маме про обратный билет.
Он лежит в кармане сумки. Послезавтра, вечер.
– Идем, Валечка, идем, солнышко… Сестричка приехала… Саша приехала, Сашенька, идем поздороваемся…
Мама вошла на кухню, улыбаясь, неся на руках темноволосого, темноглазого, круглолицего мальчика с осмысленным, хотя и сонным, взглядом. Сашка отложила нож и встала.
Как он вырос! Из червячка превратился в человеческое существо – ребенка. Он был похож на маму и на Сашку – волосы, губы, лоб. В нем было что-то и от Валентина; сидя у мамы на руках, он смотрел на Сашку с веселым недоверием, будто спрашивая: а тут у нас кто?
– Саша, сестричка. Саша приехала. Вот наш Валечка встретил Сашу…
– Привет, – сказала Сашка.
Младенец недоверчиво уставился на нее – и вдруг улыбнулся.
Сашка поняла, почему мама называет его «солнышко». Круглое лицо сделалось еще круглее, полукруглыми бликами легли ямочки на щеках. Брат смотрел с искренней радостью, как будто давно ждал Сашку.
Как будто любил ее.
* * *
– Откроем шампанское? – Валентин весело потирал руки. – В честь Сашкиного возвращения?
Мама только что уложила ребенка; тот уснул безропотно и крепко. Сашка успела только заметить, что колыбельная у мамы теперь другая – не та, что полгода назад, не та, с которой укладывали Сашку. Какая-то новая песня.
Прошел день Сашкиного пребывания дома. Один из трех дней. Осталось два, но ни мама, ни Валентин, ни даже маленький Валечка об этом еще не знали.
– Сашхен, за тебя, доченька. Будь здорова, и пусть все у тебя получается.
– Ты так говоришь, будто у меня день рождения!
– Мы ведь твой день рождения с тобой не праздновали! Расскажи, как было?
– Обыкновенно. Я купила торт, шоколадный, вот вроде этого. Принесла в группу, мы его съели с ребятами… Выпили чай…
– Что, вина не было? – недоверчиво спросил Валентин.
– Нет, нам не разрешают пить алкоголь.
Сашка сказала – и тут же прикусила язык. Валентин многозначительно переглянулся с мамой.
– А что в этом такого? Сейчас обычная практика в многих ВУЗах, – соврала Сашка.
– У нас в общаге пили до белой горячки, – сказал Валентин.
– Вот видите! Разве это нормально?
Валентин опять покосился на маму, но та не ответила – смотрела на Сашку, подперев щеку кулаком.
– С тех пор, как я живу на квартире, – сказала Сашка, чтобы оборвать неловкую паузу, – у меня вообще все здорово. Высыпаюсь. Там такая красивая мансарда, цветы в ящике, даже маленький камин есть, не декоративный, а рабочий, и зимой я его буду топить.
Она прикусила язык на этот раз очень чувствительно.
– Когда это – зимой? – спросила мама. – Ты ведь на зиму там не останешься, ты переведешься из Торпы?
– Ну да, – быстро сказала Сашка. – То есть… Это ведь еще обсуждается, так? Меня могут не зачислить здесь, или… еще что-то.
– Я думал, это решено, – сказал Валентин.
– Да, но всегда бывают случайности. Мало ли что может произойти, – Сашка в замешательстве раздавила ложечкой кусок торта на блюдце. – Вдруг какой-то шишке как раз захочется перевести на третий курс своего родственника. Например. А мне не останется места. Это ведь не так легко все происходит?
Мама молчала.
– Ты не хочешь уезжать из Торпы? – вкрадчиво спросил Валентин.
– Ну… – Сашка судорожно проглотила кусочек торта. Не время, не время для этого разговора, так хотелось посидеть спокойно и не думать о грустном, так хотелось оттянуть объяснение на потом…
– Ну… вообще-то… мне в Торпе лучше. Отношения сложились с ребятами… и с преподавателями. Неформальные. Повышенная стипендия… Я уже молчу про квартиру… Ну, в общем, там я звезда, а здесь буду собачий хвост.
Мама молчала. Сашка не решалась поднять глаза.
– Ты не преувеличиваешь? – спросил Валентин.
– Нет, – Сашка провела пальцем по краю чашки. – Я, конечно, скучаю, хочется жить с вами. Но я привыкла за два года… А учеба есть учеба. Мне уже девятнадцать лет. Жалко все начинать сначала.
– У тебя там мальчик? – Валентин ободряюще улыбнулся.
Сашка заколебалась. Представлялся удобный случай соврать. Любовь – это то, во что они поверят.
– Ну… Как вам сказать. В общем-то, да…
– А как, ты говорила, называется твоя специальность? – Валентин искоса взглянул на маму.
– Преподаватель философии, – эту ложь Сашка придумала заранее. – И теории культуры. В колледжах. В средних специальных… заведениях.
– Разве ты этого хотела?
– А что? Нормальная специальность. А еще, может, меня оставят в аспирантуре, – Сашка старалась теперь говорить небрежно и вместе с тем уверенно.
На кухне сделалось тихо. Так тихо, что сделался слышен шорох пузырьков, поднимающихся в бокалах с недопитым шампанским.
– Понятно, – глухо сказала мама. – Спокойной ночи, я ложусь.
Она встала и вышла из комнаты. Сашка сидела, глядя на недоеденный торт.
* * *
Она открыла глаза. Мама стояла в дверях ее комнаты неподвижно и молча.
– Мама?!
– Ш-ш-ш… Я тебя разбудила?
– Нет, – сказала Сашка автоматически. – Что случилось?
Мама сделала шаг. И еще один – короткий. Как будто не решалаясь подойти.
– Ничего не случилось… Я вставала… Не хотела тебя будить. Спи.
Она повернулась, чтобы уйти. Снова остановилась в дверях.
– Мне тут приснилось… Помнишь, как мы катались на лодке?
– На какой лодке? – Сашка приподнялась на локте.
– На лодке по озеру… Не помнишь? Были такие весла, ярко-желтые, пластмассовые…
– Нет. Который час?
– Половина первого. Ты и не можешь помнить, тебе было года три… Все, все, спи, я ухожу.
И она вышла, прикрыв дверь.
Сашка перевернулась на спину. На лодке… Она прекрасно помнила себя в три года, помнила шкафчики в детском саду, помнила карусель в парке…
Лодки не было.
Наверное, маме в самом деле приснилось.
* * *
В половине третьего ночи, так и не уснув, Сашка на цыпочках прокралась на балкон. Пробралась между полотнищами подсыхающих покрывал и пеленок. Остановилась на свежем ветру. Перегнувшись через перила, наклонилась вниз.
Ей осталось два дня дома, но мама еще об этом не знала.
Сашке очень хотелось войти к ней в комнату, обнять маму и заплакать. Так захотелось, что она даже сделала шаг.
А потом остановилась.
Посмотрела вниз. Легко перемахнула через перила балкона и села, свесив ноги вниз. Розовый телефон остался в комнате, на ковре рядом с кроватью, и Сашка знала, что не спрыгнет, не полетит, не поднимется над городом… Хотя вечер теплый, от земли поднимаются восходящие потоки, и там, наверху, воздух куда чище и свежее, чем здесь, на балконе.
Ей было жалко маму. По большому счету, плевать на Валентина, да и вряд ли он так уж расстроился Сашкиному решению… А маму было так жаль, что Сашка не могла дышать. Болели ребра.
Она прикрыла глаза. Нет, не полетит, не соблазнится. Но разве ей запрещено отпустить в полет свою маленькую проекцию? Отражение Сашки Самохиной в зеркале августовской ночи?
Она не успела решить, запретно ли ее действие. Все случилось само собой. Она сидела, вцепившись в перила балкона, и она поднималась все выше над ивами; улица тянулась желтой линейкой, фонари горели через один. Окнами распахивались рекламные щиты, ярко, даже резко, освещенные. Сашкина тень легла в дрейф, медленно выписывая в небе круг за кругом.
«Я сижу на балконе и не летаю. Ничего не изъявляю и не читаю запретных книг. Не пробую лишних треков. Я ничего не нарушаю…»
Внизу темным пятном лежал парк. От него поднимался запах травы и свежести – Сашка чуяла его раздувающимися ноздрями. Притормозила, желая подольше оставаться в этом потоке: вонь разогретого асфальта и застоявшихся выхлопных газов душила ее, привыкшую к чистому воздуху Торпы.
Август. Море звезд. Тусклый, припорошенный пылью город внизу. Одна из многочисленных теней вечного Города, который умирает и возрождается каждую секунду. Сашкина тень кружила и кружила, а сама она сидела на балконе, будто загипнотизированная светом далеких огней.
Она – Слово; она глагол в повелительном наклонении… еще нет… еще человек… но почему она тогда летает?!
Улыбка маленького Валечки.
Он тоже слово. Мама говорит ласково: «Солнышко»…
А кто-то говорит: «Дурак, сволочь, бестолочь!»
И будет так.
А кто-то говорит – «Вставай! Уже полвосьмого!».
А кто-то говорит: «Уйди».
Бывают слова – полова, мусор, и они превращаются в ничто, едва прозвучав. Другие отбрасывают тени, уродливые и жалкие, а иногда прекрасные и могучие, способные спасти погибающего. Но только некоторые из этих слов становятся людьми и тоже говорят слова. И у каждого в мире есть шанс встретить того, кого он сам когда-то произнес вслух…
Начинался рассвет.
Сашка сидела на перилах балкона, как попугай на жердочке, и смотрела прямо перед собой неподвижными глазами.
* * *
– Когда ты думаешь быть в Торпе?
– У меня завтра вечером поезд.
Ответ вырвался с подозрительной легкостью. Кажется, Сашкина тень все еще парила над городом и парком, в то время как сама она сидела на кухне, намазывая маслом ломоть белого хлеба.
– Как… завтра вечером?!
У мамы было именно такое лицо, какое Сашка боялась увидеть вчера.
– И ты заранее взяла билеты… на завтра?!
Сашка втирала масло в гладкий пшеничный срез, выравнивала и снова втирала:
– У меня дополнительные занятия, летом тоже. Даже на каникулах.
– Ты врешь, – резко сказала мама.
Сашка подняла удивленные глаза:
– Не вру. Понимаю, это звучит странно. Но это правда.
«Или часть правды», – добавила она про себя.
Мама задумалась, будто что-то про себя просчитывая.
– Когда поешь, сходи, пожалуйста, за молоком.
– Ага, – Сашка, едва скрывая облегчение, вернула на блюдце измученный бутерброд. – Сейчас.
* * *
Когда она вернулась, брат уже не спал – лежал на спине, внимательно рассматривая карусельных лошадок, плывущих по воздуху над кроваткой. Мама уже убрала на кухне и теперь водила утюгом по гладильной доске. Над голубой детской рубашечкой поднимался пар.
– Я поеду с тобой.
– Что?! – Сашка чуть не выронила сумку с покупками.
– Я поеду с тобой. Валя пару дней посидит с малым.
– Сейчас… время отпусков, в институте никого нет.
– А с кем ты собираешься дополнительно заниматься?
– С преподавателем… Ма, погоди, ты будешь проверять, где я живу, с кем общаюсь, как себя веду?!
– Я хочу своими глазами увидеть, кто тебя учит и что там происходит.
– Обыкновенный… учебный процесс.
Мама покачала головой:
– Нет. Ты что-то скрываешь.
Утюг свирепо, как танк, давил рубашку на гладильной доске. Мама водила и водила по одному и тому же, давно выглаженному месту:
– Сперва я не хотела унижать тебя опекой: начало самостоятельной жизни, друзья, подруги, мальчики… Потом мне стало, признаться, не до того. Потом… Сашка, тебя запугали так, что ты боишься признаться?
– В чем я должна признаваться?
– Секта? Молитесь вы там кому-то или нет?
– Да ничего подобного!
– Я еду в Торпу, – железным голосом сказала мама. – Я еду, и… если понадобится, я всех поставлю на уши. Милицию, прокуратуру. Я разберусь, и они не отвертятся, если что не так!
Полтора года назад в ответ на такие слова Сашка зарыдала бы и бросилась маме на шею. И просила бы, умоляла приехать в Торпу, выручить, спасти. И поверила бы, искренне поверила, что ее разъяренная мама имеет власть даже над Фаритом Коженниковым.
– Поздновато.
– Что?!
– Мама, я не хочу ничего менять. И я не допущу, чтобы ты вмешивалась.
– Как?!
Мама выпустила утюг. Он остался стоять на гладильной доске, из-под железной подошвы с шипением валил пар, придавая утюгу сходство с паровозом.
– Значит, там действительно секта?
– Нет. Я не хочу ничего менять.
– Ты обещала вернуться!
– Я не обещала.
– Что они с тобой сделали?
– Ничего.
– Я напишу заявление в милицию. Сегодня же.
– О чем? Я совершеннолетняя.
– Тебя отравили? Загипнотизировали? Круговая порука?
– Ма, это длилось два года. Ты ничего не замечала?!
Мама отступила.
Только что она готова была наступать, сражаться, отстаивать. Теперь ее будто ударили палкой по голове.
– Два года, – жестко повторила Сашка. – Уже ничего нельзя вернуть.
Мама смотрела на нее, как сквозь мокрое стекло. Будто очертания Сашкиного лица колебались перед ней, оплывали и сглаживались.
Из-под подошвы утюга поднимался теперь черный дым. Сашка с усилием отклеила утюг от доски; на голубой детской рубашечке осталась жженая отметина.
– У тебя теперь новая жизнь, – безжалостно продолжала Сашка. – Новый муж, новый ребенок, новое счастье. И у меня тоже другая жизнь. Я не собираюсь уходить навсегда, но тебе не стоит ничего мне навязывать. Не пытайся выяснить, что там в Торпе. Там все в порядке, можешь мне поверить.
В комнате заплакал ребенок. Наверное, Сашка говорила слишком громко. Мама вздрогнула, но продолжала смотреть на Сашку.
– Мне жаль, что так вышло, – сказала Сашка, глядя на прожженное пятно на рубашке. – Но обратного хода нет. Извини.
* * *
– Девушка! Торпа через пятнадцать минут!
– Да, спасибо. Я не сплю.
Она еще никогда не возвращалась в Торпу так рано летом. Ночь стояла душная, безветренная. Поезд уехал. Сашка десять метров прошла по перрону и оказалась по колено в тумане.
Просыпались птицы. Автобус пришел вовремя.
Зеленели липы на улице Сакко и Ванцетти.
Сашка втащила чемодан на третий этаж, отперла дверь своей квартиры. Поставила чемодан у входа. Набрала воды в фарфоровую чашку, полила вьюнок в цветочном ящике за окном.
Легла на кровать, вытянулась – и поняла, что вернулась домой. Что темная тень, кружившая над городом, растаяла. И она, Сашка, опять остается в единственном экземпляре.
* * *
– Здравствуйте, третьекурсники.
Первого сентября в Торпе всегда солнечно. Третий раз группа «А» встречает новый учебный год, и третий раз за окнами первой аудитории – вернувшееся лето, зеленые липы, темные тени на мостовой, жара и пыль.
Портнов оставался верен себе – мятая ковбойка, старые джинсы, прямые светлые волосы забраны в «хвост». Очки, длинные и узкие, как лезвия, сконструированные так, чтобы удобно было смотреть поверх стекол.
– Гольдман Юлия.
– Есть.
– Бочкова Анна.
– Есть.
Назвав фамилию и услышав ответ, Портнов делал крохотную паузу. Иногда ему хватало секунды, чтобы одарить студента многозначительным взглядом. Иногда взгляд затягивался на три, даже не четыре секунды.
– Бирюков Дмитрий.
– Здесь.
Где-то в актовом зале слушали «Гаудеамус» перепуганные первокурсники. Общежитие, заново заселенное, пахло краской и свежей штукатуркой.
– Ковтун Игорь.
– Есть.
– Коженников Константин.
– Есть.
Костя сидел рядом с женой. Гладко выбритый, аскетически тощий, немного сутулый. У Сашки екнуло сердце, когда он вошел в аудиторию; они поздоровались, будто расстались вчера, и больше не сказали друг другу ни слова.
– Коротков Андрей.
– Есть.
– Мясковский Денис.
– Здесь! – Денис улыбался. Эйфория, охватившая его после сданного Стерху зачета, положила конец затянувшейся депрессии, Сашка отметила, что Денис загорел, что он сидит за столом, свободно раскинувшись, забросив ногу на ногу и, судя по всему, ничего не боится.
– Онищенко Лариса.
– Я.
– Павленко Елизавета.
– Есть.
В черной футболке и черных джинсах, без капли косметике на лице, Лиза была похожа на монохромную фотографию. Гладкие светлые волосы казались приклеенными к голове.
– Монастырский дизайн, – сказал Портнов. – Не хватает клобука.
Лиза ничего не ответила.
– Самохина Александра.
– Я.
Они смотрели друг на друга секунд пять – Портнов поверх очков, Сашка – прямо. Портнов отвернулся первым.
– Топорко Евгения.
– Есть!
Женя опять поправилась, черты ее лица, как показалось Сашке, огрубели. Она водила карандашом по пустой тетрадной странице, будто не решаясь поднять глаза на преподавателя.
– Очень хорошо, – Портнов откинулся на спинку стула. – Я всех вас поздравляю с началом третьего года обучения. В этом семестре мы вплотную подступим к изучению Речи как многоуровневой системы усилий, изменяющих мир либо удерживающих его от перемен.
Группа «А» третьего курса казалась садом камней. Никто не шевелился. Никто, кажется, даже не мигал.
– Стартовый пистолет прозвучал, известна дата переводного экзамена – тринадцатое января. На экзамене каждый из вас получит возможность применить знания, полученные за два с половиной года, и продемонстрировать практические умения, выстроенные на этом фундаменте. В случае, если вы успешно справитесь с испытанием – а я уверен, что так оно и будет – вам предстоит радикальная смена способа существования: вы получите возможность стать частью Речи… Что, Павленко?
– Мы будем ее практически использовать? Пользоваться Речью?
– Нет, – Портнов глядел на Лизу поверх очков. – Речь будет пользоваться вами. Есть еще вопросы?
* * *
Егор стоял перед щитом с расписанием. Скособочившись, прижав к груди правую руку, иногда покачиваясь, будто теряя равновесие – и в последний момент удерживая его снова.
– Как дела? – спросила Сашка без всякой задней мысли.
Волосы Егора, выгорев на солнце, стали еще светлее. Глаза – темно-карие – еще темнее и глубже. Он долго смотрел на Сашку, та уже потеряла надежду на ответ – но Егор разлепил губы.
– Я был на практическом занятии. Вот только что.
– Получилось?
– Ты была права, – сказал Егор. – Слушай… мне страшно.
– Ерунда, – сказала Сашка. – Учись, и ничего не бойся. Выучишься, сдашь экзамен, получишь диплом, сделаешься Словом. Может быть, даже фундаментальным понятием, говорят, это почетно…
– Я глагол, – сказал Егор.
– Что?!
– Мне сказали… Ирина Анатольевна… что я глагол в сослагательном наклонении. Я – если бы. Понимаешь?
– Да, – сказала Сашка. – Крутая у ваших методика. Наши преподаватели до последнего тянули, ничего не объясняли.
– Но я ничего не понял, – сказал Егор. – Если бы я купил тогда лыжи – все было бы по-другому?
Сашка отступила на шаг:
– Наверное, нет. Понимаешь…
И замолчала.
Явилась толпа первокурсников, потрясенных первым занятием. Молча встали вокруг, не решаясь подступиться к щиту поближе, не решаясь обойти страшненького калеку-второкурсника – и Старшую Студентку, с виду обычную, но тем более пугающую.
– Я тоже глагол, – сказала Сашка. – Но я – в повелительном наклонении. Наверное, у нас все равно бы…
И снова замолчала. Не хотелось продолжать разговор в круге перепуганных детей. И не было смысла его продолжать – про «кольцо», на которое ее «подсадил» Фарит Коженников в педагогических целях, она никогда не рассказывала никому – кроме Кости.
– Эй, вам чего? Расписание переписать? Тогда давайте, переписывайте, сейчас звонок на пару, знаете, что будет, если опоздаете?!
Зашуршали карандаши. Зашептались девочки. Сашка взяла Егора за рукав и отвела в сторону; они оказались в тени бронзового всадника, но Сашка не торопилась разжимать пальцы.
– Понимаешь, Егорка, собственный опыт, он… средство индивидуального пользования. Когда что-то понимаешь, знаешь наверняка, но не можешь объяснить другому человеку, у которого просто нет такого опыта… Очень неприятное чувство. Воображаю, как мучалась эта самая Кассандра.
– Не понимаю, – сказал Егор. – Я туго соображаю… после лета.
– Это пройдет… Все пройдет, по большому счету. А где эта девочка, Ира, у которой я занимала свитер?
– Провалила сессию.
– Как?!
– Провалила специальность. Три раза пересдавала. И не сдала. Где она сейчас, как ты думаешь?
– Там, где Захар, – глухо ответила Сашка.
– Кто это?
– Ты не помнишь… Егор, сам-то ты как? Как себя чувствуешь после… всего? И что у вас за препод по введению в практику, нормальный?
– Ты говоришь, будто ты моя мать, – сказал Егор.
Сашка грустно улыбнулась:
– Это плохо?
– Это странно… Но если мы слова, у нас все равно не могло быть никаких отношений.
– Кроме грамматических, – Сашка натянуто улыбнулась.
Егор опустил глаза:
– Прости меня. Когда я еще был человеком… я был не прав.
* * *
Все они передо мной виноваты, все признали свою вину, и я сижу теперь в их признаниях, как в шоколаде, мрачно думала Сашка, валяясь на кровати у себя в комнате и пролистывая текстовой модуль. Она научилась проглядывать параграфы, скользить по верхам, не углубляясь в скрежещущий словесный хаос. Это не заменяло вдумчивого изучения, но пользу приносило несомненную. На параграфы не было наложено столь строгого ограничения, как на упражнения Портнова и «пробы» Стерха; Сашке позволено было хоть весь учебник прочитать до конца, что она сейчас и проделывала со сдержанным удовольствием. Иногда в такие минуты ей виделся совсем рядом, над головой, красиво изогнутый фрагмент укрывающей планету сферы; серая, дымчатая, она кишела идеями и смыслами, образами, обрывками и целыми впечатлениями. Все было случайно и все было взаимосвязано, казалось, только протяни руку, возьми свежий смысл, осознай, пойми – и все переменится, мир переменится тоже…
Отсюда черпают гении, думала Сашка почти без зависти. Сами не понимают, как, интуитивно; руку протяни – и вот она, идея…
До первого в году занятия со Стерхом оставалось десять минут. Сашка захлопнула книжку, бросила в сумку. Проверила, на месте ли ручка и карандаш.
Со вздохом надела на шею розовый футляр с телефоном. Заперла дверь, вышла на улицу, прошла два шага к институту…
И остановилась, будто влипнув ногами в булыжник.
* * *
Мама шла по улице Сакко и Ванцетти. Оглядывалась, всматривалась в номера домов. Сашке целую минуту хотелось верить, что это ошибка, по брусчатке идет похожая на маму, но совершенно чужая женщина…
Два разнополюсных мира сошлись. Торпа, институт, Сашкино перерождение, слова и смыслы. Мама, дом, прежняя человеческая жизнь. Они, прежде никогда не соприкасавшиеся, наложились теперь друг на друга, и у Сашки ломило виски при мысли, чем эта встреча может закончиться.
Ее первым побуждением было бежать к маме через улицу, орать, ругаться, выкрикивать в лицо: «Уезжай! Уезжай отсюда!» Сашка сдержалась; вторым побуждением было спрятаться. Нырнуть, как страус, головой в песок. Когда она одолела и этот соблазн, оказалось, что делать-то нечего. Сашка не знала, как поступить, а время до начала занятия сокращалось и сокращалось, Стерх будет ждать ее через семь минут… нет, уже через шесть…
Мама остановилась перед институтом. Группка первокурсниц о чем-то шепталась, сблизив головы, то и дело оглядываясь на окна второго этажа. Маме нужно было задать вопрос, а кроме того, ей очень хотелось услышать, о чем говорят студентки. Сашка ее понимала: иногда представление об институте можно составить, просто послушав случайную беседу…
Мама переступила с ноги на ногу. Она чувствовала себя потерянной и глупой; она долго решалась, прежде чем приехать в Торпу, она сама не знала, что здесь увидит, и вот: милый провинциальный городок, странный, но очень красивый. Четырехэтажное здание института на улице Сакко и Ванцетти. Девушки, по виду благополучные, явно чем-то обеспокоенные, но мало ли поводов для беспокойства у юных студенток в начале сентября?
– Девочки, прошу прощения, вы здесь учитесь?
Группа рассыпалась.
– Здесь, – настороженно ответила видная высокая девица в почти пляжном, очень открытом наряде.
– Вы не знаете Самохину Сашу?
– Она на первом курсе?
– На третьем.
Девчонки запереглядывались.
– Мы никого с третьего пока не знаем… Почти никого. Мы же только первый курс…
– Понятно. Извините.
И мама решительно зашагала ко входу в институт. Взялась за ручку двери.
Скрылась внутри.
Сашка бегом метнулась в переулок. Вылетела во двор. Кинулась к общежитию; только бы он был дома. Только бы…
Забарабанила в дверь с цифрой «три». Именно эту двухместную комнату на первом этаже предоставили в прошлом семестре молодоженам Косте и Жене.
– Войдите! – послышался недовольный Женин голос.
До начала занятия со Стерхом оставалось три минуты. Болтался розовый телефон на шее.
– Сашка?
Она обернулась. Костя шел по коридору, в руках у него дымились две кружки.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |