чего-то не хватает, и тогда эта простая книга может заменить вам
недостающее. Вы позволите оставить ее здесь, тетушка? Доктор ничего не
сможет сказать против этого!
Я засунула книгу под подушку дивана возле ее носового платка и
скляночки с нюхательным спиртом. Каждый раз, как рука ее станет отыскивать
то или другое, она дотронется и до книги, и кто знает, рано или поздно
книга может увлечь ее. Распорядившись таким образом, я сочла благоразумным
уйти.
- Позвольте мне оставить вас отдохнуть, милая тетушка, до завтра!
Говоря так, я случайно взглянула на окно, - там стояло множество цветов
в ящиках и горшках. Леди Вериндер до безумия любила эти тленные сокровища
и имела привычку вставать время от времени, любоваться на них и нюхать.
Новая мысль мелькнула у меня в голове.
- О! Могу ли я сорвать цветок? - сказала я и, не возбуждая подозрения,
подошла к окну.
Но вместо того чтобы срывать цветы, я прибавила к ним еще один, а
именно - другую книгу из своего мешка, которую я оставила, как сюрприз
тетушке, между геранью и розами. Счастливая мысль последовала за этим:
"Почему бы не сделать того же для нее, бедняжки, в каждой другой комнате,
куда она войдет?" Я немедленно простилась с нею и, проходя через переднюю,
прокралась в библиотеку. Самюэль, подойдя к двери, чтобы выпустить меня, и
предположив, что я уже ушла, вернулся к себе вниз. На столе в библиотеке
лежали две "интересные книги", рекомендованные нечестивым доктором. Я
немедленно спрятала их с глаз долой под своими двумя драгоценными книгами.
В столовой я увидела любимую канарейку тетушки, певшую в клетке. Тетушка
имела привычку всегда кормить эту птичку из собственных рук. На столе,
стоявшем под клеткою, было рассыпано семя. Я положила книгу в семена. В
гостиной мне выпал более счастливый случай опорожнить свой мешок. Любимые
музыкальные пьесы тетушки лежали на фортепиано. Я засунула две книги между
нотами. Еще одну книгу я положила в дальней гостиной под неоконченным
вышиванием: я знала, что это работа леди Вериндер. Третья маленькая
комнатка находилась возле дальней гостиной, и была отделена от нее
портьерами, а не дверью. Простой старинный веер тетушки лежал на камине. Я
раскрыла девятую книгу на одном весьма полезном месте, а веер положила
вместо закладки. Тут возник вопрос, не пробраться ли мне еще выше, в
спальню, - рискуя, без сомнения, подвергнуться оскорблению, если особа в
чепчике с лентами находится в это время на верхнем этаже и увидит меня. Но
- о боже! - что ж из этого? Неужели бедной христианке страшны оскорбления?
Я отправилась наверх, готовая вынести все. Везде было тихо и пусто -
кажется, это был час чаепития прислуги. Первою комнатой была спальня
тетушки. Миниатюрный портрет дорогого покойного дядюшки, сэра Джона, висел
на стене против постели. Он как будто улыбался мне, как будто говорил:
"Друзилла, положи сюда книгу". По обе стороны постели тетушки стояли
столики. Она страдала бессонницей, и по ночам ей нужны были (или казалось,
что нужны) различные предметы. Я положила одну книгу возле серных спичек с
одной стороны и еще одну книгу под коробочку с шоколадными лепешками - с
другой. Понадобится ли ей огонь или понадобится ей лепешечка, драгоценная
книга бросится ей в глаза или попадется под руку и в каждом случае будет
говорить с безмолвным красноречием: "Изведай меня! Изведай меня!" Только
одна еще книга оставалась теперь на дне мешка, и только одна комната, в
которой я еще не бывала - ванная, примыкавшая к спальне. Я заглянула туда,
и священный внутренний голос, никогда не обманывающий, шепнул мне: "Ты
положила ее повсюду, Друзилла, положи теперь и в ванной, и дело твое будет
сделано". Я заметила утренний халат, брошенный на стул. В этом халате был
карман, и туда я всунула последнюю книгу. Можно ли выразить словами
сладостное сознание исполненного долга, охватившее меня, когда я
выскользнула из дому, не замеченная никем, и очутилась на улице с пустым
мешком под мышкой? У меня было так легко на сердце, как будто я опять
стала ребенком. Опять стала ребенком!
Когда я проснулась на следующее утро, - о, какою молодою почувствовала
я себя! Я могла бы прибавить: какой молодой казалась я, будь я способна
распространяться о моем тленном теле. Но я неспособна - и не прибавлю
ничего.
Когда приблизилось время завтрака - не ради человеческих потребностей,
но ради свидания с милой тетушкой, - я надела шляпу, чтоб отправиться на
Монтегю-сквер. Только-только я приготовилась, как служанка квартиры, где я
тогда жила, заглянула в дверь и сказала:
- Слуга от леди Вериндер к мисс Клак.
Я занимала нижний этаж во время своего пребывания в Лондоне. Гостиная
моя была очень мала, очень низка и очень скудно меблирована, но зато как
опрятна! Я заглянула в коридор, посмотреть, кто из прислуги леди Вериндер
пришел за мной. Это был молодой лакей Самюэль - вежливый, румяный мужчина,
со сметливым выражением лица и с очень услужливыми манерами. Я всегда
чувствовала _духовное_ расположение к Самюэлю и желание сказать ему
несколько поучительных слов. На этот раз я пригласила его в гостиную. Он
вошел с большим свертком под мышкой. Он положил его на стол с таким видом,
словно боялся этого свертка.
- Миледи приказала вам кланяться, мисс, и сказать, что вы найдете тут
письмо.
Исполнив поручение, румяный молодой лакей удивил меня тем, что как
будто хотел тотчас повернуться и убежать.
Я удержала его, чтобы задать ему несколько ласковых вопросов. Смогу ли
я увидеть тетушку, если зайду на Монтегю-сквер? Нет, она уехала кататься.
Мисс Рэчель поехала с нею, и мистер Эбльуайт тоже сел с ними в коляску.
Зная, как сильно милый мистер Годфри запустил свои благотворительные
занятия, я нашла странным такое праздное катание. Задержав Самюэля уже в
дверях, я задала еще несколько ласковых вопросов. Мисс Рэчель едет сегодня
на бал, а мистер Эбльуайт условился прибыть к вечернему кофе и уехать с
нею. На завтра объявлен утренний концерт, и Самюэлю приказано взять
несколько билетов, в том числе и для мистера Эбльуайта.
- Боюсь, что все билеты будут проданы, мисс, - сказал этот невинный
юноша, - если я не побегу за ними сейчас.
Он проговорил эти слова на бегу, и я опять очутилась одна, с тревожными
мыслями, занимавшими меня.
В этот вечер у нас должно было состояться спешное заседание "Комитета
материнского попечительства о превращении отцовских панталон в детские",
созванное специально для того, чтобы получить совет и помощь от мистера
Годфри. И вместо того чтобы поддержать комитет, заваленный целой грудой
панталон, которые совершенно подавили нашу маленькую общину, он условился
пить послеобеденный кофе на Монтегю-сквер, а потом ехать на бал! На
завтрашний день было назначено празднество "Общества надзора британских
дам над воскресными обожателями служанок". Вместо того чтобы
присутствовать на нем и быть душой этого с трудом борющегося за свое
существование общества, он дал слово суетным людям ехать вместе с ними на
утренний концерт! Я спросила себя: "Что это значит?" Увы! Это означало,
что наш христианский герой предстал передо мною в совершенно новом свете и
в мыслях моих должен был встать рядом с самыми ужасными вероотступниками
наших дней.
Вернемся, однако, к истории настоящего дня. Оставшись одна в комнате,
я, естественно, обратила внимание на сверток, вызывавший, по-видимому,
какой-то странный ужас у румяного молодого лакея. Не прислала ли мне
тетушка обещанного наследства, и не явится ли оно в виде изношенного
платья, потертых серебряных ложек, вышедших из моды вещиц или чего-нибудь
в этом роде? Приготовившись смиренно принять все и не сердиться ни на что,
я раскрыла сверток. И что же представилось глазам моим: двенадцать
драгоценных изданий, которые я разбросала накануне по дому, все возвращены
мне, по приказанию доктора! Как же было не дрожать юному Самюэлю, когда он
принес сверток ко мне в комнату! Как ему было не бежать, когда он исполнил
такое гнусное поручение! В своем письме бедняжка тетушка коротко сообщала
о том, что она не смела ослушаться своего доктора. Что же теперь делать?
При моем воспитании и моих правилах у меня не оставалось ни малейшего
сомнения на этот счет. Руководствуясь своей совестью и подвизаясь на
пользу ближнего своего, истинная христианка никогда не падает духом. Ни
общественное влияние, ни влияние отдельных лиц не оказывают на нас ни
малейшего действия, когда мы уже приступили к исполнению своей миссии.
В деле моей заблудшей тетки форма, которую должна была принять моя
набожная настойчивость, была для меня довольно ясна.
Ввиду явного нежелания леди Вериндер, ее не удалось подготовить к
будущей жизни при помощи клерикальных друзей. Не удалось ее подготовить и
при помощи книг - из-за нечестивого упорства доктора. Пусть так! Что же
оставалось делать? Подготовить ее посредством писем. Другими словами, так
как книги были отосланы, то выбранные места из них, переписанные разными
почерками и адресованные в виде писем тетушке, должны были посылаться по
почте, а некоторые разбрасываться в доме по тому плану, который я приняла
накануне. Как письма - они не возбудят подозрения, как письма - они будут
распечатаны и, может быть, прочтены. Некоторые из них я написала сама:
"Милая тетушка, могу ли я просить вас обратить внимание на эти
несколько строк?" и пр.
"Милая тетушка, читая вчера, я случайно напала на следующее место..." и
пр.
Другие письма были написаны для меня моими неоценимыми сотрудниками,
членами общества материнского попечительства.
"Милостивая государыня, простите за участие, принимаемое в вас
истинным, хотя смиренным другом..."
"Милостивая государыня, может ли серьезная особа побеспокоить вас
несколькими утешительными словами?"
Путем такого рода вежливых просьб нам удалось преподнести все эти
драгоценные места в такой форме, в которой их не смог заподозрить даже
самый проницательный из нечестивых докторов. Прежде чем сгустились
вечерние тени, я написала двенадцать поучительных писем к тетушке вместо
двенадцати поучительных книг. Я немедленно распорядилась, чтобы шесть
писем были посланы по почте, а шесть я спрятала в карман, для того чтобы
самой разбросать их по дому на следующий день. Вскоре после двух часов я
опять вступила на поле благочестивой борьбы, обратившись к Самюэлю с
ласковыми расспросами у дверей дома леди Вериндер. Тетушка провела дурную
ночь. Она опять находилась в той комнате, где я подписалась свидетельницей
на ее завещании, лежала на диване и старалась заснуть. Я сказала, что
подожду в библиотеке, в надежде увидеть ее попозднее. В моем пламенном
усердии разбросать скорей письма мне и в голову не пришло разузнать о
Рэчель. В доме было тихо, и прошел час, когда должен был начаться концерт.
Уверенная, что и она, как и все общество искателей удовольствия (включая -
увы! - и мистера Годфри) была на концерте, я с жаром посвятила себя моему
доброму делу, между тем как время и удобный случай находились еще в полном
моем распоряжении.
Утренняя корреспонденция тетушки, включая шесть поучительных писем,
которые я послала по почте, лежала еще нераспечатанною на столе в
библиотеке. Она, очевидно, чувствовала себя не в состоянии заняться таким
множеством писем, - и, может быть, ее испугало бы еще большее их
количество, если б она позднее вошла в библиотеку. Я положила поэтому одно
из второй шестерки писем отдельно, чтобы привлечь ее любопытство именно
тем, что оно будет лежать особо от остальных. Второе письмо я с намерением
положила на пол в столовой. Первый, кто войдет после меня из прислуги,
подумает, что его обронила сама тетушка, и постарается возвратить его ей.
Завершив свой посев в нижнем этаже, я легко побежала наверх, чтобы
разбросать свои благодеяния на полу в бельэтаже.
Войдя в гостиную, я услышала многократный стук в дверь с улицы - тихий,
торопливый и настойчивый. Прежде чем я успела проскользнуть обратно в
библиотеку (в которой должна была находиться), проворный молодой лакей
оказался уже в передней и отворил дверь. Я не придала этому большого
значения. Состояние здоровья тетушки не позволяло принимать гостей. Но, к
моему ужасу и изумлению, тот, кто постучался тихо и осторожно, оказался
исключением из общего правила. Голос Самюэля (очевидно, в ответ на
вопросы, которых я не слышала) произнес очень ясно:
- Пожалуйте наверх, сэр.
Через минуту я услышал шаги - шаги мужские, приближавшиеся к бельэтажу.
Кто мог быть этот избранный гость? Не успел возникнуть этот вопрос, как
пришел в голову и ответ. Кто же это мог быть, кроме доктора?
Будь это любой другой посетитель, я позволила бы застать меня в
гостиной. Ничего необыкновенного не было бы в том, что мне наскучило ждать
в библиотеке и что я поднялась наверх для перемены места. Но уважение к
самой себе помешало мне встретиться с человеком, который оскорбил меня,
отослав обратно мои книги. Я проскользнула в третью маленькую комнатку,
которая, как я упоминала, примыкала к дальней гостиной, и опустила
портьеры, закрывавшие пролет двери. Стоит мне переждать минуты две, и
произойдет то, что обыкновенно бывает в таких случаях: доктора проведут в
комнату к его пациентке.
Но прошло две минуты и даже более. Я слышала, как гость тревожно ходил
взад и вперед. Я слышала также, как он говорил сам с собой. Мне даже
показалось, что я узнала его голос. Не ошиблась ли я? Неужели это не
доктор, а кто-то другой? Мистер Брефф, например? Нет, безошибочный
инстинкт подсказывал мне, что это не мистер Брефф. Но кто бы это ни был,
он все продолжал разговаривать с собою. Я чуть-чуть раздвинула портьеры и
стала прислушиваться.
Слова, которые я услышала, были: "Я сделаю это сегодня!" А голос,
который произнес их, принадлежал мистеру Годфри Эбльуайту.
Глава V
Рука моя опустила портьеру. Но не предполагайте, - о! не предполагайте,
- что меня ужаснула мысль о крайней трудности моего положения. Так велико
было сестринское мое участие к мистеру Годфри, что я даже не остановилась
на мысли, почему он не на концерте. Нет! Я думала только о словах - об
изумительных словах, сорвавшихся с его губ. Он сделает это сегодня! Он
сказал тоном отчаянной решимости, что сделает _это_ сегодня. Что же, что
же такое он сделает? Что-нибудь еще более недостойное, чем то, что уже
сделал? Не отречется ли он от веры? Не бросит ли наш материнский комитет?
Неужели мы в последний раз видели его ангельскую улыбку в зале комитета?
Неужели мы в последний раз слышали его бесподобное красноречие в
Экстер-Холле? Я была так взволнована при одной мысли об ужасных
возможностях для такого человека, как он, что, кажется, готова была
выбежать из своего убежища и заклинать его именем всех дамских комитетов в
Лондоне объясниться, - когда вдруг услышала другой голос. Он проник сквозь
портьеру, он был громок, он был смел, в нем вовсе не было женского
очарования. Это был голос Рэчель Вериндер!
- Почему вы пришли сюда, Годфри? - спросила она. - Почему вы не в
библиотеке?
Он тихо засмеялся и ответил:
- В библиотеке сидит мисс Клак.
- Клак в библиотеке?!
Она тотчас опустилась на диван.
- Вы совершенно правы, Годфри, нам лучше остаться здесь.
Минуту назад я была как в горячке и не знала, что мне делать. Теперь я
стала холодна, как лед, и не испытывала больше никаких сомнений.
Показаться им после того, что я услышала, было невозможно. Скрыться, кроме
как в камин, было решительно некуда. Мне предстояло мученичество. Я
осторожно раздвинула портьеры так, чтобы можно было видеть и слышать их. А
потом пошла на мученичество по примеру первых христиан.
- Не садитесь на диван, - продолжала молодая девушка. - Возьмите стул,
Годфри. Я люблю, чтобы тот, с кем я говорю, сидел против меня.
Он сел на ближайший стул. Стул был низенький и слишком мал для высокого
роста Годфри. Я еще никогда не видела его ног в таком невыгодном для них
положении.
- Ну, - продолжала она, - что же вы им сказали?
- Именно то, милая Рэчель, что вы сказали мне.
- Что мама не совсем здорова сегодня и что мне не хочется оставлять ее
из-за концерта?
- Именно так. Они очень жалели, что лишились вашего общества на
концерте, но поняли ваш отказ. Все они шлют вам привет и выражают надежду,
что нездоровье леди Вериндер скоро пройдет.
- Вы не считаете его серьезным, Годфри?
- Ничуть! Я совершенно уверен, что через несколько дней она совершенно
поправится.
- Я тоже так думаю. Сначала я немножко испугалась, но теперь
успокоилась. Вы были очень добры, что извинились за меня перед людьми,
почти вам незнакомыми. Но почему вы сами не поехали с ними на концерт?
Жалко, что вы не послушаете эту музыку.
- Не говорите так, Рэчель! Если б вы только знали, насколько я
счастливее здесь с вами!
Он сложил руки и взглянул на нее. В том положении, какое он занимал на
стуле, он должен был, сделав это, повернуться в мою сторону. Можно ли
передать словами, как мне сделалось противно, когда я увидела то самое
патетическое выражение на его лице, какое очаровало меня, когда он ратовал
за миллионы своих неимущих братьев на трибуне Экстер-Холла!
- От дурной привычки бывает трудно отделаться, Годфри. Но постарайтесь
отделаться от привычки говорить любезности, - постарайтесь, чтобы сделать
мне удовольствие!
- Я никогда в жизни не говорил любезностей вам, Рэчель. Счастливая
любовь может иногда прибегать к языку лести, я с этим согласен, по
безнадежная любовь, моя дорогая, всегда говорит правду.
Он придвинул поближе свой стул и при словах "безнадежная любовь" взял
ее за руку. Наступило минутное молчание. Он, волновавший всех, без
сомнения, взволновал и ее. Мне кажется, я начала понимать слова,
вырвавшиеся у него, когда он был один в гостиной: "Я сделаю это сегодня".
Увы! Даже воплощенная скромность не могла бы не догадаться, что именно
делал он теперь.
- Разве вы позабыли, Годфри, о чем мы условились, когда вы говорили со
мною в деревне? Мы условились, что будем кузенами и только.
- Я нарушаю это условие каждый раз, как вижу вас, Рэчель.
- Ну, так не надо со мною видеться.
- Это было бы совершенно бесполезно! Я нарушаю это условие каждый раз,
как думаю о вас. О, Рэчель! Вы так ласково сказали мне на днях, что я
повысился в вашем мнении. Безумие ли это с моей стороны - основывать
надежды на этих дорогих словах? Безумие ли это - мечтать, не наступит ли
когда-нибудь день, когда ваше сердце хоть немного смягчится ко мне? Не
говорите, что ото безумие! Оставьте меня в моем заблуждении, дорогая моя!
Хотя бы мечту должен я лелеять для успокоения своего, если у меня нет
ничего другого!
Голос его дрожал, и он поднес к глазам белый носовой платок. Опять
Экстер-Холл! Для полноты сходства недоставало лишь зрителей, возгласов и
стакана воды.
Даже ее закоснелая натура была тронута. Я видела, как она ближе
склонилась к нему. Я услышала нотку нового интереса в следующих ее словах:
- Уверены ли вы, Годфри, что любите меня до такой степени?
- Уверен ли! Вы знаете, каков я был, Рэчель? Позвольте мне сказать вам,
каков я теперь. Я потерял интерес ко всему на свете, кроме вас. Со мною
произошло превращение, которого я и сам не могу объяснить. Поверите ли,
благотворительные дела сделались несносной обузой для меня, и когда я
сейчас вижу дамский комитет, я хотел бы сбежать от него на край света.
Если в летописях вероотступничества имеется что-нибудь равносильное
этому уверению, могу только сказать, что я этого не читала. Я подумала об
обществе "Материнского попечительства о превращении отцовских панталон в
детские". Я подумала об обществе "Надзора над воскресными обожателями". Я
подумала о других обществах, слишком многочисленных, чтобы упоминать здесь
о них, опиравшихся на силу этого человека, как на несокрушимый столп.
Справедливость требует прибавить, что при этом я не упустила ни единого
слова из последующего их разговора. Рэчель заговорила первая.
- Вы дали мне услышать вашу исповедь, - сказала она. - Хотела бы я
знать, вылечат ли вас от вашей несчастной привязанности мои признания,
если я тоже сделаю их вам?
Он вздрогнул. Признаюсь, вздрогнула и я. Он подумал, и я также
подумала, что она хочет открыть тайну Лунного камня.
- Можете ли вы поверить, глядя на меня, - продолжала она, - что перед
вами самая несчастная девушка на свете? Это правда, Годфри. Может ли быть
большее несчастье, чем сознание, что ты потерял уважение к себе? Вот
такова теперь моя жизнь!
- Милая Рэчель, это невозможно, чтобы вы имели хоть какую-нибудь
причину говорить о себе таким образом!
- Откуда вы знаете, что у меня нет этой причины?
- Можете ли вы об этом спрашивать? Я знаю это потому, что знаю вас.
Ваше молчание, моя дорогая, нисколько не унизило вас во мнении ваших
истинных друзей. Исчезновение драгоценного подарка, сделанного вам в день
рождения, может показаться странным; ваша непонятная связь с этим
происшествием может показаться еще страннее...
- Вы говорите о Лунном камне, Годфри?
- Я думал, что вы намекаете на него...
- Я вовсе не намекала на него. Я могу слушать о пропаже Лунного камня,
кто бы ни говорил о нем, нисколько не теряя уважения к самой себе. Если
история алмаза когда-нибудь выйдет наружу, станет ясно, что я взяла на
себя ужасную ответственность, станет ясно, что я взялась хранить ужасную
тайну, - но также станет ясно, что я сама не виновата ни в чем! Вы не так
меня поняли, Годфри. Мне надо было высказаться яснее. Чего бы это ни
стоило, я выскажусь теперь яснее. Положим, что вы не влюблены в меня.
Положим, что вы влюблены в какую-нибудь другую женщину...
- Да?
- Допустим, вы узнали, что эта женщина совершенно недостойна вас.
Положим, вы совершенно убедились, что для вас будет унизительно думать о
ней. Положим, что от одной мысли о браке с подобной женщиной лицо ваше
вспыхнуло бы от стыда.
- Да?
- И положим, что, несмотря на все это, вы не можете вырвать ее из
вашего сердца. Положим, что чувство, которое она вызвала в вас (в то
время, когда вы верили ей), непреодолимо. Положим, что любовь, которую это
презренное существо внушило вам... О, где мне найти слова, чтобы высказать
это? Как могу я заставить мужчину понять, что это чувство одновременно
ужасает и очаровывает меня? Это и свет моей жизни, Годфри, и яд, убивающий
меня, в одно и то же время! Уйдите! Должно быть, я с ума сошла, говоря
так. Нет! Не покидайте меня сейчас, не уносите ошибочного впечатления. Я
должна сказать все, что могу, в свою собственную защиту. Помните одно: он
не знает и никогда не узнает того, о чем я вам сказала. Я никогда его не
увижу, - мне все равно, что бы ни случилось, я никогда, никогда не увижу
его! Не спрашивайте меня больше ни о чем. Переменим предмет разговора.
Понимаете ли вы настолько в медицине, Годфри, чтобы сказать мне, почему я
испытываю такое чувство, будто задыхаюсь от недостатка воздуха? Не
существует ли такой истерики, которая выражается в потоках слов, а не в
потоках слез? Наверное, есть. Да не все ли равно! Вы теперь легко
перенесете всякое огорчение, какое я когда-либо причинила вам. Я уронила
себя в ваших глазах, не так ли? Не обращайте больше внимания на меня. Не
жалейте меня. Ради бога, уйдите!
Она вдруг повернулась и с силой ударила руками по спинке оттоманки.
Голова ее опустилась на подушки, и она зарыдала. Прежде чем я успела
опомниться, меня поразил ужасом совершенно неожиданный поступок со стороны
мистера Годфри. Возможно ли поверить, - он упал перед ней на колена, на
оба колена! Может ли скромность моя позволить мне упомянуть, что он обнял
ее рукой? Могу ли я сознаться, что против воли своей почувствовала
восторг, когда он вернул ее к жизни двумя словами:
- Благородное создание!
Он не сказал ничего больше. Но это он сказал с тем порывом, который
доставил ему славу публичного оратора. Она сидела - или пораженная или
очарованная, не знаю, право, - не пытаясь даже оттолкнуть его руки гуда,
где им следовало находиться. А я, с моими понятиями о приличии, была
совершенно сбита с толку. Я была в такой мучительной неизвестности:
предписывал ли мне долг зажмуриться или заткнуть уши, что не сделала ни
того, ни другого. Тот факт, что я способна была надлежащим образом держать
портьеру для того, чтобы можно было видеть и слышать, я приписываю
единственно душившей меня истерике. Даже доктора соглашаются, что когда
истерика душит вас, надо крепко держаться за что-нибудь.
- Да, - сказал он, прибегая к чарам своего небесного голоса и
обращения, - вы благороднейшее создание! Женщина, которая может говорить
правду ради самой правды, женщина, которая пожертвует своей гордостью
скорее, чем честным человеком, любящим ее, - это драгоценнейшее из всех
сокровищ. Если такая женщина выйдет замуж, питая к своему мужу только одно
уважение - она достаточно осчастливит его на всю жизнь. Вы говорили, моя
дорогая, о месте, какое вы занимаете в моих глазах. Судите сами о том,
каково это место, - ведь я умоляю вас на коленях позволить мне вылечить
ваше бедное уязвленное сердечко своей заботой о вас. Рэчель, удостоите ли
вы меня чести, доставите ли вы мне блаженство, сделавшись моей женой?
Тут я непременно решилась бы заткнуть себе уши, если бы Рэчель не
поощрила меня держать их открытыми, ответив ему первыми разумными словами,
какие мне довелось от нее услышать.
- Годфри! - сказала она. - Вы, верно, с ума сошли?
- Я никогда в жизни не говорил рассудительнее, моя дорогая, с точки
зрения вашей и моей пользы. Бросьте взгляд в будущее. Неужели вы должны
пожертвовать собой ради человека, который никогда не знал о ваших чувствах
к нему и которого вы решились никогда более не видеть? Не является ли
вашим долгом по отношению к себе самой - забыть эту несчастную
привязанность? А разве вам удается найти забвение в той жизни, которую вы
сейчас ведете? Вы испытали эту жизнь, и она уже утомила вас. Окружите себя
интересами, более возвышенными, чем эти жалкие светские развлечения.
Сердце, любящее и уважающее вас, домашний кров, спокойные права и
счастливые обязанности которого день за днем будут тихо увлекать вас за
собой, - попробуйте это утешение, Рэчель! Я не прошу у вас любви, я буду
доволен вашей дружбой и уважением. Предоставьте остальное, доверчиво
предоставьте остальное преданности вашего мужа и времени, которое
излечивает раны, даже такие глубокие, как ваши.
Она уже начинала склоняться к его увещаниям. О, что за воспитание
получила она! О, как совсем по-другому поступила бы на ее месте я!
- Не искушайте меня, Годфри! - сказала она. - Я и без того достаточно
расстроена и несчастна. Не делайте меня еще более расстроенной и
несчастной.
- Один только вопрос, Рэчель. Не внушаю ли я вам отвращения?
- Вы? Вы всегда мне нравились! После того, что вы мне сказали, я была
бы просто бесчувственной, если бы не уважала вас и не восхищалась вами.
- А много ли найдете вы жен, милая Рэчель, которые бы уважали своих
мужей и восхищались ими? Между тем они очень хорошо живут со своими
мужьями. Многие ли невесты, идущие к венцу, могли бы открыть строгим
людским взорам свое сердце? Между тем брак их не бывает несчастлив, они
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |