Новая постиндустриальная волна на Западе 3 страница

В-пятых, можно отметить весьма интересные терминологические сходства между марксистской и постиндустриальной доктринами. Они, конечно, могут быть и совершенно случайными, но скорее всего свидетельствуют о чем-то большем, нежели простое совпадение. И основоположники марксизма, и такие известные авторы теории постиндустриального общества, как Г.Кан101 и Д.Белл102, рассматривают третью большую фазу общественной эволюции как постэкономическую, Симптоматично и то, что ряд постиндустриалистов, в частности Й.Го-ровиц, говоря о современном хозяйстве, отмечают, что понятие факторов производства может быть заменено термином «модели общения»103; похожий термин — «форма общения» — активно использовался и К.Марксом в тот период творчества, когда его концепция еще не была тотально подчинена целям обоснования необходимости революционного изменения общества.

Все изложенное свидетельствует, на наш взгляд, о том, что теория постиндустриального общества представляет собой весьма серьезную и глубокую социологическую доктрину, которая имеет продолжительную историю, весьма глубокие и разветвленные корни, разработанную методологическую и терминологическую осно- ву и способна служить действенным средством социального прогнозирования на пороге XXI века. Данная концепция в значительной мере построена на том же фундаменте, на котором была создана и марксистская теория, и сформировалась в противостоянии с нею, результатом чего, однако, стали скорее элементы взаимного сходства, нежели принципиальные и резкие отличия. Все это должно поддерживать значительный интерес российских обществоведов к постиндустриализму, чему мы и стремимся способствовать выпуском этой антологии.

Рассмотрим теперь эволюцию постиндустриальной доктрины на протяжении последних полутора десятилетий и очертим круг проблем, затронутых в этом сборнике, а также основные принципы его компоновки и построения.

В начале 80-х годов внимание к проблемам изучения постиндустриального общества явно притупилось. На наш взгляд, этому есть две причины.

С одной стороны, взлет теории в начале и середине 70-х годов ознаменовал завершение продолжительного периода накопления и интерпретации фактов, позволивших создать эту методологически стройную доктрину. Достаточно очевидно, что после того, как были осуществлены эти глобальные обобщения, следовало ожидать либо нового поиска фактов и, по крайней мере, применения полученных теоретических выводов к прикладным социологическим исследованиям, либо некоторой переориентации на иные теоретические построения. В общем и целом можно утверждать, что каждый из этих моментов имел место в действительности: потенциал дальнейших обобщений был в значительной мере исчерпан, конкретные исследования приобрели массовый характер, а внимание многих социологов оказалось переключено на концепции информационного общества и теорию постмодернизма.

С другой стороны, ряд событий конца 70-х годов поселил в общественное сознание на Западе серьезные сомнения в адекватности постиндустриальной концепции. Одним из наиболее серьезных событий такого рода был сырьевой кризис, вполне продемонстрировавший зависимость западного мира не только от индустриальных, но даже и от сырьевых отраслей хозяйства. Трудные экономические проблемы второй половины 70-х также способствовали переориентации на более традиционные экономические и социологические теории, которые, как казалось, могли подсказать выход из сложившейся ситуации. Наконец, не следует забывать, что быстрый хозяйственный рост в других регионах мира, особенно в Азии, давал почву для предположений, будто потенциал индустриального мира далеко не исчерпан и что высокоразвитые индустриальные державы могут составить серьезную конкуренцию западному постиндустриальному миру.

В этих условиях особое внимание исследователей привлекали две теории, противоположные по своим основным методологическим подходам, но являвшиеся в значительной мере порождением тех же тенденций в социологии, которые привели и к становлению постиндустриальной концепции.

Тот акцент, что теоретики постиндустриализма делали на технологическом профессе и кодификации теоретических знаний как центральных моментах формирующегося постиндустриального общества, не мог не привести к становлению других теорий, также учитывающих эти моменты в качестве основных. Мы уже отмечали, что параллельно с развитием идеи постиндустриализма формировалась и ее специфическая ветвь, делавшая упор на технические и информационные стороны организации современного общества.

Концепция информационного общества была подготовлена фактически всем ходом дискуссии о производительном и непроизводительном труде и различными попытками членения обшественного производства на сектора. Как известно, концепция производительного труда в западной литературе развивалась, в направлении признания производительным все более широкого круга видов деятельности. Различные авторы — от Т.Р.Мальтуса и Дж.Ст.Милля104 — способствова- ли формированию теории, которая, выраженная позже Ж-Гарнье105, У.Джевонсом106 и А. Маршаллом107, признавала непроизводительной только активность, воплощенную в благах, не обладающих актуальной полезностью. Отказавшись, таким образом, от деления народного хозяйства на отрасли материального производства и непроизводственную сферу, западные социологи перешли к выделению трех секторов общественного производства — первичного, охватывающего сельское хозяйство и добывающие отрасли, вторичного, к которому относилась прежде всего обрабатывающая промышленность, и третичного, представленного сферой услуг. Именно развитие третичного сектора и его доминирование в структуре производства и занятости и рассматривалось многими постин-дустриалистами в качестве важного признака постиндустриального общества.

Однако 80-е годы нарушили это представление. Уже во второй половине 70-х стало очевидно, что тот технологический прогресс, который так внимательно исследовали постиндустриалисты, все более явным образом воплощается в самостоятельном существовании информации и знаний, которые приобретают исключительно важную роль в производственном процессе. К концу 60-х годов доля тех отраслей, которые были непосредственно связаны с производством и использованием знаний (они получили быстро распространившееся название «knowledge industries»), в валовом национальном продукта США оценивалась в пределах от 29108 до 34,5109 процента. Их бурная экспансия, начавшаяся в середине 70-х годов и продолжающаяся по сей день, радикально изменила структуру общественного производства.

Информация и знания, понимаемые не как субстанция, воплощенная в производственных процессах или средствах производства, а уже как непосредственная производительная сила110, становятся важнейшим фактором современного хозяйства. Отрасли, производящие знания и информационные продукты, относимые традици- онно к «четвертичному» или «пятеричному» секторам экономики, ныне становятся первичным («primary», пользуясь терминологией М.Пората111") сектором, «снабжающим хозяйство наиболее существенным и важным ресурсом производства»112.

Говоря о важности этого ресурса, мы имеем в виду не сугубо качественную характеристику; речь идет не столько о том, что не избыток или недостаток сырьевых ресурсов, труда или капитала, а «концепции, которые люди держат в своих головах, и качество доступной им информации определяют успех или неудачу предприятия»113, сколько о том, что информационные издержки, как ранее затраты труда или капитала, становятся основными и в чисто количественном аспекте. В 1991 году в США впервые расходы на приобретение информации и информационных технологий, составившие 112 млрд. долл., стали больше затрат на приобретение производственных технологий и основных фондов, не превысивших 107 млрд. долл.114 Рост значения информации настолько стремителен, что к началу 1995 года в американской экономике «при помощи информации производилось около трех четвертей добавленной стоимости, создаваемой в промышленности»115. Именно развитие информационных технологий стало в значительной степени определять экономический потенциал государства в современных условиях и существенным образом влиять на его положение в мировом разделении труда и международной торговле. К 1994 году все виды услуг обеспечили около 22 процентов внешнеторгового оборота стран, входящих в Организацию экономического сотрудничества и развития116, причем 42,2 процента этого товарооборота составили информационные услуги117. Объем рынка коммуникационных услуг в 1995 году составил 395 млрд. долл. (из которых на долю Соединенных Штатов приходится 41 процент118), а рынка услуг по обработке данных — 95 млрд. долл.119 (контролируется США на 75 процентов120).

В таких условиях перспектива формирования концепции «информационного общества» становилась вполне закономерной. Как мы отметили выше, этот термин, введенный в научный оборот в начале 60-х годов фактически одновременно в США и Японии Ф.Махлупом и Т.Умесао, положил начало теории, развитой такими известными авторами, как М.Порат, Й.Масуда, Т.Стоуньер, Р.Катц и др. Концепция «информационного общества», казалось, предоставила ее сторонникам возможность позитивного определения наступающего общественного состояния и таким образом позволила сделать шаг вперед по сравнению с теорией постиндустриализма. Между тем подобное утверждение вряд ли можно считать очевидным. Действительно, эта доктрина обогатила наши знания о современном обществе, отметила целый ряд фундаментальных явлений, ранее не получавших должного осмысления. В ее рамках были разработаны многие оригинальные положения, тесно связанные с концепцией стоимости, рассмотрено возрастание и самовозрастание информационной стоимости, проанализированы свойства информации как общественного блага, заложены основы оценки широкого круга информационных благ и целых социальных институтов. Однако идея информационного общества в силу ее излишней зацикленное™ на технологических проблемах развития общественного производства вряд ли могла претендовать на характер целостной социальной теории, каковой представляется нам теория постиндустриализма; более того, значительно развивая некоторые элементы постиндустриальной концепции, она ни в одном из существенных пунктов не противоречила ей и фактически могла рассматриваться как одно из направлений постиндустриализма.

Но в этот же период постиндустриальная теория подверглась критике и с другой стороны, с позиций концепции, претендовавшей даже на более широкие и глобальные теоретические обобще- ния; то была теория, изображавшая современный исторический этап в качестве постмодернити, и на данном направлении следует остановиться подробнее, тем более что эти проблемы затрагиваются в работах, отрывки из которых составили настоящую антологию.

Постмодернизм, основанный на безусловно впечатляющем культурологическом базисе, возник как ответ не на экономические или социальные, а скорее на политические и культурологические проблемы, но, ставя перед собой задачи весьма глобальные, создатели этой теории придали ей форму комплексной социологической доктрины. Характерно, что как заметное общественное явление постмодернизм возник тогда, когда сфера культуры, из которой он объективно вышел, заявила о своих претензиях не только на особое, но и на доминирующее положение среди остальных социальных сфер.

Отметим, что обозначение современного периода как modemus возникло тогда, когда осуществилось жесткое противопоставление христианского мира языческим обществам Средиземноморья121 как anticuus122, подчеркивавшее, что именно христианство может и должно быть отождествлено с реальным прогрессом человечества. Характерно, что распространение этого понятия, особенно активное с V века123, шло параллельно с принятием христианской теории прогресса в той интерпретации, которая была изложена св. Августином и предполагала, что земной путь человечества не будет вечным124; в этой и только в этой ситуации обозначение данного отрезка истории как modemus было вполне обоснованным и логичным и могло стать инструментом социологического анализа. Между тем в XVII—XVIII веках, в ходе формирования позитивистской теории, возобладали идеи бесконечности прогресса, а под модернити стали понимать общества, в которых воплотились идеалы эпохи Просвещения. В результате оказалось, что эпоха модернити охватывает все развитие западных обществ начиная с середины XVIII125 (иногда утверждается, что с конца XVII126 и даже с последней четверти XV127) века; именно подобное представление и оставалось доминирующим до середины нашего столетия, и в значительной мере исходя из него постмодернисты создавали элементы своей теоретической конструкции. Таким образом, термин, первоначально являвшийся, если можно так сказать, предельно глобализированным, начинает применяться все более и более часто к весьма конкретному общественному состоянию и фактически обозначает буржуазный строй XVIII—XIX веков в его европейском исполнении.

В сложившейся ситуации нельзя было не видеть двух недостатков концепции. С одной стороны, отождествляя понятие модернити фактически с эпохой господства буржуазного способа производства, теория постмодернизма не предлагала тем самым никакого нового подхода к периодизации истории. С другой стороны, используя весьма условную терминологию, она постепенно оказывалась в плену другого и главного своего недостатка — исключительного релятивизма, который позднее привел ее к многочисленным и глубоким противоречиям.

Мы видели, что первоначально эпоха модернити была определена христианскими теоретиками как период, который вполне можно обозначить в качестве постантичного, если бы тогда были распространены сегодняшние терминологические шаблоны. В XIX и XX веках, когда были радикально изменены прежде всего ценностные ориентации самих исследователей, к anticuus были de facto причислены и средневековые общества; чтобы замаскировать этот прием, модернити стало противопоставляться не античному обществу, а той эпохе, которую стали называть «традиционной» и обозначать как post-traditional order128. Все эти методологические ухищрения использовались и используются только для одной цели, которая, впрочем, вполне очевидна: под модернити весьма привычно понимать любой исторический период, кажущийся исследователям вполне развитым и зрелым. Идея модернити подтвердила тем самым свое никем не оспаривавшееся сходство с идеей современности; она продемонстрировала тот факт, что современную эпоху вполне можно и даже должно называть современной эпохой, однако в то же время она показала свою недостаточную эффективность в конкретном социальном анализе. Такое понимание модернити не может не иметь следствием утверждения, что выход за пределы модернити невозможен, идея постмодернити оказывается, таким образом, настолько внутренне противоречивой, что немедленно отрицает самое себя, как только начинает выходить за пределы предмета общения узкого круга интеллектуалов-культурологов и претендовать на определение самостоятельного научного направления. Именно подобные претензии и повлекли за собой глубокий внутренний кризис постмодернистской теории.

Характерно, что появление понятия «постмодернизм» в культурологических трактатах не намного опередило первые случаи его применения в социологии, да и то это «опережение» можно считать весьма условным. В 1934 году, когда Федерико де Ониз впервые использовал термин «post-modemismo» для характеристики испанской и латиноамериканской поэзии начала XX века, стремившейся порвать с канонами прошлого129, историки и социологи были вполне готовы к тому, чтобы воспринять всю современную эпоху как post-modem период. Всего через пять лет, в 1939 году, А.Тойнби обозначил таким образом этап, открытый окончанием Первой мировой войны, а в 1946 году отодвинул его границы далее, в XIX век, назвав переломным моментом середину 70-х годов прошлого столетия130. В послевоенные годы изучение постмодернистских традиций в литературе и искусстве также шло параллельно с расширявшимся использованием этого понятия философами и социологами; наиболее известные культурологические статьи Л.Фидлера и Л.Мейера131, где, как считают, был определен интересующий нас термин132», работы И.Хассана и Ч.Дженкса133, посвященные развитию постмодернистских тенденций в искусстве и архитектуре, не говоря уже о трудах Ж.-Ф.Лиотара и Ж.Бодрийяра134, заложивших основы постмодернистской психологии, теории языка и других символов, появились на свет даже несколько позже, чем А.Тойнби стал активно использовать понятие постмодернити в своих исторических исследованиях, а К.Райт Миллс и П.Дракер определили формирующийся порядок как post-modem135. Спор о приоритетах и источниках данной концепции кажется нам поэтому неплодотворным; можно утверждать, что постмодернизм стал естественной реакцией представителей разных направлений общественных наук и различных сфер искусства на возросшую комплексность социума, выделение в котором неких узких форм человеческой деятельности более не казалось целесообразным.

Нельзя при этом не отметить, что теория постмодернизма основывалась на более широком интеллектуальном базисе, чем любая другая социологическая концепция нашего времени. В XX веке фактически каждое социологическое направление привносило определенные элементы в развитие этой доктрины, т. к. любое развитие объективно приводило к отрицанию прежней социальной системы и в этом аспекте способствовало становлению «постмодернити». Между тем можно утверждать, что в наиболее завершенном виде данное направление представлено группой французских интеллектуалов, чьи идеи произросли на той же почве, что дала жизнь и брожению 1968 года. Такое сочетание самых разнообразных направлений в рамках единой по своему духу теории привело к тому, что сторонники трактовки современного мира в качестве постмодернити были потенциально способны к широкому видению исторической перспективы, однако стоявшие перед ними задачи оказались решены лишь отчасти, и при этом не самым совершенным образом.

С одной стороны, выступая с критикой иных социологических теорий, и, в частности, концепции постиндустриального общества, постмодернисты повторили пройденный ими путь, когда поспешили определить новое общество через максимально резкое его противопоставление предшествующему. По мнению А. Турена, «история модернити представляет собой историю медленного, но непрерывного нарастания разрыва между личностью, обществом и природой»136; при этом он указывает, что наиболее опасны разде-ленность социума и активного субъекта137, феномен роста отчужденности человека от общества, становящейся непомерно высокой платой за достижение материального и экономического прогресса. Говоря сегодня о растущей плюралистичности общества138, многовариантности современного прогресса139, уходе от массового социального действия, об изменившихся мотивах и стимулах человека140, его новых ценностных ориентациях и нормах поведения141 как о важнейших характерных чертах складывающегося общества, сторонники постмодернизма уделяют излишнее, на наш взгляд, внимание остающимся относительно поверхностными процессам демассификации и дестандартизации142, преодолению принципов фордизма143 и отходу от форм индустриального производства144. Результатом становится ситуация, когда состояние социума, которое претендует на статус качественно нового, противопоставляется не более чем традиционному капитализму — либо как дезорганизо- ванный145, либо как поздний146 капитализм, — несмотря на то, что в философских дискуссиях такое понимание затушевывается обильной риторикой. Таким образом, методологически эта концепция не несет в себе ничего качественно нового по сравнению с теорией постиндустриального общества. ¦

С другой стороны, в рамках постмодернизма оказывается почти невозможным четкое терминологическое определение формирующегося социального состояния. Этот момент тесно связан с условиями формирования самой данной доктрины. Возникнув на волне социальных трансформаций 60-х, постмодернизм стал наиболее понятным (но при этом и наименее удачным) термином, в котором воплотились ощущение быстро меняющегося мира, революционные ожидания того времени и который оказался весьма удобным для многих деятелей культуры, политиков и философов147. На этом этапе постмодернизм еще не был наукой, какой он стал во второй половине 70-х, когда основы нового миропорядка были уже заложены, а социальные и экономические тенденции успешно объяснены в рамках постиндустриальной концепции; сама ситуация как бы предопределяла доктринерский характер нового направления, хотя оно и оставалось обреченным на популярность благодаря своей фразеологии, напоминавшей события переломного периода. По мере того как реальная революционность сходила на нет, революционный и схоластический дух теории оказывался все более явным. Акцентируя внимание на резком ускорении социальных изменений на этапе становления постмодерни-ти, исследователи в то же время не отказывались и от трактовки модернити как эпохи, «отрицающей саму идею общества, разрушающей ее и замещающей ее идеей постоянного социального изменения»148; в результате оказывалось, что не только современное общество следует рассматривать как постсовременное, но и динамизм его обусловлен не меньшим динамизмом, уже присутствовавшим в прошлом.

К середине 80-х годов постмодернистская теория пришла в состояние явного упадка. Попытки преодоления неструктурированности теории, предпринятые в этот период, в наибольшей степени продемонстрировали всю степень ее несовершенства.

Первым шагом стал осторожный пересмотр отношения к современной эпохе как к периоду постмодернити. Наблюдаемый в сегодняшнем мире технологический, духовный и социальный прогресс все чаще стали обозначать относительно нейтральным терми- ном «модернизация» 149, причем подчеркивалось, что в этом качестве может рассматриваться лишь комплексный процесс, ведущий к становлению новой социальной структуры, отмечались отличия модернизации как усложнения социальной структуры от собственно развития, которое может не иметь явной позитивной направленности150. В результате постмодернити стали трактовать не как установившееся состояние, а как некий гипотетический строй, формирование которого относилось к тому периоду, когда процесс модернизации будет завершен151; между тем сама постановка вопроса о том, что процесс естественного развития может иметь какое-то завершение, не может не казаться странной.

Вторым шагом на пути «развития» доктрины стало внесение дополнительной путаницы в применяющуюся терминологию. Если до середины 80-х годов доминировала точка зрения, сторонники которой считали modernity и postmodemity, modernism и postmodernism двумя периодами в социальной эволюции и двумя культурологическими доктринами соответственно152 или же в иной форме указывали, что первая пара понятий предназначена для исследования социальных различий, тогда как вторая фокусируется на проблемах культуры'0, то во второй половине десятилетия сторонники постмодернистской концепции стали использовать понятия modernity и modernism, postmodemity и postmodernism как взаимозаменяемые. Этот шаг стал очередным признанием неспособности объяснить происходящие изменения в рамках концепции. Когда в начале 90-х годов стало ясно, сколь широкий круг явлений охватывается понятиями модернити и постмодернити, возникла иная позиция: период мо-дернити был ограничен отрезком истории с середины XVII по конец XIX века, тогда как завершающая треть прошлого столетия и первая половина нынешнего века стали обозначаться понятием «модернизм», что должно было подчеркнуть возросшее влияние интеллектуально-культурной сферы на социальные трансформации этого времени154.

Третьим шагом стало признание, что «контуры нынешнего мира, который может быть обозначен как постмодернистский, весьма отличаются от того, что мы привыкли называть постмодернити»155; это стало фактически тем последним пределом, за которым объективно начинался распад внутренних оснований теории.

С начала 90-х, когда потенциал саморазвития нового общества стал очевиден, а вероятность очередных переломных моментов оказалась сведенной на нет, начался повсеместный отказ от применения понятия постмодернити к обозначению современной реальности. Инструментом осмысления нынешнего состояния общества попытались было сделать аморфную идею «радикализованной модернити»156; потом была высказана мысль, согласно которой постмодернити (иногда обозначаемая уже и как постмодернизм) не является историческим преемником модернити (или модернизма), а представляет собой его реконституирование157; позже приверженцы этой концепции переняли распространившееся в 90-е годы использование термина «beyond», отмечая, что лучше говорить о состоянии, возникающем «beyond modernity», чем собственно о постмодернити158; отмечалось также, что постмодернити можно рассматривать как завершенное состояние модернити, в котором модернити проявляется в наиболее цельной форме, как modernity for itself159. Это направление получило свое логическое завершение в утверждении, что то социальное состояние, которое мы сегодня можем наблюдать, скорее всего является зрелой модернити, тогда как прежнее, которое в течение десятилетий именовалось модернити, следует трактовать как ограниченную модернити160; вся мудрость постмодернистской доктрины в этом случае оказалась сведенной к весьма показательному рассуждению, согласно которому «модернизм характеризуется незавершенностью модернизации, а постмодернизм в этом отношении более современен, чем модернизм как таковой»161.

Это теоретическое отступление сопровождалось радикальными поражениями постмодернистов на двух других направлениях, каж- б. Иноземцев дое из которых считалось в свое время исключительно важным для становления их теории.

С одной стороны, эпоха модернити, формирование которой относилось сторонниками постмодернизма к XVIII веку, рассматривалась ими как порождение европейской хозяйственной и политической практики этого времени. При этом не только указывалось, что «модернити, будучи порождено Европой, в то же самое время само породило Европу» как социальную систему, способную к быстрому и динамичному развитию, но и подчеркивалось, что его расцвет пришелся на XIX век прежде всего как на период «явного доминирования европейской культуры»162. В соответствии с этим наступление эпохи постмодернити трактовалось не только сквозь призму роста культурного разнообразия163 и отхода от принципа национального государства, остававшегося одной из основ европейского политического устройства164, но и прямо связывалось с утратой европейским регионом доминирующих позиций в мировой экономике и политике и переносом акцентов на иные социокуль-турные модели165. Однако сначала поражение восточного блока, а в течение последнего года и крушение мифа об эффективности азиатских экономических систем сделали западную модель, о противоречивости и малой приспособленности которой к современным условиям столько раз говорили постмодернисты, единственным мировым лидером накануне наступающего тысячелетия. Такой ход событий исключает любые апелляции к той революционности, на которых строились эмоциональные основы постмодернистской идеологии.

С другой стороны, не менее показательна неудача постмодернистов в их попытках нападок на идеи историзма. Введенный А. Геле -ном термин «пост-история»166 активно использовался в 70-е и 80-е годы для того, чтобы максимально подчеркнуть значение современного социального перехода. Между тем позднее под воздействи- ем меняющейся реальности подобные подходы трансформировались в утверждения о том, что «преодоление истории" представляет собой не более чем преодоление историцизма167, причем значение этого термина никогда не было внятно объяснено; затем внимание стало акцентироваться не столько на конце истории, сколько на конце социального начала в истории168, после чего пришло понимание того, что речь следует вести уже не о пределе социального развития, а лишь о переосмыслении ряда прежних категорий169; закончилось же все вполне утвердившимися положениями о том, что постмодернити не означает конца истории170, а Европа сегодня не вышла из истории, как не вышла она и из модернити171.

Все эти отступления от основных провозглашавшихся принципов не могут, на наш взгляд, допускаться в рамках конструкции, претендующей на роль социальной теории, определяемой в данном случае как постмодернизм. Коль скоро поражения на основных направлениях признаны столь явным образом, естественным следствием может быть лишь утверждение о неспособности этой концепции адекватно описывать социальные движения нашего времени.

Таким образом, к середине 90-х годов возникла весьма сложная и противоречивая ситуация. С одной стороны, традиционная постиндустриальная доктрина, подчеркивающая прежде всего центральную роль знания и ускоряющегося сдвига от производства материальных благ к производству услуг и информации, в своем оригинальном виде получила широкое признание, но при этом оставалась скорее методологической основой для развития новых концепций, нежели теорией, которая могла непосредственно применяться для описания новых реалий. С другой стороны, по меньшей мере две доктрины — теория информационного общества с ее вниманием к технологическим сдвигам и переменам и концепция пост- модернизма, построенная вокруг акцента на становление новой личности и ее место в современном обществе, — продемонстрировали определенную односторонность и стали объектами достаточно резкой критики. Нельзя не отметить при этом, что большинство теоретиков, положивших начало традиционной постиндустриальной доктрине, фактически не вмешивались в ход дискуссии, приведшей к подобному размежеванию позиций.

Дата добавления: 2015-09-30