Легендарные бляхи, пожалованные Преображенскому и Семеновскому полкам за Нарву, были отменены вовсе. Самая идея мундира как символа боевой чести была утрачена, ибо армия готовилась не к войне, а к «балетным» перестроениям. «Награда потеряла свою прелесть, — писал Карамзин, — наказание — сопряженный с ним стыд».
Тонкости одежды составили целую науку, которая с трудом давалась солдатам и офицерам. Больше всего хлопот причиняла нижним чинам уборка шевелюры. Каждое утро приходилось связывать волосы в косицы, заплетать и мазать салом, а при парадной форме — и пудрить. Косицы у всех солдат должны были быть совершенно одинаковыми — равнение по фронту происходило не в затылок, а в косицу. Причесанному с вечера к вахт-параду солдату не разрешалось спать, потому что можно было помять букли; а кроме того, было немало случаев, когда крысы в казармах отгрызали у солдат кончики косиц во время сна.
Армия задыхалась под гнетом павловского режима. Но громко звучал голос Суворова. Он говорил: «Нет вшивее пруссаков»: в шильотгаузе и возле будки не пройдешь без заразы, а головной их убор вонью подарит вам обморок. Мы от гадости (паразитов) были чисты, а ныне они первою докукою стали солдат... Коса не шпага, пудра не порох, а мы не пруссаки, а русские». Суворов старался вернуть мундиру российских войск его истинное значение. Он постоянно напоминал своим солдатам и офицерам о славе, с которой связаны их знаки отличия. Когда после кончанской опалы Суворов прибыл к войскам, чтобы начать Итальянский поход, он в первый же день марша приказал всем снять павловские косицы.
Суворовские чудо-богатыри — фанагорийцы, апшеронцы, суздальцы — покрыли свои знамена и мундиры нетленной славой. Из поколения в поколение в семьях, как драгоценные реликвии, сохранялись кресты и медали солдат, заслуживших их под Измаилом, в Фокшанском деле, при Требби, среди льдов Сен-Готарда.
И при взгляде на эти почетные знаки, украшавшие мундира героев, в сознании потомков зримо возникали образы суворовских ветеранов, их походов и боев.
Особенное значение символа чести приобрел военный мундир в период войн с Наполеоном 1805—1807 годов, Отечественной войны 1812 года.
Доблесть русской армии, разгромившей полчища Наполеона, получила мировое признание. В этой войне прославились десятки и десятки полков, навеки связавших цвета и форму своих мундиров с героическими подвигами в знаменитых сражениях. К этому же времени относится и окончательное внедрение в русской армии погонов и эполет. Впервые погоны на одно плечо введены в 1763 году.
Символика погон и эполет уходит и еще более в седую старину. Они были как бы данью памяти о тех далеких временах, когда древние русские витязи носили продольные наплечники или оплечья, защищавшие их от ударов мечей неприятеля.
Новейшее происхождение эполет относится к Тридцатилетней войне (1618—1648). В то время в кавалерийских эскадронах, особенно среди кирасиров Густава Адольфа, получил распространение лихой прием рубки, так называемый «удар смерти». Клинок со страшной силой опускался на плечо неприятельского всадника и наискось рассекал его туловище. Тогда из арсенала оборонительных доспехов были заимствованы плотные металлические пластинки; прикрепленные на плечи, они ослабляли «удар смерти» и нередко спасали кавалеристов от гибели.
Позднее, когда такие пластинки потеряли свое первоначальное значение, они уже в другом материале остались на мундирах как эполеты.
В практическом смысле погоны были удобны тем, что при ношении ружей «на плечо» они предохраняли самую верхнюю часть мундира от быстрого износа и как бы скрепляли собой все части кожаного и матерчатого обмундирования — портупею, перевязь, ранцевые ремни.
С течением времени погоны стали важнейшей частью военного мундира. Знаки различия, появившиеся на них, ясно указывали степень офицерского чина и таким образом четко разграничивали старших и младших, начальников и подчиненных, офицеров и солдат. Мундир все более и более становился символом воинской чести, и выражение «честь мундира» в лучшем значении этих слов было тождественным чести на поле брани. Недаром поэт-воин, служивший в Павлоградских лейб-гусарах, писал в день полкового праздника:
Твой редкий кивер бирюзовый
Носил и я, за свой мундир,
За честь полка идти готовый
На смерть с восторгом, как на пир.
С мундиром, со всем внешним видом солдат и офицеров каждый полк связывал представление о своей былой славе и будущих победах.
Еще в 1813 году знаменитые гренадерские шапки Павловского полка обращали на себя внимание многих офицеров союзных России армий своей особенной формой и некоторым, казалось бы, неудобством их в боевой жизни. Было решено заменить эти шапки киверами. И вот однажды русский генерал, вместе с союзным гуляя по Елисейским полям, прошел мимо павловца-часового Лаврентия Тропина, который для образца был уже в кивере. Генерал обратился к нему с вопросом:
— Покойнее ли кивера шапок?
— Точно так, покойнее, — отвечал Тропин, — но в гренадерских шапках неприятель нас знал и боялся, а к этой форме еще придется приучать его.
Этот искренний и смелый ответ солдата, почитавшего свою форму, стал широко известен, и Павловскому полку были оставлены его прославленные шапки.
Лишение права носить какие-либо принадлежности обмундирования считалось в войсках одним из самых тяжелых наказаний. 16 марта 1806 года по русской армии был объявлен приказ: «Среди храбрости, оказанной российскими войсками, усмотрены и деяния тех, кои в день баталии покрыли себя бесславием. Новгородский мушкетерский полк при встрече с неприятелем противостоял ему недружно.
В наказание столь постыдного поведения Новгородского мушкетерского полка положено отныне штаб- и обер-офицерам его носить шпаги без темляков, а нижним чинам сего полка тесаков не иметь».
Только четыре года спустя, 13 июня 1810 года, Новгородскому мушкетерскому полку, загладившему вину свою мужеством и храбростью при штурме укреплений Базарджика, были возвращены утерянные отличия.
Символика мундира и погон была в русской армии столь значительна, что сам внешний акт лишения офицерского звания выражался в срывании погон с плеч того, кто своим поведением обесчестил их.
Честь мундира — это храбрость, верность долгу. Такое понятие сохранялось и в революционных войсках. Когда однажды в Вандее республиканская армия под начальством Клебера совершала обходное движение, генерал решил прикрыться рекой. Он вызвал командира батальона и сказал ему:
— Капитан, я буду краток: вы и ваши люди носите мундир республиканской армии. Это дает мне право послать вас на верную смерть для блага отечества. Вы и ваш батальон должны задержать здесь врага, чего бы это вам ни стоило.
— Слушаю, — ответил капитан.
Он сдержал свое слово, погиб вместе с батальоном, защищая переправу, дал возможность армии успешно завершить маневр. В его кратком ответе и великом подвиге сияет незапятнанная честь воинского мундира.
Честь мундира — это дисциплина. «Соберите сто тысяч человек, — говорил военный писатель Блондель, — дайте им оружие, снаряды, мундиры, и у вас еще не будет армии. Научите их употреблять все средства к истреблению неприятеля, предположите, что все они мужественны и сильны, у вас будет сто тысяч солдат, но еще не армия. Если их одушевляет одно чувство, поведите их на врага, они, быть может, одержат мгновенную победу, но на другой же день расстроятся и рассыпятся: они еще не составляют армии. Чего же недостает этим вооруженным храбрым людям, чтобы стать армией? Им недостает дисциплины».
Только строгий воинский порядок соединит этих людей в одно целое и сделает их грозным великаном. Воинский мундир, не освященный самой суровой дисциплиной, перестает быть символом чести и становится безличной одеждой. Поэтому тот, кто надел мундир солдата или офицера, подчиняет свою жизнь точно регламентированному порядку.
А кто такой этот Блондель? Почему я ссылаюсь на него, рассказывая о воинских традициях в России и нравственном элементе на войне? А дело в том, что его имя хорошо знали в петровской России. Я говорю, конечно, о кругах, близких к самому Петру. В 1683 году в Париже вышла в свет книга под заглавием «Новая манера укрепления городов, учиненная чрез господина Блонделя, генерала-порутчика войск короля французского». Она переведена на русский язык «повелением царского величества и напечатана в Москве лета 1711 в марте месяце». Перевел книгу Иван Зотов, а редактировал ее сам Петр. В то время на европейской арене появилась молодая русская регулярная армия. Различные сентенции и умозаключения из этого сочинения широко распространялись в русской военной среде.
Я знал этого автора. Обширные извлечения из его работы фигурировали в некоторых старых сочинениях отечественных авторов, оттуда я и привел эту понравившуюся мне цитату о дисциплине, но самой книги я в руках но держал.
Впервые я увидел ее в доме у Николая Павловича Смирнова-Сокольского, с которым познакомился в годы войны в «Красной звезде».
— Знаете ли вы книгу Блонделя? — спросил Сокольский, когда мы стояли у полок его уникальной библиотеки, — вам нельзя не знать!
— Знаю, — не без удовольствия ответил я. — Она посвящена проблеме воинского духа.
— Разве? — удивился Сокольский. — А мне казалось, она трактует проблемы фортификации.
— В самом дело? — пришла очередь удивиться мне.
— Если только я не ошибаюсь, — скромно торжествовал Сокольский, и с этими словами он выудил книгу с полки.
Полистав страницы, я быстро убедился: основное содержание книги исчерпывающе выражено заглавием, приведенным мною выше. А все остальное было не более чем отступлениями от основной темы. На фронтисписе книги изображена воительница с копьем и в боевом шлеме, а позади нее горкой возвышаются глобус, циркуль, угольники.
Передо мной был учебник фортификации. Стало понятно, почему Петр повелел перевести это сочинение. Его крайне интересовало военно-инженерное дело. Крепости надо было строить и оборонять, осаждать и брать.
Автор книги бывал на Руси и рассказал о ее городах, которые, по его мнению, не были достаточно подготовлены к обороне. В связи с этим Блондель заметил: «А по Днепру крепости, кои я сам видел, таковы ж и для того зело удивляюсь мужеству народа сего, как он в таких некрепких городах — Киеве, Могилеве и Смоленске — мог выдерживать долговременные осады и погубить много тысяч неприятелей, обороняя себя».
С той поры я проникся правилом: цитировать только первоисточники, уже прочитанную книгу просто необходимо еще и еще несколько раз подержать в руках, и если она не твоя собственная и ее нужно отправлять из читального зала библиотеки в хранилище, поглядеть на выходные данные, запомнить, конечно, год издания, название издательства, автора предисловия. Записывать не стоит, к чему разводить канцелярию. Именно запомнить, ведь не для экзамена же, а для себя, а если впоследствии и ошибешься в дате или в чем другом при разговоре — не беда, ошибку исправишь и уже после того будешь помнить исправленное всю жизнь.
До сих пор помню адреса старых московских и петербургских издательств, обозначенных на книгах и даже такого, как издательство Сойкина, выпускавшего в Петербурге развлекательную литературу: Стремянная, 12. Одним словом, прочитанную книгу нужно знать вдоль и поперек, особенно если ее цитируешь.
Читатель, надеюсь, простит мне это отступление. Но вернемся к мундиру и погонам.
Внешний вид воинских частей сказывался не только в форме обмундирования, но и в молодцеватости солдат, их выправке, в уменье офицеров вести себя с достоинством.
Образцовый внешний вид должен быть постоянно присущ войскам. В военном мундире нельзя быть понурым, вялым, нерешительным.
Когда в 1814 году, после поражения наполеоновской армии, русские войска вошли в Париж, жители города, как свидетельствуют мемуарные источники, были восхищены изяществом русских мундиров, блеском оружия, здоровым видом и бодростью воинов. Находившийся при главной русской квартире английский генерал Стюарт, впоследствии лорд Лондондери, писал: «Все, что можно сказать о русских резервах, останется ниже истины. Внешний вид и вооружение их удивительны. Когда подумаешь о претерпенных ими трудах и сообразишь, что некоторые из них прибыли с границ Китая и в короткое время прошли пространство от Москвы до Франции, исполняешься каким-то восхищением к этой исполинской стране и ее людям».
Красивый, стройный вид части, бодрое выражение лиц, щеголеватость в одежде, подтянутые манеры и точно написанная на лице готовность моментально исполнить приказание — эти подлинные черты военного типа свидетельствуют о постоянной «военной жилке» человека, о великом уважении к своему мундиру.
Забота о точном соответствии формы одежды установленным для нее образцам есть привычный признак стремления воина к порядку. В повести Куприна «Поединок» поручик Федоровский говорит подпоручику Ромашову, который одевается, чтобы ехать к полковому командиру: «Готовы? Советую вам продеть портупею под погон, а не сверху. Вы знаете, как командир полка этого не любит». В повести, направленной против гатчинских порядков, против бессмысленной муштры солдат, тупого высокомерия большинства офицеров и их уродливого быта, Куприн приводит это замечание отнюдь не в негативном смысле. Значение образцового внешнего вида — «по форме» — в армии бесспорно.
У лучших офицеров были романтичные представления о достоинстве их мундиров, осененных славой героев-предков. Когда однажды в Тамбовском полку солдат, не отдав капитану честь, хотел оправдаться тем, что, стоя вполуоборот, он не видел лица офицера, капитан резонно сказал: «Мундир-то ведь ты видел, братец! Ну так вот знай — не мне отдаешь честь, а мундиру».
К концу девятнадцатого века пышные разноцветные мундиры с золотым шитьем уступают место, особенно в военное время, более скромным образцам одежды. Было введено так называемое защитное обмундирование. Основными его цветами служат зеленоватый и голубовато-серый...
Первоначально защитное обмундирование появилось под названием «хаки» в английских войсках, находившихся в африканских колониях. После войны с бурами Англия окончательно ввела защитное обмундирование в качестве полевой формы. Затем подобное же обмундирование ввели Россия и другие государства, позже всех — Франция, где царило чрезмерное увлечение парадностью мундиров.
Повторим здесь еще раз. После Октябрьской революции, когда реакционное офицерство выступило против Советской власти с оружием в руках, молодая Красная Армия отказалась от формы, которую носили ее враги.
С тех пор много воды утекло. Советские войска выросли и окрепли. В их рядах сформировались замечательные командирские кадры, и страна дала своим сынам знаки военного достоинства, украшавшие мундиры российской армии времен 1812 года, героев Севастопольской обороны, битв за освобождение Болгарии.
Культ чести мундира — освобожденный от сословных претензий и высокомерных представлений об избранности офицерского корпуса — священен для командира. Советское понятие о чести мундира, украшенного нашими пятиконечными звездами, полностью лишено каких-либо оттенков кастового офицерского превосходства. Оно неотделимо от верности знамени Ленина и воинскому долгу, чья суть состоит в наилучшей защите социалистического Отечества, государственных интересов Советского Союза.
Введение погон в Советской Армии прежде всего служило укреплению дисциплины и единоначалия. Погоны со знаками различия четко выражают служебное подчинение бойцов командирам, младших — старшим. При социальном равенстве бойцов и командиров погоны призваны были еще явственнее подчеркнуть роль начальников всех степеней, увеличить их требовательность к младшим, повысить их ответственность за исход каждого боя, операции.
Советские офицеры — командиры и политруки, облеченные всеми знаками полновластия, привели наши войска к победе над гитлеровской Германией и стоят теперь на страже мира.
Мы хотим мира. Мы действительно его хотим, искренне. Говорим о нем, пишем, делаем все, чтобы его упрочить, В нашей стране не было дня, когда бы она отказалась от самого слова «разрядка», как это сделал однажды американский президент. Если бы в советских пределах нашелся человек, призывающий к войне, как это постоянно делают руководители иных стран, он подвергся бы наказанию согласно точной статье закона.
Любить войну немыслимо, бесчеловечно. Кто может примириться с горем? Любить можно его преодоление. Война — горе. Армия — ее преодоление. Она — меч-кладенец страны, искренне желающей мира. Ей — наша любовь.
Обожаю суворовцев. Бьют барабаны, сыплется четкая дробь, развеваются знамена. Вот они идут на параде, ладные, подбористые, в хорошо пригнанной форме, дорогие мальчишки. Солнце любит юных, щедро добавляет золотого блеска на их погоны, и те становятся чуть ли не генеральскими. Набежавшее облачко легко восстанавливает воинскую иерархию, и кованые квадраты суворовцев маршируют в прежнем звании...
А с одним из них я переписываюсь. По видел никогда его в глаза, но однажды получил письмо: «С праздником великого Октября поздравляют вас суворовцы-минчане». Паренек пишет от имени всех, рассказывает об их житье-бытье, говорит, что хотел бы побольше знать о воинских традициях, мечтает о производстве в офицеры. И в заключение: «Желаем вам всего хорошего. Суворовец 2-й роты Микулич Сергей».
Здравствуй, Сергей Микулич! Я уже вижу тебя в офицерском мундире и верю: ты никогда не уронишь его чести. Пришли мне свою фотографию, хочу на тебя посмотреть, дорогой!
СО ШПАГОЙ И КНИГОЙ,
ИЛИ
КОЕ-ЧТО ИЗ ЖИЗНИ РУССКОЙ ЖЕНЩИНЫ
Неожиданные открытия в истории — редкость. Более всего их там, где кончается письменность и начинается археология. Не все еще раскопано, но, кажется, уже все прочитано. Действительно, письменные источники в главном изучены, хотя, конечно, существуют и еще не рассмотренные фонды. По мало кто ждет переворота в человеческих представлениях о Троянской войне, Наполеоне или Бородинской битве от не найденного еще листка бумаги.
Другое дело — забытые или полузабытые страницы истории. Не странно ли? Проходит тридцать, сорок лет, и подросшее поколение уже смутно знает то, что еще так недавно волновало людей. Исключение составляют времена, когда преемственность идей большого общественного движения влечет за собой пристальный интерес человечества к истокам и этапам его развития.
Подробно знакомясь с биографией героини этого рассказа, я вновь и вновь ощущал — это уже случалось не раз по различным поводам, — как быстро становится историей, окутывается ее туманом, приобретает зыбкие очертания, скрадывающие детали, то, что, казалось бы, еще вчера жило, дышало, смеялось, плакало и пело, было живой плотью, убедительной в каждой черточке.
Как поразительно быстро затеняет время то, что еще вчера было освещено резким светом, изучено и как будто бы измерено со всех сторон! И мы забываем и, бывает, трагически уже не можем вызвать даже в воображении отчетливый облик человека, некогда любимого, дорогого, и говорим себе в тоске и смятении: «Что-то с памятью моей стало...»
Дело не в памяти. А в том, что безостановочны валы жизни, накатывающие на берег человечества, а их обратный откат в глубины вечности уносит с собой наши хрупкие воспоминания.
В наше время историк уже с трудом восстанавливает биографию Василия Клочкова, вожака 28 героев, совершивших подвиг у разъезда Дубосеково в 1941 году под Москвой, а что же сказать о событиях и людях, отделенных от нас столетиями?
Хорошо ли знают у нас женщину, некогда стоявшую во главе Российской академии наук? Я не спрашиваю об этом у историков и завзятых книгочиев. В советское время, насколько мне известно, вышла в свет лишь одна монографическая книжка — Л. Лозинской «Во главе двух академий».
Изучая жизнь героя Бородинской битвы, а затем, по прошествии времени, наместника Кавказа Михаила Семеновича Воронцова, я попутно открыл для себя возникновение генеалогической ветви Воронцовых-Дашковых.
Однажды на балу пятнадцатилетняя, не очень красивая, но весьма начитанная графиня Екатерина Воронцова внимала несколько вольным любезностям рослого гвардейского офицера князя Михаила Дашкова, одного из самых блестящих придворных кавалеров.
Невдалеке стоял ее дядя, Михаил Илларионович Воронцов, занимавший в ту пору, при царице Елизавете, пост государственного канцлера. «Дядюшка, — обратилась к нему юная девица, — князь Дашков делает мне честь, просит моей руки».
И, не смея признаться первому сановнику империи, что слова его, обращенные к Екатерине, не заключали в себе именно такого значения, князь женился на племяннице канцлера.
Трудно сказать, что в этом рассказе секретаря французского посольства в Петербурге Клода Рюльера — правда и что — салонная выдумка.
Похоже, что юная графиня могла так поступить.
Это она, спустя четыре года, 28 июня 1762 года, облачившись в военный мундир, скачет из Петербурга в Петергоф вместе с будущей императрицей во главе гвардейских полков, чтобы низвергнуть Петра III.
Можно легко представить себе картину: две женщины, одна по виду совсем подросток, тоненькая, быстрая в движениях, другая постарше, но не вышедшая еще из поры цветущей молодости. Обе в военной форме, но но в узких голштинских мундирчиках, а в светло-зеленых, петровского времени, кафтанах Преображенского полка. Через плечо претендентки на престол надета голубая Андреевская лента. Волосы Дашковой убраны под форменную шляпу. Русые косы Екатерины надают из-под треуголки на красный ворот кафтана.
В первые же дни нового царствования Дашкова пожалована в статс-дамы и награждена орденом святой Екатерины. Но независимость ее суждений не по нраву молодой государыне. «Несмотря на то, что я была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу, всегда чувствовала себя неловко при дворе», — писала она в записках, впоследствии так восхитивших Герцена.
Это она, подруга Екатерины II, попадает в опалу, уезжает инкогнито за границу, и там, наслышанные о талантах этой поразительно образованной для своего времени молодой княгини, с ней ищут знакомства короли, владетельные герцоги, первые министры различных дворов.
Она искренне избегает таких встреч и поддерживает отношения с философами, художниками, писателями. И постоянно думает об отечестве. Княгиня посещает университеты, интересуется фабричным производством — новозаведенными мануфактурами. Берет на заметку все, что может пригодиться дома. Из Италии она посылает Екатерине подробное описание устройства лазарета.
Она свободно владеет четырьмя языками, хотя русский начала изучать только после свадьбы. Таков один из парадоксов аристократического образования в XVIII веке.
Впрочем, и позже случалось подобное. Л. Толстой в «Хаджи-Мурате» отмечает английский акцент у командира Куринского полка С. Воронцова — сына наместника Кавказа.
Но вернемся к портрету княгини.
Она состоит в дружбе с Вольтером и Дидро, пишет стихи и просветительские статьи, знает работу каменщика и умеет сложить стену, плотничает, поправляет священника, если он сбивается с канонического текста, сочиняет музыку, по-аптекарски готовит лекарства. И все это она делает не любительски, а профессионально.
Ее детство и отрочество прошли не совсем обычно. После смерти матери она воспитывалась в семье дяди. Кто знает, как сложился бы ее духовный облик, останься она с отцом, пустым, невежественным сенатором. Она жила в сельской усадьбе и в городе, и всюду ее любимыми друзьями стали книги из дядиных библиотек. Любимыми ее авторами были Монтескье, Вольтер и Буало. И это в четырнадцать лет! Вскоре она тщательно подобрала и собственную библиотеку — почти в тысячу томов. Превосходный круг энциклопедического образования!
Она многое знала и умела. В ней соединились образование, артистическая тонкость и владение ремеслами.
Отблеск петровской эпохи — «и мореплаватель, и плотник...» — светился в ее глазах.
Она едва ли не первая такая женщина в России. Она выводила женскую личность из патриархального затворничества.
Шли годы. Княгиня Дашкова вернулась на родину и кое-как, внешне залатав свои отношения с императрицей, стала по высочайшему рескрипту директором Петербургской академии наук и президентом Российской академии. Первая была средоточием точных наук, вторая — гуманитарных. Впоследствии они слились воедино.
Одиннадцать лет управляла княгиня Дашкова двумя академиями, и есть многочисленные свидетельства того, что исполняла она свои обязанности умело, достойно и принесла своей деятельностью большую пользу развитию русской науки и культуры.
Ей мы обязаны первым изданием полного собрания сочинений Ломоносова. Она пестовала составление грамматики и первого толкового словаря русского языка, редактировала «Собеседник любителей российского слова». В этом журнале она напечатала трагедию Княжнина «Вадим Новгородский» — произведение тираноборческое, антимонархическое, где главный герой обрисован как сторонник вечевого образа правления.
Теперь даже внешняя дружба с императрицей дала непроходимую трещину. Екатерина II была взбешена, приказала сжечь тираж трагедии. Екатерина Дашкова снова оказалась в немилости, и ее отставка приняла форму двухгодичного отпуска. В академию она уже не вернулась.
После смерти Екатерины II судьба Дашковой накренилась еще круче. Новый император Павел I не забыл ее роли в свержении отца, Петра III, когда молодая княгиня в гвардейском кафтане и сапогах со шпорами, обнажив шпагу, скакала в Петергоф.
Теперь она получила формальную отставку от всех должностей и повеление безвыездно жить в деревне.
В Петербург она вернулась только на коронацию Александра I, но уже не захотела остаться в столице, отказалась вернуться на свой прежний пост в Российскую академию.
Екатерина Дашкова — противоречивый, колючий, независимый характер, соединенный с глубокими разносторонними знаниями и органическим влечением к справедливости, правда, отнюдь не предполагавшим радикальных перемен в развитии государства.
Перед кончиной она хлопочет о высочайшем разрешении ее наследникам по линии мужа носить двойную фамилию. — Воронцовы-Дашковы.
При жизни сложный характер Дашковой был понят далеко не всеми. Да и после ее смерти не утихали споры об этой юной подруге Екатерины II, о превратностях ее судьбы, мотивах ее поступков.
Характер этих оценок подчас не был объективным, а зависел, в первую очередь, от отношения мемуариста, историка или литератора к тем царственным особам, с которыми пересекался жизненный путь Дашковой.
Известно, например, стремление талантливого романиста Г. Данилевского приукрасить русских венценосцев. Не будем говорить о «матушке государыне» Екатерине II. В своих преувеличенно восторженных эпитетах по ее адресу Данилевский совсем не одинок. Нужно было быть Пушкиным, чтобы тонко уловить свет и тени ее царствования.
Но вот похвалы и поиски привлекательных черт у Петра III и Павла I, чья мрачная репутация прочно определилась еще в дворянской историографии, не могли, конечно, не привести Г. Данилевского к отрицательным отзывам о Дашковой. Они как бы мимолетны, высказаны между прочим, но не один раз встречаются на страницах его романа «Мирович», хотя ее образ и не является центральным в повествовании.
В сохранившейся рукописи II и III частей романа есть варианты, не вошедшие в прижизненные издания. Трудно окончательно с уверенностью судить, какие из них были отвергнуты цензурой, а какие исключены самим автором. Во всяком случае, там можно обнаружить прямо-таки злостные наветы на Дашкову, бесспорно искажающие ее характер. Хотя бы такой:
«— Чем могу Вас отблагодарить за оказанную услугу, — спросила Екатерина Дашкову, — облегчите, Катерина Романовна, мою душу, столько, согласитесь, обязанную Вам.
— Чтобы сделать меня счастливейшей из смертных, немного нужно, — притворно почтительно и сентиментально ответила Дашкова. — Будьте матерью России... А мне позвольте навеки пребыть Вашим другом...
Екатерина горячо обняла ее. Это, впрочем, не помешало Дашковой, вопреки ее горячайшим увереньям, через месяц выпросить себе у императрицы и получить «за отменные отечеству услуги» пособие в двадцать четыре тысячи рублей».
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 26 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |