«Черта с два! — почти криком кричал Митька. — Черта с два!» Но что «черта с два» — и сам не мог бы объяснить. Просто билась в мозгу, как бабочка об оконные стекла, одна и та же мысль: «Кажется, Зинка ведь Никулина вчера приехала. Ага, Зинка, Зинка, Зинка...»
И он, минуя свой дом, направился к Никулиным.
Когда заходил в сени, у него мелькнула злорадная мысль о матери: «А ведь приведу ей сейчас, однако, жену в дом. Вытянет лицо от радости...»
Едва он вошел в избу, Зина встала из-за стола, за которым шила рубашку малышу. Она растерянно поглядела на Митьку, потом на кровать, где, укрытый толстым стеганым одеялом, спал сынишка, и снова на Митьку.
— Чего так смотришь? — спросил он, будто обиженный холодным приемом.
— Неожиданно ты... — промолвила Зина, комкая в руках шитье.
— Значит, не ждала?
— Как я могу ждать... после всего?.. Зачем?..
Митька истолковал ее слова по-своему.
— И все-таки я пришел, несмотря, что с тобой все это... Назло всем. Всем! — выкрикнул он. — Одевайся, айда к нам! А завтра расписываться поедем...
Однако Зина не тронулась с места. Она только положила недошитую рубашку на стол. Но освободившиеся руки ей деть было некуда, и она зажала в кулаках уже измятые куски материи.
— Как это назло? — дрогнувшим голосом спросила она. — И кому это всем?
— А всем, кто шибко уж загордился. Думают, Митька у их ног ползать будет... Нет, не-ет! — Он возбужденно расхаживал по комнате, размахивая руками. — Но я знаю, знаю: как распишемся с тобой, откроют рот от зависти... Собирайся, что ли!
Зина вроде и не замечала, что Митька на нее кричит. Она прежним голосом спросила:
— Как это от зависти?
— А так... Знают ведь, что с тобой там... в Озерках, выделывали... А я говорю — назло! Да сколько тебя ждать?! Где твое пальто?
Митька снял с вешалки пальто, протянул ей. Но Зина, отступив назад, прижав к груди недошитую детскую рубашку, тихо произнесла вдруг:
— Вон отсюда.
Митька глянул в ее глаза и на этот раз в одно мгновение понял весь смысл сказанного.
— Но... послушай, — промолвил он, сразу обескураженный, придавленный. — Почему же?.. Ведь... как никак сын у нас.
— Во-он! — закричала Зина, не помня себя. — Ненавижу! Ненавижу! Ты пришел только потому, чтоб назло... чтоб открыли рот от изумления: на Зинке женился, которая... которую там, в Озерках... А кто меня туда бросил? Из-за чего все это со мной... случилось?!
— Зинка! Зина... Погоди... — пятился Митька от ее глаз. — Я в самом деле, может, в горячке...
Но Зина уже ничего не хотела слушать.
— Вон! Вон!! Вон!! — трижды вскрикнула она, плача навзрыд. Подбежала к двери и распахнула ее...
Тогда Митька выронил Зинино пальто, склонил голову. Чуб его колыхнулся.
... Теперь он очнулся лишь далеко-далеко от Зеленого Дола, на какой-то крохотной забайкальской станции, в насквозь продуваемом весенним ветром деревянном вокзальчике. И то потому, что милиционер тряхнул его за плечо:
— Гражданин, куда едете? Да, куда и откуда?
Ничего вразумительного ни милиционеру, ни себе Митька ответить не мог. Не скажешь же, что все эти дни в голове стучало и стучало: «Все! Уходите!! Вон!! Все!! Уходите!!!» То ли опять вагонные колеса стучали, то ли долбила в виски кровь.
— Куда, спрашиваю, следуете? — построже спросил милиционер. — Сутки сидите здесь. Все поезда прошли.
Да, видимо, сутки. С тех пор, как проводница вагона принесла ему отобранный при посадке билет и сказала: «Следующая ваша станция». Почему его? Ах да, при покупке билета он сунул кассиру сколько-то мятых бумажек со словами: «На все... Докуда хватит...» Значит, вчера билет кончился.
— Пройдемте-ка, гражданин, — сказал наконец милиционер, опять трогая Митьку за плечо.
— Куда пройдемте? Сейчас мой поезд.
— Какой это?
— А вот он...
На станции, скрипя железными тормозами, действительно останавливался какой-то пассажирский состав.
К счастью, в карманах нашлись еще кое-какие деньги. На вопросительный взгляд усатого билетного кассира Митька буркнул первое слово, которое пришло на ум: «Озерки».
Милиционер вышел из вокзальчика следом за Митькой, проводил его до самого вагона. И стоял на перроне до тех пор, пока поезд не тронулся.
И только когда вновь застучали колеса: «Все! Уходите!! Вон!!» — Митька очнулся наконец окончательно. Очнулся — и с каким-то испуганным и горьким недоумением подумал: «Почему же „уходите“? Почему „вон“?!»
Вдоль вагона, переваливаясь, шла толстая женщина в белом халате и выкрикивала: «Пирожки, колбаска, бутерброды...» У Митьки засосало в животе, и он понял, что давно не ел.
На сдачу, отсчитанную ему усатым билетным кассиром, Митька купил пирожков, колбасы, бутылку лимонада и, пристроившись у окна, начал есть.
А потом сидел, наблюдая, как проплывают назад вытаявшие гольцы, ощетинившиеся голым, редковатым березняком склоны холмов, мелкие неуютные деревушки с почерневшими избами, как мелькают мимо телеграфные столбы, будки путевых обходчиков, мосты, речушки, города.
В Митькиной голове тоже проплывали куда-то какие-то мысли, картины.
... Вот отец — всегда молчаливый, угрюмый, неласковый, чужой. С чего он такой? Он, Митька, никогда ведь не задумывался, оказывается... Может, потому, что мать исчерпывающе объяснила как-то: «Не везет отцу в жизни, все на конюшне да на конюшне. И живем, — сказала мать, — не шибко в большом достатке. Зато уж ты у меня в люди выйдешь, ты у нас одна надежда...»
И вот мать — ласковая, понятная, заботливая. Помнится, на сон рассказывала она всегда сказки, пела песни про удальцов да молодцов. И уж как бы там, в доме, ни было насчет достатка, ему, Митьке, всегда находился сладкий кусок.
И Митька любил мать, по-детски считая, что она самая умная и добрая из всех матерей. Он любил ее и став взрослым, хоть иногда и раздражался, грубил ей, непонятно отчего и зачем.
Не понимал тогда, не понимает этого и сейчас.
Мать часто повторяла: «Будь дурачком, да не простачком». Митька в душе соглашался с этим, хотя ему всегда становилось неприятно, когда мать говорила так... Когда-то, после истории с Зинкой, мать сказала: «Такую ли тебе в жены надо!» Что ж, сам Митька считал так же, а ведь опять неловко стало ему после таких слов матери. Или вот совсем уж недавно: «Супротив тебя-то кто из парней в деревне? Никого...» Верно, никого, это Митька знал. Но снова в душе остался какой-то осадок, что-то там вроде свернулось и расправляется неохотно.
А с отцом — наоборот. Груб он, иногда и подзатыльник, бывало, даст. Митька сперва рассердится, а потом посмотрит со стороны сам на себя — ничего, такой же... Копилка помнится. Расколол ее отец, все монеты выбросил в окно, в разросшийся бурьян. И опять ничего. А выбросила бы их мать — ого, сколько горя!
Недавно отец совсем уж смертельно обидел и мать и его, Митьку, да еще звезданул кулаком в лицо. Ух как быстро стал накаляться Митька, словно электрическая спираль! Но отец сразу будто и спираль ту выключил, объяснив: «Половину — за внучку Шатрова».
Было что-то в словах отца такое, что немного остудило его. Правда, Митька все-таки выложил ему про Зину. Но что же было в словах отца?
... Митькины мысли ползли, тянулись медленно и тяжело, словно низкие облака, цепляющиеся за верхушки деревьев. Но одновременно в голове мелькало, как телеграфные столбы за окном, и другое:
«Это — забава?!» — кричит отец не ему, Митьке, а матери и тычет рукой в рассыпанные по столу пятаки и гривенники из расколотой копилки...
«Дур-рак... Может, ты и видел каких-нибудь. А таких еще не видел», — грустно говорит Клашка, поправляя платок. Заиндевевшие ее ресницы чуть подрагивают.
«Гляди мне в глаза! Гляди!!» — с болью в голосе кричит отец. Он, Митька, чувствует эту боль, видит, как из больших, усталых отцовских глаз катятся крупные слезы...
«И хорошо, что раньше не пришел. Я бы ведь поверила тебе...»
«И что теперь?»
«Ничего. Погляди, что там, под сапогами твоими...» Девушка даже не глядит на него.
Отвернулась и другая, глаза ее полны слез:
«Уходите...»
А третья, побледнев, кричит, распахивая ему двери:
«Вон!!»
... Митька все смотрел, смотрел в вагонное окно. Проплывали назад станции, перелески, поселки, большие села, огромные города. Но ничего этого он, кажется, не видел. Он не слышал, что делается и в самом вагоне. Иногда хмурился от своих мыслей, кисло морщился. И опять задумчивость разливалась по его лицу.
Он еще не понимал, что к чему в этих мыслях. Расскажи постороннему о Митькиной жизни, поведай об этих его раздумьях — и постороннему в два счета было бы все ясно. А самому Митьке — пока нет.
Ясно ему было, кажется, сейчас только одно — хорошо, что он едет обратно домой. Там — отец, там... все. И никто никогда не узнает, что он уезжал. Зачем им знать? Только вот поезд медленно что-то ползет. А ему, Митьке, надо скорее добраться до Озерков, затем до полустанка, потом до родной деревни. Ведь Светлиха того и гляди тронется.
Светлиха еще не тронулась, и Митька ее перешел, может быть, одним из последних перед половодьем.
Степанида всплеснула руками при его появлении.
— Ладно! — сказал Митька. — Помыться бы.
В голосе сына было что-то незнакомое, пугающее. Степанида ничего больше не стала спрашивать, побежала топить баню.
И вот Митька, красный, распарившийся в бане, с не просохшими еще волосами, сидит за столом и пьет чай. Степанида, вздыхая, возится в соседней комнате.
Наконец она выходит оттуда в новой черной юбке, в теплом черном жакете. И направляется к двери.
— Куда это? — приподнимает Митька влажный чуб.
— Так я это... к жене Илюшки Юргина схожу. Ненадолго.
— Зачем?
— Так ведь что же... Сиротами остались мы с тобой, сыночек, при живом отце да муже. А за сирот один заступник — Господь...
— Господь, значит? — Митька отодвинул стакан с недопитым чаем.
— Вот и помолюсь за тебя. И за себя маленько. Молитвенный дом-то закрывают наш. Во враждебных целях, говорят, использовался. Какие уж там цели... Все Захарка с Корнеевым стараются. Так мы у Юргиной собираемся...
Митька выслушал мать внешне бесстрастно. Это, собственно, не было для него неожиданностью — мать и раньше заглядывала иногда, тайком от мужа, в молитвенный дом. Она даже говорила сыну с полуулыбкой:
— Митенька, сбегаю-ка я к богомолкам нашим вонючим. Если придет отец, скажи, что у соседки я...
Митька с той же полуулыбкой отвечал:
— Ладно уж...
Все походило на безобидную игру.
Сейчас Митька вдруг почувствовал: если это и была игра, она кончилась.
— Вот что, мать, — сказал он, медленно вставая из-за стола, — Никуда ты не пойдешь... И чтоб больше я ничего подобного не слышал...
— Митенька! — Степанида так и осела. Глаза ее блеснули тускло, беспомощно. — Да что же это?! Надо мной отец всю жизнь... стоял, а теперь — сын... Сын?!
Вместо ответа Митька подошел к двери и закинул ее на крючок.
Еще весны душистой нега
К нам не успела низойти,
Еще овраги полны снега,
Еще зарей гремит телега
На замороженном пути...
мурлыкал Мишка Большаков, лазая вокруг своей полуторки, позвякивая ключами. Иногда он умолкал, сосредоточенно рылся в инструментальном ящике. И опять откуда-нибудь из-под машины доносилось:
... Едва лишь в полдень солнце греет,
Краснеет липа в высоте...
— Пушкин? — попытался определить Сергеев, выйдя из гаража.
— Что вы! Не-ет... — помотал головой парень.
— Тогда этот... который про Геракла с Прометеем?
— Нет, и не Губер.
— Ну, брат, тогда сдаюсь, — улыбнулся Сергеев. — В школе, понимаешь, давно учился.
— Да я вам скажу! — с готовностью воскликнул Мишка. — Это Фет. Афанасий Афанасьевич Фет. Вот, слушайте:
... Едва лишь в полдень солнце греет,
— с новым жаром начал Мишка. -
Краснеет липа в высоте,
Сквозя, березняк чуть желтеет,
И соловей еще не смеет
Запеть в смородинном кусте.
Но возрожденья весть живая
Уж есть в пролетных журавлях,
И, их глазами провожая,
Стоит красавица степная
С румянцем сизым на щеках.
— А ну, как? — подступил Мишка к Сергееву, чуть не хватая его за тужурку. — Здорово? А ведь помещик был, эксплуататор, в общем. А понимал, чувствовал природу.
— Ладно, поглядим, как ты, труженик, автомобильный мотор понимаешь! Ну-ка, заводи!
Мишка залез в кабину, высунул в дверцу свое круглое, веснушчатое лицо:
— А ведь, правда, березняк-то желтоватый такой стоит вон там под увалом, я вчера видел. И журавли кричат в небе. Вы слышали?
Сергеев, вероятно, слышал, потому что журавли, устало махая крыльями, тянулись над деревней в эти дни нескончаемыми звеньями. И немногочисленные в этих краях, редковатые рощицы берез действительно казались, особенно вечерами, на закате солнца, желтоватыми пятнами на фоне потемневшей земли. И соловьи еще не пели, и Чертово ущелье почти доверху забито снегом. Все это было правдой.
Неправда лишь, что солнце грело еле-еле да и то в полдень. Оно сейчас щедро разгоралось с самого утра, поливая землю неиссякаемым своим теплом. Вешние потоки гремели все громче и с каждым днем все дольше.
Наконец снега поплыли неудержимо. Они расплавлялись, таяли прямо на виду. Сплошным морем взялось заречье.
Но не было на этом «море» ни волн, ни ряби. Вешние дни в Зеленом Доле всегда стояли тихие, безветренные, щедрые. Наконец и в лесных балках забушевали, закипели от ярости целые реки. Там низвергались с шумом, с ревом, с грохотом тяжелые водопады, далеко разбрасывая холодные, тяжелые брызги.
А Светлиха в эти дни словно грозила раз и навсегда опровергнуть свое название. С каждым днем она, тяжелея, вспучивалась, синела от натуги, даже чернела.
Наконец часов в пять вечера со звоном разломилась она от берега до берега наискосок. Показалась вдоль разлома длинная узенькая лента темной воды, с минуту покачались друг перед другом два ледяных поля, чуточку разошлись. И оба с треском раскололись на множество льдин, которые задвигались, закрутились, поползли вниз. Но теперь на реке им было тесно, метровой толщины льдины, скрежеща, разбрасывали гальку, вспахивая землю, полезли на берег. Берег был еще мерзлый, упругий, непоколебимый, льдины ломались, но все равно лезли и лезли...
Фрол Курганов, в вымокшей тужурке, в расквашенных сапогах, сидел на давно вытаявшем пне, глядел, как ползут на берег многотонные льдины, как они со скрежетом, со стоном корежатся, ломаются. Иные падают, сползают обратно вниз, в воду, и, повернувшись другим боком, снова лезут вверх, на довольно крутой в этом месте берег. Иные разламываются на сотни хрустальных осколков, куски поувесистее со звоном плюхаются на камни, в воду, прыгают, раскатываются по ледяным торосам, а мелочь фонтанами взлетает чуть не к его ногам.
Напротив Фрола, на другой стороне реки, могуче стоял Марьин утес. Об его каменную грудь бились огромные ледяные глыбы, бешено крутились. Средь ледяного месива бурлила, весело вскипала вода, радуясь долгожданному освобождению. Вода брызгала во все стороны, иногда со свистом вырывалась между остервенело трущихся друг о друга льдин. Упругие струи взлетали высоко вверх, точно пытаясь достать свесившиеся над ними ветви осокоря.
А осокорь стоял величаво и недосягаемо. За утесом, за осокорем клонилось к горизонту солнце. Но оно словно застряло, запуталось длинными космами в прутьях огромного дерева и теперь не думало из них выбираться, намереваясь вечно лежать, покачиваться в ветвях, отдыхая от своих тысячелетних трудов.
Фрол недвижимо сидел на пне, смотрел на утес, на осокорь, на запутавшееся в его ветвях солнце. Время от времени только чуть приподнимались и опускались его густые разлохмаченные брови да появлялось и исчезало что-то печальное, невысказанное в уголках его крепких сильных губ.
Зачем он, Фрол, пришел сюда, зачем, проваливаясь в снеговой жиже, убрел за деревню? Чтоб побыть одному, посидеть, подумать в тишине? Но какая тут, к черту, тишина! Трещат перед ним льды, звенят сзади в тайге лесные птахи, и ревет сбоку весенний поток, выливаясь по овражку в Светлиху. Мутная вода хлещет, как из огромной трубы, вниз, размывая высокий берег, волоча на себе сучья, кустарники, прошлогодние листья, комья перепутанных, выдранных где-то с корнями трав...
Возле Фрола, у его ног, лежит на длинном шесте рыболовный сачок. Может, половить рыбы пришел сюда Фрол Курганов? Да, он так и сказал Клавдии еще в обед, вылезая из-за стола, оставляя почти полные тарелки:
— Не хочется что-то мясного. Рыбки, что ли, пойти принести на ужин.
Сказал, не поднимая на Клашку глаза.
— Иди, — тихонько сказала она, бороздя ложкой в тарелке. — Только... осторожней там... Не рухни где нибудь. Берега обопрели.
Берега обопрели, это верно. И кажется, вся рыба, какая есть в Светлихе, наморившаяся подо льдом, сбилась, сгрудилась сейчас у берегов, чтоб подышать кислородом, вливающимся в реку с вешними потоками. Чебаков и окунишек в эту пору даже ребятишки черпали самодельными сачками чуть не целыми ведрами.
Но рыба ему была не нужна. Это Фрол понимал.
Понимала это и Клавдия.
В ту холодную январскую ночь, когда пришел к ней Фрол, она так и не сомкнула глаз. Она все лежала, все смотрела в темноту, отодвинувшись от Фрола, но все равно чувствуя рядом его большое грузное тело. Иногда, волнуясь, как девчонка, протягивала руку, касалась его плеча или груди, но тут же отдергивала ее, отодвигалась дальше, к самой стене.
Временами ей казалось, что откуда-то сверху, из темноты, смотрят на нее обиженные, укоряющие глаза Федора. Тогда она зажимала в зубах угол одеяла, чтоб не закричать, и беззвучно плакала...
Лишь перед рассветом она насмелилась все-таки положить руку Фролу на грудь, осторожно обняла его, приткнулась к его жесткому плечу, волнующему незнакомым, неизведанным запахом, улыбнулась про себя облегченно, радостно — и уснула.
Утром встали с восходом солнца. Стараясь не глядеть на Фрола, Клавдия неловко металась по комнате, собирая завтрак. Лицо ее пылало от волнения и еще от чего-то, глаза поблескивали, и она, не замечая, улыбалась сама себе. Фрол тоже улыбнулся и проговорил:
— Помоложе бы мне быть...
— Ну что ты еще... — подняла Клашка счастливые глаза.
— Ничего, Клавдия, поживем!
После завтрака она побежала на работу. Фрол задержался.
Когда она заглянула в обед домой, Фрол по-прежнему сидел за столом в расстегнутой рубахе, какой-то помятый, взлохмаченный, хмурый. В сторону Клавдии не поднял даже головы.
У Клашки все оборвалось внутри. Она тяжело подняла руку, расстегнула одну пуговицу фуфайки, другую. На третью не хватило сил.
Глаза ее блуждали по комнате, как у пьяной, будто она хотела рассмотреть, где же сидит Фрол, ее муж, и не могла. Стоять она тоже не могла и тяжело прислонилась к стене.
— Что... случилось... Фрол? — язык ей повиновался с трудом.
— Митька был, — ответил Фрол, помедлив. — Сын-то у Зинки... сестры твоей... от него.
И долго-долго оба молчали.
Наконец Фрол с трудом разогнул затекшую от долгого неподвижного сидения спину и проговорил, как утром:
— Ничего, Клавдия... Ничего. Что ж теперь делать? Как-нибудь проживем. Пойду на работу все-таки...
... И хотя они продолжали жить вместе, Клавдия с тех пор больше не улыбалась. Фрол тоже ходил неразговорчивый, вроде отрешенный от жизни. Иногда он словно бы приходил в себя, пытался пошутить, сказать ей ласковое слово, как-то приласкать, но все это получалось неестественно, вымученно, холодно и не приносило радости ни ей, ни ему.
Клавдия понимала, что если у нее с Фролом и было счастье, то оно продолжалось только одно утро — с того момента, как она уткнулась в его плечо, и до возвращения в обед с работы; если и было, то кончилось в ту минуту, когда она, переступив порог, увидела смятого и взлохмаченного Фрола.
Клавдия хотела на другой же день поговорить с Фролом начистоту, разрубить надвое узел, который еще не успел затянуться. Но не решилась, не хватило сил. Не решилась и на другой день... А тут закрутилось, завертелось все в Зеленом Доле, заколыхались уже перед глазами крыши домов, деревья, Демид Меньшиков, Устин, Пистимея... И Фрол, Фрол Курганов в больнице, изрезанный ножами.
... Едва она услышала эту весть, схватилась и в чем была побежала куда-то. Еще хлестала пурга, сквозь серую муть была почти не видна дорога. Она, эта заснеженная дорога, почему-то вздымалась круто вверх, и Клашка карабкалась по ней.
Клавдия и не слышала, как ее догнала автомашина, почти не видела Сергеева, который тряс ее за плечо. Она только еле-еле разобрала его крик:
— Рехнулась ты, баба! Пропадешь. Айда в машину!
— Поедем, а?! Поедем! — ухватилась теперь за плечо Сергеева сама Клашка. — Ведь ему там плохо... Он помирает, может.
— Куда в такую непогодь? Не пробьемся.
— Тогда я — пешком. Я — пешком.
... Когда приехали в Озерки, пурга немного притихла. Фрол не умирал. Он лежал в небольшой, теплой и чистенькой палате с перебинтованной рукой и грудью, тепло и благодарно улыбался, как в первое утро их жизни.
¦
Больше он уже никогда так не улыбался. Да и не до улыбок было: следствие, суд.
Перед судом он сказал Клашке:
— Хотел я тебе рассказать про свою жизнь нескладную, облегчиться. Да вот другому судье придется. На следствии я всего про себя не говорил. Боялся, что ли? Не знаю... А сейчас — скажу... — И через минуту добавил: — Что бы мне ни присудили — будет по справедливости. А только Митьке, сыну, скажешь так: отец виноват, но подлецом он никогда не был. Скажи, что я, мол, велел так передать. И еще — пусть о сыне своем подумает...
Клавдия не очень-то уразумела, что передать Митьке, но обещала. Передавать не пришлось. Фрола не засудили. И он сказал:
— С Митькой я сам теперь. И с Зинкой. Но с сестрой и ты поговори — пусть в родную деревню возвращается. А?
— Ладно, — покорно сказала она.
Клавдия говорила с Зиной. Та лишь мотала головой и отвечала:
— Не поеду, ни за что! Чего вы с Фролом привязались!
— Значит, и Фрол уговаривает тебя вернуться?
— Ну да, и Фрол... А еще раньше Мишка Большаков все вокруг меня вертелся, уши своими стихами прожужжал. И тоже — возвращайся, да и все, в Зеленый Дол... А сейчас отец его, Захар Захарыч, покою не дает. Как приедет в Озерки, так обязательно...
— А Фрол-то, — глядя в сторону, проговорила Клавдия, — он... почему?
— «Надо, говорит, с Митькой вам жизнь налаживать. У ребенка, говорит, отец должен быть». Должен, конечно... Да легко ли мне... после всего... Но если и захотела бы... он сам, Митька, не захочет. Правда, Фрол говорит...
— Что он говорит? — еще тише спросила Клавдия.
— Что с Митькой он уладит. Да все равно, если и уладит, что за жизнь у нас будет? Как мы в одной деревне... Ты с Фролом, я с Митькой. Люди-то что скажут...
— С Фролом у нас не будет жизни, Зинушка, — сказала Клавдия. — Уйдет он все равно. Не мое, видно, счастье. Так что подумай.
— Нет, нет! — говорила Зина. Но по ее голосу Клавдия поняла, что сестра колеблется.
... Фрол, однако, не уходил, после суда жил у нее. Это было ей непонятно. Жил и молчал.
Недавно Фрола все-таки назначили бригадиром. Клавдия сготовила хороший ужин, купила бутылку водки.
— Спасибо, Клавдия. Хорошая ты, — сказал он. Но и только.
Он выпил стакан водки. Клавдия чувствовала — чтоб не обидеть ее.
В последующие дни он тоже молчал. Клавдия понимала — молчит Фрол теперь не от замкнутости, не от обиды на нее и на себя, не оттого, что не знает, как от нее отделаться. Она по тысяче мелочей, недоступных чужому глазу, видела, что этот нескладный и некрасивый человек любит ее и был бы рад прожить с ней остаток дней. Он молчит от горя, от внутренней боли, понимая, что нельзя, не может жить с ней, Клавдией Никулиной. Вон Зина уже приехала в деревню. Вон Митька, говорят, забегал уж однажды к сестре. Сам Фрол изредка заходит к ней. Вот и вчера заходил...
Клавдии тоже было нелегко. Но она не решалась говорить о чем-либо с Фролом, не решалась спросить и у сестры, зачем ходит к ней Фрол. И зачем спрашивать, когда все и так ясно. И люди, обычно падкие на пересуды, никак не комментировали этих событий. Может быть, они и судачили меж собой, но ей виду не показывали.
Особым чутьем Клавдия понимала: ее, кажется, оберегают от всяких волнений, — видно, так наказал Большаков. Но ей от этого было не легче, она словно попала в какую-то пустоту, где нет ни ветерка, ни звука.
И сегодня за обедом, не в силах больше выносить этой пустоты, начала было:
— Я хотела, Фрол...
А Фрол поспешно полез из-за стола, оставляя почти нетронутым обед:
— Не хочется что-то мясного. Рыбки, что ли, пойти принести на ужин.
— Иди, — тихонько сказала она, бороздя ложкой в тарелке.
Солнце все-таки выпуталось из цепких ветвей осокоря, скатилось вниз, за подернутые вечерней дымкой зареченские луга. Скатилось, чтобы завтра подняться с другого края земли.
И ледоход почти прошел. По Светлихе плыли теперь редковатые большие льдины, плыли важно, торжественно, будто именно ради них, чтобы освободить, расчистить им путь, кипела недавно тут вода, разбрасывая, кроша и поспешно угоняя вниз ледяное месиво.
В воздухе быстро холодало. Птахи за спиной умолкли. Сбоку, все тише и тише, гремел вешний поток, иссякая постепенно, обнажая еще мерзлые, но все-таки порядком источенные бока оврага.
Фрол встал, закинул сачок на плечо, пошел в деревню.
Ужинать он не стал, только сидел за столом и все смотрел на Клавдию. Она не поднимала головы и тоже почти ничего не ела.
Так прошло десять минут, двадцать.
— Чего же ты... ешь, — сказала Клавдия.
Фрол вздохнул и положил ложку.
— Видишь, как оно получается у нас, — проговорил он. Клавдия по-прежнему не подняла головы. Но Фрол заметил, что на стол упала ее бесшумная слезинка. — Ну, ну, Клавдия... Не надо, — попросил он. — Ты же знаешь, что я... с тобой бы... хотел...
— Господи! — воскликнула она, поднимая голову. Щеки ее, обветренные, горячие, блестели от слез. — А я разве не хотела бы?! Да ведь... Я не виню тебя. Я понимаю. Мне только жалко тебя.
Фрол встал, подошел к раздавленной горем женщине, погладил ее по мягким волосам тяжелой, заскорузлой, выдубленной конским потом рукой.
— Хорошая ты, Клавдия... Захар правильно сказал: для счастья была ты, видно, рождена, да судьба твоя на телеге где-то ехала, а телега сломалась.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |