Но тут г-жа Брокет чрезвычайно любезно пригласила их к себе в контору. Вволю наглядевшись на обнаженные груди кормилиц — лучшее из того, чем располагала контора, — старичок после долгого раздумья удалился, так и не сделав выбора, и пообещал заглянуть еще раз.
— Есть же люди, которые сами не знают, чего хотят, — рассудительно изрекла г-жа Брокет. — Я не виновата, прошу у вас тысячу извинений, доктор... Если вам требуется хорошая кормилица, вы останетесь довольны, — только что прибыли действительно превосходные... Я вам их сейчас покажу, Эрмини даже не подумала поднять глаза от своего романа. Она по-прежнему сидела в кресле, не отрываясь от книги, все с тем же выражением скуки и усталости на худеньком золотушном лице. Матье в качестве наблюдателя сел в сторонку, а Бутан, как генерал, принимающий парад, остался стоять, приготовившись к самому тщательному осмотру. И шествие началось.
Госпожа Брокет открыла дверь, которая вела из конторы в комнату, где ожидали женщины, и не спеша, с благородным видом светской дамы, начала представлять доктору цвет своего заведения. Кормилицы входили по трое, держа на руках своих младенцев. Таким образом продефилировало около десятка самых несхожих между собой женщин: коротышки с толстыми ногами и руками, тощие дылды, брюнетки с жесткими волосами и белокожие блондинки, шустрые и медлительные, уродливые и миленькие. Но у всех была одинаково глуповатая и беспокойная улыбка, одинаково испуганно-неловкая походка в развалку, на всех лицах был написан страх, свойственный служанкам и рабыням, продаваемым с торга и опасающимся, что на ник не сыщется покупателя. Эти несчастные женщины предлагали себя, неуклюже старались понравиться, так и сияли от радости, если им казалось, что клиент клюет, и тотчас мрачнели и бросали злобные взгляды на соседку, если, по их мнению, перевес был на ее стороне. Тяжело ступая по паркету, усталые и пришибленные, они шли гуськом и выходили в соседнюю комнату. После беглого осмотра доктор отобрал из первого десятка трех женщин. Потом из этих трех он оставил одну, чтобы более тщательно обследовать ее.
— Сразу видно, что господин доктор знаток, — со льстивой улыбкой позволила себе заметить г-жа Брокет. — Не часто нам перепадают такие перлы... Она только что прибыла, иначе ее давным-давно бы схватили. Я отвечаю за нее, как за самое себя, господин доктор, так как однажды уже определяла ее в кормилицы.
На вид женщине было лет двадцать шесть; это была брюнетка, небольшого роста, довольно плотная, с широким заурядным лицом и с тяжелой челюстью.
— Значит, этот малыш не ваш первенец?.
— Нет, сударь, это мой третий ребенок.
— И вы не замужем?
— Нет, сударь...
Бутан, казалось, был удовлетворен, девушки-матери предпочтительнее в качестве кормилиц. Хотя они и согрешили, зато они более покладисты и преданны хозяевам, запрашивают более умеренную цену и не вносят неудобств, связанных с семьей, а главное, у них нет мужей, которые держат хозяев в постоянном страхе, Не расспрашивая дальше, лишь перелистав ее справки, удостоверения и диплом, доктор приступил к осмотру женщины. Он освидетельствовал ее рот, десны и обнаружил, что у нее белые, здоровые зубы. Затем он ощупал шейные железы и увел ее в соседний кабинет для более интимного обследования. Вернувшись вместе с ней, он приступил к осмотру груди: его интересовали молочные железы, форма сосков, количество и качество молока. Он сцедил несколько капель себе в ладонь, попробовал их на вкус и подошел к окну, разглядывая цвет.
— Хорошо, хорошо, — время от времени повторял он.
Потом он занялся младенцем, которого мать положила на кресло, где он спокойно лежал, широко раскрыв глаза. Это был мальчик месяцев трех, крепкий и сильный. Освидетельствовав ступни его ног и ладони, доктор исследовал полость рта и задний проход младенца, так как всегда можно опасаться наследственного сифилиса. Однако ничего дурного он не обнаружил.
Взглянув на женщину, Бутан спросил:
— Но младенец-то, по крайней мере, ваш?
— О, сударь! Где же, по-вашему, я его взяла?
— Черт побери, моя милая, можно ведь и призанять...
Осмотр закончился. Доктор еще не высказал окончательного мнения, он молча разглядывал женщину с чувством какой-то смутной неуверенности, хотя, казалось, кормилица отвечала самым строгим требованиям.
— В семье у вас все здоровы? Из родственников никто не умер от чахотки?
— Никто, сударь.
— Разве вы признаетесь? Надо бы прибавить к удостоверениям еще один пункт на этот счет... А сами вы трезвенница, не пьете часом?
— Помилуйте, сударь!
На этот раз она рассердилась, вознегодовала, и доктору пришлось ее успокаивать. Но лицо женщины засияло от радости, когда доктор, безнадежно махнув
рукой, с видом человека, который не уверен в своем выборе, заявил:
— Ладно. Я вас беру... Если вы можете тотчас же отослать ребенка, направитесь вечером по адресу, который я вам дам... Как вас зовут?
— Мария Лебле.
Госпожа Брокет, не позволявшая себе вмешиваться в действия доктора, во время осмотра сохраняла величественный вид дамы из общества, что должно было служить гарантией благопристойности и респектабельности ее заведения. Наконец она обратилась к дочери:
— Эрмини, взгляника, тут ли еще госпожа Куто. Но так как девушка даже не шелохнулась в своем
кресле, а только медленно подняла бесцветные, отсутствующие глаза, мать сочла за благо пойти самой. И она ввела Куто, которая как раз собиралась уходить вместе с двумя хорошенькими девушками, ожидавшими ее в прихожей.
Доктор уладил и денежный вопрос: восемьдесят франков в месяц кормилице, сорок пять франков г-же Брокет за квартиру и питание. Эту сумму хозяева могли удержать с кормилицы, чего, впрочем, никогда не случалось. Нерешенным оставался вопрос о младенце, которого надо было отвезти в деревню, для чего требовалось еще тридцать франков, не считая чаевых комиссионерше.
— Я уезжаю нынче вечером и охотно заберу малыша. Ее хозяева живут на проспекте Д'Антен? Знаю, знаю, там горничной служит женщина из нашей деревни... Мария может сразу же отправляться туда. А от ребенка я ее освобожу, зайду за ним часа через два, как только управлюсь с делами.
Но тут через открытую дверь Бутан увидел в прихожей двух молоденьких крестьянок, которые, хихикая, возились, словно разыгравшиеся котята.
— Послушайте, а этих двух вы мне не показали. А они славненькие... Тоже кормилицы?
— Кормилицы? Нет, нет! — ответила тетушка Куто, лукаво улыбнувшись. — Их мне просто поручили пристроить.
Войдя в комнату, тетушка Куто кинула косой взгляд на Матье, но притворилась, будто не узнала его. А он сидел молча, хотя сердце его кипело возмущением и жалостью при виде того, как осматривают женщин, словно скотину на ярмарке, да и сами они стараются продать себя подороже. Вдруг Куто повернулась к прелестному, спокойно спавшему ребенку, от которого она обещала освободить кормилицу, и Матье охватила дрожь. Ему вспомнилось, как на вокзале Сен-Лазар пять ее подручных, подобно зловещим воронам, предвестницам горя и истребления, влетели в вагон и укатили, унося свою добычу. Вот и опять начинается массовая облава, опять у великого Парижа крадут жизнь, лучшие его надежды, опять преступно отправляют в небытие обреченный на гибель эшелон, и на сей раз свершится двойное убийство, ибо, как только что объяснял доктор, смертельной опасности подвергаются одновременно два младенца — и ребенок кормилицы, и тот, которого она будет вскармливать.
Когда Бутан и Матье уже уходили, а г-жа Брокет, провожая их, рассыпалась в благодарностях, в прихожей они наткнулись на Куто, оживленно шептавшуюся с г-ном Брокетом. Хозяин конторы еще но остыл после недавней стычки с мясником: он постоянно сражался с поставщиками, стремясь кормить своих подопечных чуть ли не отбросами, испорченными продуктами, которые сбывают по дешевке; экономил он и на стирке белья, так что закрытые для клиентов комнаты превратились в настоящую клоаку. А сейчас он шушукался с тетушкой Куто, поглядывая на двух красоток, которые не переставали хихикать. Должно быть, ему пришла блестящая мысль, как пристроить этих крестьянок.
— И этим он занимается! — бросил доктор, усаживаясь в пролетку.
Когда они подъехали к заводу, у самых ворот произошла встреча, взволновавшая Матье. Дочь Моранжа Рэн после завтрака провожала отца на работу. Оба были в трауре. На следующий день после похорон Валери Моранж вернулся в контору, но он находился в состоянии такой подавленности, такой приниженной покорности, что, казалось, ничего не видел вокруг. Было совершенно очевидно, что он бросил все свои честолюбивые мечты и не собирается уходить с завода, чтобы поискать счастья в другом месте. Но он не решился переменить квартиру, чересчур большую и дорогую для него, — ведь там жила его жена, и он хотел жить там же, а главное, ему хотелось сохранить эту роскошь, передать ее своей дочери. Вся нежность этого слабого человека сосредоточилась теперь на единственном ребенке, чье разительное сходство с покойной буквально надрывало отцовское сердце. Моранж со слезами на глазах мог часами смотреть на дочь. Теперь у него было одно-единственное желание, вернее, страстная мечта: скопить для дочери богатое приданое. Если сам он еще мог быть счастливым, то лишь радуясь ее счастью. Постепенно в нем заговорила жадность, он экономил па всем, что не касалось дочери, и втайне подумывал о том, как подработать на стороне, лишь бы окружить свою Рэн роскошью и скопить ей приданое. Без дочери он погиб бы от тоски и одиночества. Дочь стала смыслом его жизни.
— Ну да, конечно, — мило улыбнулась Рэн на вопрос Бутана, — я всегда провожаю бедненького папу, чтобы он хоть немного подышал воздухом перед работой. А то он запрется у себя в спальне и никуда не выходит!
Моранж безнадежно махнул рукой. И в самом деле, подавленный скорбью и угрызениями совести, он запирался в спальне, где развесил по стенам целую коллекцию портретов жены: больше дюжины фотографий, па которых она была представлена во всех возрастах.
— Сегодня такая чудесная погода, господин Моранж, — сказал Бутан, — вы хороню сделали, что прошлись.
Несчастный бухгалтер поднял на доктора удивленный взгляд, потом посмотрел на солнце, словно только сейчас заметил, что оно светит.
— Верно, верно, погода хорошая... Ведь и Рэн тоже полезно прогуляться...
И он с нежностью уставился на дочь, черное траурное платьице которой подчеркивало ее прелесть и нежный румянец. Отец опасался, как бы Рэн не соскучилась в долгие часы его отсутствия, оставаясь в обществе служанки. Для него самого одиночество было тяжким испытанием, полным воспоминаний о той, кого он оплакивал, осуждая себя, как причину ее смерти.
— Папа никак не хочет понять, что в моем возрасте никогда не скучают, — весело заметила девочка. — С тех пор как бедная мамочка умерла, мне волей-неволей приходится вести хозяйство... К тому же и баронесса иногда берет меня с собой.
Как раз в этот момент возле тротуара остановилась карета, из окна выглянула женская головка, и Рэн радостно воскликнула:
— Смотри-ка, папа, вот и опять баронесса... Она, должно быть, заезжала к нам и Клара сказала ей, что я пошла тебя проводить.
Так оно действительно и было. Моранж торопливо подвел Рэн к карете, так как Серафина не пожелала выйти. Когда мигом развеселившаяся Рэн вскочила в карету, бухгалтер горячо поблагодарил Серафину, радуясь, что его ненаглядная девочка немного рассеется. Долго глядел он вслед экипажу, а затем вошел в заводские ворота, и, видимо, горе с новой силой обрушилось на него, потому что он сразу как-то сник и обессилел, забыл о Матье и Бутане и даже не попрощался с ними.
— Бедняга! — прошептал Матье, который буквально похолодел, увидев выглянувшую из кареты Серафину, ее насмешливое лицо и огненно-рыжую шевелюру.
В это время в окне особняка показался Бошен и жестом пригласил Матье подняться вместе с доктором, Констанс они застали, как всегда, возле Мориса в маленькой гостиной, где Бошен допивал чашку кофе, дымя сигарой. Бутан тут же занялся мальчиком: ноги у Мориса болели уже гораздо меньше, но желудок никак не налаживался, — малейшее отклонение от режима приводило к различным; осложнениям. Пока
Констанс, материнские тревоги которой возрастали с каждым днем, в чем она никому никогда не признавалась, задавала доктору все те же вопросы, благоговейно вслушиваясь в ответы, Бошен отвел Матье в сторону.
— А почему вы не сказали мне, что там все кончено?
Жуя кончик сигары, пуская клубы дыма, Бошен громко расхохотался, и щеки его залил румянец.
— Да, да, я ведь ее встретил вчера, нашу прелестную блондинку.
Матье спокойно ответил, что дожидался, пока его попросят дать отчет в выполненной миссии, но сам не желал первым касаться неприятной темы. Денег ему хватило, оставалось только ознакомить хозяина с отчетом, который он может представить в любую минуту. Матье пустился в подробности, но Бошен прервал его и, не скрывая своей радости, сказал:
— Знаете, что произошло? Она имела дерзость прийти требовать работы, разумеется, не у меня, а у начальника женской мастерской. К счастью, я предвидел такую возможность и отдал соответствующее распоряжение. Начальник сказал, что не возьмет ее обратно, потому что в противном случае может пострадать репутация нашего завода. Ее сестра Эфрази, которая на будущей неделе выходит замуж, пока еще работает у нас. Вы представляете, что будет, если они опять вцепятся друг дружке в волосы? И потом, черт побери, разве ее место здесь, у меня?!
Он подошел к камину, взял стаканчик с коньяком, осушил его и, вернувшись к Матье, весело продолжал:
— Она чересчур красива, чтобы работать. Услышав эти гнусные слова, Матье замолк. Еще
вчера ему рассказали, что Норина, выйдя от г-жи Бурдье, не пожелала вернуться к своим родителям, где ей предстояло выслушивать постоянные попреки, и на несколько ночей попросила приюта у подруги, жившей с любовником. После безуспешной попытки вернуться на завод Бошена она ходила наниматься еще в два места, но, по правде сказать, не слишком горела желанием поступить на работу, За время беременности, за четыре месяца блаженного ничегонеделания, позднего вставания, она навсегда получипа отвращение к тяжелому труду фабричной работницы. Руки у нее стали белыми, нежными, и она только и думала, как бы попасть к кому-нибудь на содержание, чтобы сбылась ее мечта о легкой жизни, о которой она грезила еще ребенком, слоняясь по парижским тротуарам.
— Так вот, мой милый, — продолжал Бошен, — я вам еще не сказал, что встретил ее. Догадайтесь, в каком виде? Разряженную, сияющую, под руку с каким-то бородатым толстяком, который так и ел ее глазами... Она пристроилась, уверяю вас, пристроилась! Представьте себе, какое я испытал облегчение, до сих нор не могу прийти в себя от радости...
Бошен глубоко вздохнул, как будто с плеч его свалилась непомерная тяжесть. После неприятной истории с Нориной он путался некоторое время с замужней женщиной, потом вдруг порвал с ней, испугавшись новой западни; теперь он снова вернулся к уличным девкам, к девкам, которых берут на одну ночь, не опасаясь последствий, да к тому же по свойствам своего темперамента он предпочитал именно таких, ибо их доступность и покладистость вполне удовлетворяли его мужские аппетиты. Сейчас Бошен казался совершенно счастливым, никогда еще не выглядел он таким торжествующим, таким самовлюбленным.
— Да, теперь вы сами видите, мой друг, это было неизбежно! Вспомните-ка, что я вам всегда говорил. Она же для этого создана, это сразу бросается в глаза. Сперва такие девицы мечтают сохранить себя для прекрасного принца, который к тому же подороже заплатит, потом они сходятся с первым подвернувшимся мальчишкой от виноторговца, а потом стараются подцепить какого-нибудь простачка буржуа, если только такой существует еще на белом свете; когда дело срывается, берут случайного любовника, потом другого, третьего, пятого и... пошла писать... Но теперь мое дело — сторона! Скатертью дорога, желаю удачи!
Он уже хотел вернуться к жене и доктору, но тут вспомнил еще о чем-то и, подойдя к Матье, спросил полушепотом:
— Ведь вы говорили, что ребенок...
И когда Матье рассказал, что он лично проводил младенца в воспитательный дом, желая удостовериться, что он попал именно туда, Бошен крепко пожал ему руку.
— Великолепно! Спасибо, дорогой... Теперь я спокоен.
Мурлыкая что-то себе под нос, Бошен подошел к Констанс, которая все еще расспрашивала доктора. Она прижала Мориса к своим коленям и смотрела на него с ревнивой нежностью истой буржуазии, оберегающей здоровье своего единственного бесценного отпрыска, который непременно будет магнатом промышленности и первым богачом. Вдруг она воскликнула:
— Стало быть, по-вашему, доктор, это я виновата во всем? Неужели вы уверены, что ребенок, вскормленный матерью, крепче и не так подвержен детским болезням?
— Это не подлежит сомнению, сударыня. Бошен, перекатывая во рту сигару, пожал плечами
и вновь разразился громовым смехом.
— Да бросьте вы! Малыш будет жить до ста лет, бургундка, которая его кормила, была настоящая скала... Значит, доктор, вы и в самом деле собираетесь внести в палату законопроект, обязывающий матерей самим кормить грудью своих младенцев?
Бутан тоже посмеялся ему в ответ.
— А почему бы и нет?
Бошен обратил слова доктора в пикантную шутку, утверждая, что такой закон нарушит все привычки, изменит нравы, в корне перевернет жизнь светского общества: салоны закроются, так как их хозяйки будут заняты кормлением детей, ни у одной дамы старше тридцати лет не сохранится сколько-нибудь приличного бюста, а мужья вынуждены будут объединиться и завести себе общий гарем, где они найдут замену своим женам, пока те будут выполнять обязанности кормилиц.
— Словом, вы хотите произвести переворот?
— Да, переворот, — спокойно ответил доктор. — И он произойдет.
IV
Матье заканчивал разработку своего грандиозного проекта — поднять целину в Шантебле, пробудить к жизни землю, чтобы она давала неслыханно изобильные урожаи. И вот, вопреки здравому смыслу, но преисполненный самых радужных надежд, он решил смело приступить к делу.
Как-то утром Матье предупредил Бошена, что в конце месяца покидает завод. Накануне он беседовал с Сегеном и понял, что тот охотно на самых льготных условиях уступит ему старый охотничий домик с прилегающим земельным участком в двадцать гектаров. Матье знал, что денежные дела Сегена находятся в весьма запутанпом состоянии: говорили, что он проигрывает значительные суммы, много тратит на своих любовниц и с тех пор, как разладились их отношения с женой, ведет образ жизни, грозящий неизбежной катастрофой. Сеген постоянно сетовал на смехотворно малые доходы, которые приносит огромное невозделанное владение Шантебле, сдаваемое им в аренду любителям охоты. Его заветной мечтой было продать эти земли. Но кому? Где найти покупателя на болота, пустоши и заросли кустарника? Не удивительно, что предложение Матье весьма его обрадовало: если подобный опыт удастся, он рано или поздно сможет избавиться и от всего владения. Сеген уже неоднократно беседовал с Матье и изъявил согласие продать землю в рассрочку, причем первый взнос он готов был ждать хоть два года после начала эксплуатации. Но прежде чем подписать купчую, они решили встретиться еще раз, чтобы обсудить кое-какие детали. И вот как-то в понедельник Матье явился к десяти часам утра в особняк на проспект Д'Антен для завершения сделки.
Как раз этим утром к горничной Селестине в бельевую, где она обычно находилась, в восемь часов пришла г-жа Мену, галантерейщица с соседней улицы, чьи роды в свое время так живо заинтересовали беременную и напуганную своим положением г-жу Сеген. Галантерейщица могла отлучаться из дому только рано утром, поручив присматривать за лавочкой дочери
консьержки. Отправив своего красавца мужа, отставкого солдата, которого она обожала и который платил ей тем же, в музей, где он работал сторожем, г-жа Мену бежала за покупками и тут же возвращалась в свою темную лавочку, до того тесную, что там негде было повернуться; а она простаивала здесь с утра до вечера, лишь бы заработать немного деньжат, в дополнение к мужнину жалованью, благодаря чему семейство жило почти в достатке. Добрососедские отношения с Селестиной особенно упрочились с тех пор, как тетушка Куто увезла ребенка г-жи Мену, маленького Пьера, в Ружмон и отдала на воспитание в «хорошие руки» за тридцать франков в месяц. Куто любезно обещала, ежемесячно приезжая в Париж, заходить и собственноручно получать тридцать франков; матери, таким образом, не придется отправлять их по почте, а заодно она сможет получать самые свежие новости о своем сыночке. Когда наступал срок платежа, а Куто запаздывала хотя бы на один день, встревоженная г-жа Мену бежала к Селестине, поболтать с которой было для нее истинным удовольствием, так как Селестина была родом из той самой деревни, где находился теперь маленький Пьер.
— Простите, мадемуазель, что я пришла к вам в такую рань. Но ведь вы сами мне сказали, что хозяйка не звонит вам раньше девяти часов... А у меня нет вестей оттуда. Вот я и подумала: не получили ли вы весточки из вашей деревни?
У г-жи Мену, дочери мелкого чиновника, маленькой, худенькой блондинки, было тоненькое бледное личико, не лишенное какого-то грустного очарования. Она страстно обожала мужа, силача и великана, который мог поднять ее, словно перышко, и работала с несокрушимым упорством и мужеством, лишь бы у супруга после обеда была чашка кофе и стаканчик коньяка.
— Да, нелегко нам было отправить нашего Пьера в такую даль! Я и без того почти не вижу мужа, а теперь у нас есть ребенок, но его я и вовсе не вижу!! Вся беда в том, что надо зарабатывать на жизнь. И потом, как держать малыша в такой дыре, как наша лавчонка, к тому же у меня с утра до ночи минутки свободной нет... И все-таки я до сих пор горюю, что не могла сама выкормить грудью ребенка... А когда муж приходит с работы, только о ребеночке и толкуем, словно с ума сошли... Так вы говорите, мадемуазель, что Ружмон — здоровая местность и там никаких болезней не бывает?
Тут ее прервало появление еще одной ранней посетительницы, узнав которую галантерейщица радостно вскрикнула:
— О, госпожа Куто! Как я счастлива, что вижу вас! Как хорошо, что я надумала сюда прийти!
Не дослушав возгласов счастливого удивления, комиссионерша объяснила, что приехала ночным поездом с партией кормилиц, которых уже доставила на улицу Рокепин, и тут же отправилась по делам.
— Мимоходом я забежала на минутку к Селестине, а потом и к вам заглянула бы, дорогая дамочка... Но раз вы тут, мы можем сейчас же, если хотите, уладить наши расчеты.
Госпожа Мену, вся трепеща от беспокойства, пожирала глазами тетушку Куто.
— Как себя чувствует мой маленький Пьер?
— Неплохо, неплохо... Он, знаете, не слишком крепкий, нельзя сказать, чтобы это был толстячок. Зато очень мил, просто красавчик, хоть личико у него и бледненькое... Есть, конечно, и потолще, так ведь есть и худее.
Тетушка Куто мямлила, подыскивая слова, видимо, желая внушить матери беспокойство, не приводя ее, однако, в отчаяние. Это была ее обычная тактика: сначала смутить материнское сердце, а затем уж вытянуть у матери как можно больше денег. На этот раз она смекнула, что можно себе позволить придумать ребенку какую-нибудь несерьезную болезнь.
— Признаюсь, потому что врать-то я не горазда, и это мой долг, в конце концов... Так вот! Он хворал, бесценное наше сокровище, да и сейчас не совсем еще оправился...
Помертвев от страха, г-жа Мену всплеснула слабыми маленькими ручками.
— Бог мой! Неужели он умрет?!
— Ну нет же, нет! Я вам говорю, ему лучше... Да, черт побери, ходят за ним, как за своим! Видели бы вы, как тетка Луазо его лелеет! Разве можно не любить такого красавчика. Весь дом к его услугам, чего только они для него не делают! Доктора приглашали два раза, да и на лекарства израсходовались... А ведь это стоит денег!
Слова падали одно за другим, тяжело и размеренно, как удары дубинки. Не дав испуганной, дрожащей матери опомниться, Куто продолжала:
— Хотите, сейчас и посчитаемся, милая дамочка? Госпожа Мену, которая собиралась по дороге домойу платить какие-то взносы, очень обрадовалась, что деньги при ней. Тут же отыскали клочок бумаги, и Куто принялась подсчитывать. Прежде всего месячная оплата: тридцать франков, потом два визита доктора — еще шесть франков, а с лекарствами будет все десять.
— Да, кстати, во время болезни он перепачкал уйму пеленок, придется прибавить еще три франка на мыло. Этого ведь требует простая справедливость. Не говоря уже о том, что были и другие расходы: сахар, яйца — словом, на вашем месте я, как хорошая мать, накинула бы еще пять франков. Итого сорок пять, — ну, как, идет?
Несмотря на свою тревогу, галантерейщица заподозрила, что ее обкрадывают, играя на материнских чувствах. Она не сдержала жеста удивления и возмущения при мысли, что с нее требуют столько денег, которые ей доставались с превеликим трудом. Сколько надо продать иголок и ниток, чтобы получить такую сумму! Самые черствые сердца растрогались бы при виде этой женщины, которая разрывалась между материнскими заботами и необходимостью соблюдать экономию.
— Так это ведь составляет плату еще за полмесяца!
Тетка Куто сухо отчеканила:
— Чего же вы хотите? Разве моя в том вина? Нельзя же было допустить, чтобы он умер, ваш младенец. Надеюсь, не этого вы хотите? Значит, приходится раскошеливаться. А раз вы мне не доверяете, скажите прямо; посылайте свои деньги сами и разбирайтесь, как хотите! Мне же легче будет, а то я только время теряю да понапрасну расстраиваюсь, уж такая я дура, что всех жалею.
Госпожа Мену, все еще трепещущая от волнения, но окончательно убежденная, сдалась. Тут возникло новое осложнение: у нее с собой было только золото — две монетки по двадцать франков и одна в десять. Три монеты сверкали на столе. Куто уставилась на них желтыми хищными глазами.
— У меня нет сдачи, я совсем без мелочи... А у тебя, Селестина, нет мелочи?
Тетушка Куто решилась задать этот вопрос, но задала его таким тоном и сопроводила таким взглядом, что Селестина сразу смекнула, в чем дело.
— И у меня мелочи нет.
Наступило длительное молчание. Потом, безнадежно и покорно махнув рукой, г-жа Мену скрепя сердце проговорила:
— Оставьте эти пять франков себе, госпожа Куто, ведь мы причиняем вам столько хлопот. Бог ты мой, лишь бы эти деньги принесли нам счастье и наш бедный малыш вырос таким же высоким и красивым, как его отец!
— Ну, за это я вам ручаюсь! — воскликнула ко--миссионерша, довольная таким оборотом дела. — Кто ж из ребят не болеет! Я достаточно нагляделась на малышей, попомните мои слова, ваш будет совсем особенный. Лучше и не бывает.
Тетушка Куто так льстила г-же Мену, такого ей насулила, что та ушла веселая, с легким сердцем, забыв о деньгах и мечтая о том дне, когда ее Пьер предстанет перед ней румяный, розовощекий, крепкий, как молодой дубок.
Лишь только за ней закрылась дверь, Селестина, как всегда цинично, расхохоталась:
— Ну и наболтала же ты ей историй! Пари держу, что у малыша даже насморка не было.
С достоинством поджав губы, Куто пояснила:
— Ты что же это, во лжи меня уличаешь? Ребеч нок не совсем здоров, поверь мне.
Горничная развеселилась еще больше:
— Вот чудачка, чего это ты передо мной-то вздумала прикидываться?! Уж я тебя вижу насквозь, знаю, что значит, когда кончик носа у тебя шевелится!..
— Ребенок чахленький, -- вяло повторила Куто.
— Ну в этом я не сомневаюсь. Однако хотелось бы мне взглянуть на все эти рецепты, на мыло да на сахар... Ты же знаешь, мне плевать! С Мену у меня отношения простые: здравствуйте, до свидания, и ничего больше. У нее свои заботы, у меня свои... Ведь у тебя тоже есть заботы, и слава богу, если тебе удается выкручиваться.
Однако тетушка Куто переменила разговор, попросив чего-нибудь выпить, потому что, по ее словам, после ночной поездки у нее все внутренности вывернуло. Посмеиваясь, Селестина вытащила из нижнего ящика шкафа початую бутылку малаги и коробку печенья. Тут находился ее тайник, куда она припрятывала украденные в буфетной сласти. Тетка Куто выразила опасение, как бы их не накрыла хозяйка, но Селестина лишь пренебрежительно отмахнулась, — ну этой только и дела, что до своих притираний! Можно сидеть спокойно, она не кликнет горничную, пока не намажется и не наведет красоту.
— Опасаться следует только детей, Гастона и Люси. Эти вечно хвостом за мной ходят, родители-то ими не занимаются, оставляют по целым дням в одиночестве, вот они и приходят играть то сюда, то в кухню... Потому я и не запираю дверь, а то начнут, чего доброго, барабанить в нее ногами и кулаками.
Выглянув на всякий случай в коридор, Селестина усадила Куто за стол, уселась сама, и обе они пропустили по стаканчику, потом по второму и, разгорячившись, пустились в откровенности. Обе постепенно дошли до того состояния, когда человек, возможно и бессознательно, с гнусным бесстыдством, подчиняясь потребности открыть свою душу другому, показывает себя с самой неприглядной стороны. Потягивая малагу, Селестина расспрашивала про родную деревню, а тетушка Куто, которой незачем было сейчас лгать, сообщала, уплетая печенье, только правду, чудовищную и неприглядную. Последний ребенок горничной, тот, которого чересчур поздно предупрежденная Руш не успела сделать мертворожденным, скончался в Ружмоне через две недели после водворения его у тетки Виме. А семья Виме, дальняя родня Селестины, шлет ей приветы и сообщает, что они выдают замуж дочку. У Гаветт старик, который смотрит за детьми, пока семья в поле, упал в огонь с малышом на руках, их оттуда вытащили, но обгорел лишь младенец. Тетка Гошуа вообще-то довольна, но побаивается, как бы ее не привлекли к ответу за то, что у нее разом скончалось четверо отданных на вскармливание младенцев из Парижа — двое от акушерки г-жи Бурдье, а двое из воспитательного дома: по недосмотру она забыла закрыть на ночь окно. С начала этого года все пошло кувырком. Сколько привозят, столько и хоронят. Даже мэр уже начал поговаривать о том, не слишком ли много умирает младенцев, так, мол, недолго и всю округу опозорить. Надо думать, жандармы первым делом явятся к тетке Куяр, если она не позаботится время от времени оставлять хоть одного младенца в живых.
Дата добавления: 2015-09-30; просмотров: 19 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |