Вышли неожиданно на полянку. Из травы поднялись двое — Тарасов друг Микита и какой-то угрюмый бородач.
— Вот так, Константин Андреич... И ты, Тарас, — повернулся Демид к Звягину, — И все остальные... Его вот звать Гаврила Казаков, — показал Демид букетиком на угрюмого бородача. Показал и снова поднес букетик к лицу, обнюхал его со всех сторон.
«Ну, сейчас-то уж кусанет!» — подумал Костя.
— Куда идти и что делать, он знает. Слушаться его, как... В общем, если жить хотите, слушайтесь... И вот этого мужика тоже берегите, — кивнул Демид на Микиту.
И, ничего больше не объясняя, пошел обратно.
Невдалеке, под деревьями, стояли пять низкорослых лошадей. Тот, кого звали Гаврила Казаков, молча отвязал коней, взобрался на одного из них и махнул рукой: поехали, дескать.
Ехали и шли, протаскивая за собой по зыбучим трясинам, по непролазным таежным зарослям упиравшихся лошадей, почти неделю.
На шестой день пути в полдень остановились почти на такой же полянке, как и та, с которой отправились в путь. Казаков проговорил:
— Ну вот... В общем, пришли мы на место. Тутока, в трех верстах, деревня. Большереченская называется. Задача наша такая — без шуму взять сельсоветчика, председателя коммунишки... Григорием Кувалдой председателя звать, — зачем-то сообщил он. — В случае чего живыми не сдаваться. Люди взрослые, понимаете: если не они прикончат, то уж мы достанем. Живот положим, а достанем. Это уж так верно, как и то, что ночь сегодня наступит.
Минуты две все полоскались в мочажине. Потом Казаков сказал, засовывая руки в мешок с провизией:
— Вот по ломтю мяса всем, по три-четыре десятка сухарей. Это — в дорогу. Больше брать не будем, чтоб не обременяться. — Завязал мешок, отбросил его под дерево. — Микита приберет. Пошли... — И встал.
— А Микита чего? — проговорил Тарас — Тутока прохлаждаться будет?
— А ты найдешь обратно дорогу без Микиты-то? — спросил Гаврила. — До этой-то поляны любой из вас доберется, ежели со мной что приключится. А дальше — пропадете.
И они ушли втроем в тайгу.
Гаврила шел впереди, чуть наклонившись, раскачивая длинными, чуть не до колен, руками.
Скоро стемнело.
Примерно к полуночи лес начал редеть, а потом и вовсе кончился. Вслед за Гаврилой поднялись на какой то холм и залегли на его вершине, в жестких низкорослых кустарниках.
Внизу, в небольшой ложбине, перед ними лежала деревня. В деревню стекала, огибая холм, на котором они лежали, разъезженная дорога, тускло отсвечивая под луной размешенной колесами пылью.
Деревня спала. Только в двух местах — в самом центре и далеко на окраине — горело по одному окошку.
Кустарники, в которых они лежали, пахли каким-то приторно-сладким запахом, от которого у Кости чуть кружилась голова.
— Вот, гляди... — шепнул Гаврила. — Окно светится в середке села — это сельсовет. Значит, Степка Грачев, главный сельский советчик, там... Ага, видишь, потухло. Значит, сейчас домой пойдет. По темным, пустым улицам. Сейчас они уже смело ходят ночами: безопасно, мол... Вот и можно подстеречь его где-нибудь у плетня, кляп в зубы, да и...
— Так чего же мы! — завозился Тарас — Он, может, полдороги прошел уж до дому-то...
— Не торопись. Торопливый какой... Нас трое, много нам не взять за этот раз. Возьмем этого сельсоветчика, кое-кого из его семьи — жену или сына... Семья у него большая — семь человек. Остальных придется... Ну, там видно будет. Еще, как говорил, председателя здешней коммуны надо будет взять.
Долго лежали молча, до тех пор, пока не потухло окно и на окраине деревни. Почти в тот же миг скатилась луна, и над селом повисла кромешная тьма. Косте вдруг почудилось, что свет, которым была залита спящая деревня, давала не луна, а это окошко давало, пока не потухло. И он сказал:
— А у кого там, на краю, окно горело?
— У Степки Грачева и горело. Видишь, пришел, — значит, лег спать.
— Вот как! — громко, громче, чем можно было, воскликнул Костя.
Гаврила недовольно обернулся. Костя сказал, будто просил прощения:
— Я к тому, что... Это хорошо, что на краю он живет... не зажгет окна-то больше.
— Верно, будем тушить, сколько сил хватит. Два-три окошечка затушить нынче надо. А вот как — утром помаракуем. Сейчас ты, Костя, и ты, Тарас, спите...
... Проснулся Костя от резких толчков под бок.
— Гляди, гляди...
Перевернувшись на живот, он увидел перед собой внизу сквозь редковатые кустарники вытянувшуюся примерно версты на полторы деревню.
Она находилась, оказывается, в длинной неглубокой лощине. По самой сердцевине текла, виляя, какая-то речка. К ее берегам и жались с обеих сторон домишки.
Речка курилась утренним туманом. Многие избы топились.
Вся лощина была до краев налита голубоватой дымкой, в которой тонул конец деревни. Крайние домишки были еле-еле видны.
— Где же дом сельсоветчика? — протирая заспанные глаза, спросил Костя.
— Эвон в тумане виднеются зеленые ставни. Крайнее окно, перед которым растет береза, вчера и светилось. Да ты сейчас не туда гляди. Вон, в центре, дом двухэтажный под новой тесовой крышей. Видишь, видишь? — торопливо, с присвистом, зашептал Гаврила. — Это контора ихней коммунишки. Раньше в том дому жил... управляющий золотыми рудниками жил в нем. Рудники тут есть, в горах. Ну... разрушенные они сейчас. Восстановить их им не под силу пока, вот они и организовали коммуну. Пашут, сеют... Жрать-то надо.
Лежа на животе, уткнув подбородок в молодую травку, Казаков нетерпеливо сверкал глазами. Руки его, выброшенные вперед, царапали землю.
— Ну, Константин Жуков, может, нам сейчас повезет... Может, повезет... — прошептал Гаврила. — Буди Тараску живо! — И вдруг захрипел страшно: — Повезло, повезло!! Он, Гришка Кувалда... Буди, говорю, чтоб тебя!.. Каждая минута теперь дороже золота...
Ничего еще не понимая, Костя растолкал Тараса.
— За мной! Все за мной! — приказал Гаврила и затем пополз куда-то назад.
Костя сполз с холма последним. А сползая, бросил взгляд на деревню и увидел, что от конторы отъезжают, направляясь в сторону холма, дрожки. В дрожках сидел какой-то человек в фуражке.
Несколько минут все бежали по лесу, пробираясь сквозь цепкую молодую поросль. Вброд перешли какую то речку — наверное, ту самую, что вытекала из деревни. И опять очутились возле дороги.
Дорога в этом месте раздваивалась, как раз на развилке стояла высокая и толстая сосна с редкими ветвями.
— Ну вот, — тяжело дыша, вымолвил Гаврила, останавливаясь под сосной. — В дрожках-то председатель коммуны едет. Повезло, так повезло нам...
— А вдруг он не сюда? — спросил Костя.
— Тут одна дорога. Мимо не проедет...
Гаврила умолк на мгновение. Все ясно расслышали, как в утреннем воздухе застучали, приближаясь, колеса. Казаков зашипел:
— В кусты, живо! В случае чего выручайте! В крайности, если меня грохнет, стреляйте тоже, чтоб не ушел живым гад.
И подпрыгнул, схватился за толстый сук, ловко подтянулся и стал на этот сук коленями, потом обеими ногами, вытащил наган, прижался боком к толстому стволу, вытянулся в струнку. И с той стороны, откуда ехал председатель, Гаврилу невозможно было заметить.
Дальнейшее произошло быстро, почти мгновенно.
Дрожки с председателем поравнялись с сосной. В тот же миг Гаврила прыгнул сверху на председателя, оглушил его наганом по голове...
Когда Костя и Тарас подбежали, Гаврила старательно связывал руки председателя.
Через несколько минут дрожки, на которых лежал председатель коммуны, стояли в лесу, километрах в полутора от дороги. Гаврила выпряг коня, с помощью Звягина взвалил на лошадь крупное и тяжелое тело председателя, крепко привязал. Потом передал Тарасу повод:
— Давай к Миките. И мигом обратно. Гляди, чтоб кляп изо рта не выпал. А то, очнувшись, закричит... — И уперся взглядом в Костю: — Учись!
Солнце было уже довольно высоко, когда они втроем — Костя, Тарас Звягин и Гаврила — вернулись на холм и легли на прежнее место. Жизнь в деревне шла своим чередом. Спешили куда-то по делам взрослые, суетились на улицах ребятишки. Разгребали дорожную пыль куры, рылись под плетнями поросята. На речке стирались бабы, мимо холма проехало — видно, на пашни — несколько подвод.
Но все это Гаврилу словно бы нисколько не интересовало. Он смотрел вниз, на деревню, равнодушными глазами, редко и лениво моргал. А часто, сомкнув веки, не размыкал их минуту, две, три, будто задремал. Но едва в деревне раздавался чей-нибудь возглас, громкий собачий лай или скрип колеса, он мгновенно раскрывал глаза.
До самого заката не разговаривали.
Вдруг Гаврила начал внимательно вглядываться вниз. Там, в деревне, возле конторы толпился народ.
Вскоре люди стали медленно расходиться. Когда деревню заволокла вечерняя мгла, возле двухэтажного здания с новой тесовой крышей не осталось ни одного человека.
— Пронесло! — облегченно выронил Гаврила и шумно задышал.
Тарас Звягин весь день нетерпеливо ерзал по земле на подстеленном под себя мешке. Несколько раз он вставал на четвереньки, расправлял сбившийся мешок и снова ложился. Только когда совсем стемнело, вдруг вымолвил со вздохом:
— Эх, Фильки нету.
Опять, как вчера, висела тяжелая луна над деревней.
По небу пробегали частые тучки, и луна, казалось, раскачивалась, как на веревке. И еще казалось, что она вот-вот оборвется, упадет и покатится по земле.
В деревне уже горели огни. Их было намного больше, чем вчера. Только окно сельсовета все еще не вспыхивало.
Наконец осветился желтый квадратик в самом центре деревни, мигнул и стал гореть ровно.
— Так, — сказал Гаврила. — Ужинаем — и пошли. Что не доедим — выбросить. На рассвете нам так или иначе подальше надо быть от этих мест.
И начал с хрустом размалывать сухари.
Потом спустились с холма, шли гуськом какими-то бурьянами, тайгой, опять бурьянами. Время от времени Гаврила останавливался, слушая тишину, и опять шел.
Вдруг обернулся к нему, Косте:
— Куда идем? Ну-ка?
— Я думаю — к дому сельсоветчика.
— Так, добро. Сообразительный.
— Сейчас речку переходить придется.
— Верно.
Вскоре действительно подошли к речке. Босиком перебрели речку, обулись в кустиках и вышли на окраину деревни.
— Теперь слушать меня, — шепотом сказал Гаврила. — Наганы и ножи держать наготове. Дом Грачевых — вон он. Проберемся к нему огородами, чтоб собак не потревожить. Двери в дом как раз возле угла. За углом я притаюсь. Вы оба заляжете в смородиннике, что возле стены у него растет. Да глядите — не дышать, не шевелиться! Как он войдет в ограду, совсем умрите. И только когда я кинусь на сельсоветчика, вскакивайте. А там — по обстоятельствам. Все. Бог поможет — свинья не съест...
Когда уже крались огородами, приминая молоденькую, не окрепшую еще зелень, разворачивая сапожищами старательно разрыхленные грядки, Тарас вдруг поинтересовался:
— А у самого Грачева нету собаки?
— Посмотрим, — ответил Гаврила. — Была.
— Дык ить... — Тарас остановился, — Как это «посмотрим»? Рисково это... Сыграет она нам панфары!
— Иди! Иди!..
У плетня, отгораживающего огород от подворья, всех троих действительно остановило предостерегающее собачье рычание. Потом собака залаяла. Все упали на землю. Гаврила вытащил что-то из кармана, бросил через плетень. Слышно было, как собака зачавкала.
Минут через пять Гаврила встал:
— Теперь не залает. Ну, по местам!
Осторожно отодвинул дощатые воротца в плетне, пропустил сперва его, Костю, и Тараса. Потом прошел во двор сам, прикрыл воротца. За хвост поднял с земли околевшую собаку и перебросил через плетень.
Через несколько секунд Костя лежал рядом с Тарасом в густом смородиннике, который был насажен вдоль всей стены дома, вплоть до крыльца. Гаврила исчез за стеной.
Луна склонилась к противоположному краю деревни и вот-вот должна была скрыться. Но пока она ярко освещала двор, усыпанный стружками и щепками, — видимо, хозяин что-то мастерил днем. Тускло поблескивало несколько кринок, торчащих, как большие груши, на кольях плетня.
Наконец луна скрылась, утонула куда-то. Кринки на кольях потухли, по всему двору разлилась чернота. Но вскоре глаза привыкли к мраку и снова стали различать щепки и стружки, валявшиеся на земле.
Во двор, скрипнув калиткой, вошел с улицы человек в длинной рубахе, подпоясанной ремнем. Грачев был невысокого роста, щупленький и, видимо, малосильный. Он не спеша прикрыл калитку и, стоя спиной к дому, докуривал папиросу. Докурил, растоптал окурок, еще постоял, словно кого дожидался.
«Ага, не приехал, должно быть, Кувалда-то ваш», — подумал почему-то Костя, словно еще сомневался, приедет или нет.
Наконец Грачев медленно пошел к крыльцу. На крыльце опять обернулся, помедлил: не стучат ли в ночной тишине дрожки? И звякнул несколько раз щеколдой о пробой. В доме послышался глухой шум, хлопнула где-то внутренняя дверь. Затем в сенцах раздался заспанный женский голос:
— Кто?
— Я это... Открой, — проговорил Грачев.
Загремел деревянный засов, скрипнули плохо смазанные дверные петли. И в это время мелькнула из-за угла тень, взметнулась чья-то рука, раздался тяжелый стон, потом пронзительный женский вскрик.
— Живо!! — неестественно громко, как показалось самому Косте, закричал он Тарасу, вскочил, метнулся к крыльцу и запнулся о мягкое, распластанное в сенцах тело человека в рубахе.
— А-а-а!.. — в смертельном испуге все еще кричала женщина где-то в глубине сенок.
Потом этот крик резко оборвался, об пол стукнулось что-то тяжелое, мягкое, и тотчас послышался в глубине дома детский плач. На него, Костю, налетел в темноте Гаврила, обдал горячим дыханием:
— Пискучая, тварь, оказалась... В избу, моментом! Одному ребятенку рот заткнуть тряпкой, чтоб не визжал, — и с собой. Остальным тоже заткнуть... навечно. Тихо только! Их пятеро там, детей, должно быть. Не просчитайтесь.
И Гаврила бросился к оглушенному человеку, лежавшему на полу, начал, как и председателю коммуны, связывать ему руки за спиной.
... Через несколько минут Тарас выволок из избы девочку лет пятнадцати...
— Все, что ли, там? — спросил Казаков. — Не оставили кого?
— Сичас проверим, — и Тарас опять нырнул в сенцы. «Проверял» он долго, минут десять. За это время Гаврила стащил тело перевязанного человека с крыльца, перекинул через плетень и прохрипел:
— Где он там запропастился?! Звягин!
— Здесь, здесь я... — Тарас выволакивал из темных сенок еще чего-то.
— Это что? — хлестнул его Гаврила. — Брось немедля! Тебе девчушку нести. Бери на загорбок. А это брось.
— Барахлишко-то?! Да ты чего? — обиделся Звягин, обеими руками обнимая свой распузатившийся мешок.
— Ну... имей в виду: выдохнешься — приколю.
— Я не выдохнусь. Я уж как-нибудь.
— Прикройте двери. Пошли!
На обратном пути речку переходили не разуваясь. Гаврила и он, Костя, по очереди несли связанного Грачева. Тот, кажется, не пришел еще в сознание. Тарас пыхтел сзади все сильнее и сильнее, однако не жаловался, не стонал. Девочку он перекинул через плечо, мешок волок по земле.
С поляны, где их встретил Микита, тронулись, даже не передохнув. И председатель коммуны, и сельсоветчик давно очнулись и стонали.
Ехали по тайге весь день и всю следующую ночь. Только когда окончательно выбились из сил лошади, остановились.
Изо рта пленных вытащили тряпки. Председатель коммуны, усатый, лет пятидесяти украинец, едва глотнул воздуха, сказал тихо:
— А-а, Гаврила! Успел-таки рудники в тот раз подорвать! Чуял я, шо ты живой пока. Не всех еще подавили вас, оказывается, як гнид поганых.
— Ничего, Григорий, раздавим, — ответил ему щупленький Степан Грачев.
— Вы-то уж отдавили свое, — зевнул равнодушно Гаврила.
— Что ж, выходит, отдавили, — проговорил Грачев, — Да ведь, кроме нас, еще люди есть. Мы погибнем — от народа не убудет.
Голос сельсоветчика ни разу не дрогнул. Говорил он так же тихо, как председатель, но каждое слово отчетливо печаталось в лесной тишине.
И больше они не произнесли за всю дорогу ни единого слова, как сговорились. Девчушка тоже молчала. На привалах подползала к отцу, прижималась к его телу и оттуда обжигала всех пронзительно синими глазами.
... Встретил их на той же поляне, откуда они отправлялись в путь, сам Демид.
— Приехали? Добро. Не с пустыми руками — еще добрее, — проговорил Демид вместо приветствия. И кивнул на связанных людей: — Гаврила, отведи их. — И обернулся к нему, Косте, обнял крепко обеими руками. — Ну, здравствуй. Рад я, рад, что вернулся жив-здоров...
— Здравствуй... Как вы тут? Как Серафима?
А Серафима уже бежала между деревьями, путаясь в длинной юбке, бежала и кричала:
— Костя! Костенька, родимый мой! Вернулся, вернулся!
Со всего разбега бросилась ему на шею, повисла, и он почувствовал, как она заболтала от радости ногами, словно девчонка...
—... Мама! Матушка моя!! Сил больше нет! Ведь целый день сено метала, спина так и разламывается. Пожалейте! — услышал Устин плачущий голос дочери и вздрогнул.
В комнате было темным-темно. В черно-синем квадрате окна тлела горстка желтоватых, как кисть недозрелой калины, звезд.
— А я говорю — молись, молись, дура, раз не хочешь на лавку ложиться, — донесся сквозь закрытую дверь шипучий голос Пистимеи. — Бога скоро разгневать, да нелегко замолить. Замаливай, ослушница, отступ свой!
— Да какой отступ?! Я сроду слова не давала...
— Ах ты... поганка болотная! Не давала? Не давала?!
Послышались негромкие удары, тяжелое дыхание. Устин понял, что жена бьет дочь, поспешно вскочил с кровати, рванул дверь в соседнюю комнату...
Варвара лежала согнувшись на полу, прикрывала лицо обеими руками. А Пистимея бегала вокруг и, чуть приподняв юбку, пинала дочь в бока, в плечи, в голову.
Устин хотел закричать что есть силы: «Эт-то еще что такое? Отойди, старая ведьма!!» Он уже открыл рот и набрал полную грудь воздуха. Но...
Ему показалось вдруг, что под потолком покачивается электрическая лампочка.
... Устин тяжело прислонился к дверному косяку. В его голове тоже закачалось что-то, как поплавок. «А что, пусть бьет, пусть... Не будет, кобыла толстопятая, шею колесом выгибать...»
А Варвара, увидев отца, приподнялась на коленях, протянула к нему обе руки:
— Батюшка! Батюшка!!
— Чего? — тупо спросил он.
— Я уж два часа на коленях стою...
— Ну?
— Уж ноги не держат. Уж в глазах желтые круги завспыхивали...
Устин помедлил, поморщился, будто мучительно соображая, что же ответить дочери. Он опустил разлохматившуюся голову на грудь, запустил пальцы в бороду и промолвил, медленно роняя слова:
— Ничего, ничего... Ты молись... — А сам подумал: «Теперь пропадет Варька — завалит ее старая карга на скамейку. Ну что ж... ну что ж...»
Медленно побрел от двери к кровати, так и не выпуская бороды из пальцев. Но на полпути встал столбом. Так... С Федькой — ладно, а Варьку кто убивает? Пистимея или он?! Она или...
— Пистимея!!
Пистимея тотчас неслышно высунулась наполовину из освещенного прямоугольника двери, точно ждала его возгласа за тем самым косяком, к которому он только что прислонялся.
— Господи, что ты? Чего надо?! — присвистывая от волнения сильнее обычного, спросила она.
Устин внимательно, казалось, с удовольствием, слушал ее голос. А когда она замолкла, сказал:
— А ведь ты как старая гусыня.
— Что — гусыня?
— Да шипишь, говорю.
Пистимея проговорила не то обиженно, не то жалобно:
— Больной ведь ты. Прямо больной.
Глава 24
А потом опять был знакомый звон в голове: Федьку — он или она? И Варьку?.. И почему случилась сегодня вся эта история с редактором районной газеты Смирновым, отчего сорвался он, Устин Морозов, и не помня себя наделал черт знает что?
Казалось Устану, вот-вот придет ответ, вот-вот...
Он бы, ответ этот, пришел, но кто-то, кажется, закричал в смертельном испуге его собственным голосом: «Нет, нет!! Не надо, не хочу!!» Тот, кто кричал, находился, вероятно, в каком-то огромном, очень высоком здании — в церкви, что ли: отголоски долго еще блуждали по каким-то закоулкам, отдавались больным гулом в его, Устиновой, голове.
Что-то противное, теплое полилось ему в рот, перехватило дыхание.
— Кто это? Чего? — дернулся он, выплевывая изо рта горькую жижу...
— Кричал ты, Господи... Будто огнем тебя палили, — сказала склонившаяся над ним Пистимея.
— Огнем... палили... Это верно, — тихо и покорно отзвался Устин.
— В Озерки, говорю, надо завтра, в больницу.
— Погоди, а без больницы... не окочурюсь без больницы? Чем поишь-то?
— Что ты, что ты, родимый?! — откачнулась в темноте Пистимея. — Для того ли жизнь горемычили вместе?! Успокоит тебя отвар.
— Горемычили? Ну ладно, ступай.
И Устин, вздохнув, снова погрузился в воспоминания...
После того как вернулись из поездки в Большереченское, устроили праздник. Серафима накладывала ему, Косте, лучшие куски и, поблескивая от нетерпения глазами, никого не стесняясь, прижималась к его плечу головой. Даже сквозь рубаху он чувствовал — ее круглые, тугие, как яблоки, щеки пышут жаром.
Только одному Тарасу веселье было не в веселье. Он сидел за столом мрачный, нахохлившийся, как курица.
— Чего же ты? — пододвинула ему Серафима стакан.
— А ты скажи-ка лучше: нэп — это что такое, а? — повернул к ней голову Тарас — Магазины открыто держат или нет? Я спрашивал у наших молодцов, которых привезли, — молчат...
— Кто его знает... Ты пей, пей...
Праздник продолжался потом для него, Кости, каждый день. Серафима не знала, как угодить ему, куда посадить, чем накормить. Тарас уплелся на следующий же день после возвращения опохмеляться к Миките, да и не показывал носа домой. Демид тоже редко приходил ночевать. Где он пропадал, что делал, Костя не знал.
За неделю отдохнул, отлежался. Его начало тяготить уже безделье.
Как-то утром спросил у Демида:
— А все-таки где они, эти... сельсоветчик с председателем?
— Ничего, живы-здоровы.
— Одно не пойму: зачем их живьем сюда приволокли? Объяснит мне кто-нибудь это или нет?
Разговор был за завтраком. Демид дохлебал свою чашку, вытер полотенцем тонкие губы.
— Что ж, можно объяснить. Пойдем.
Серафима старательно перетирала в углу возле печки тарелки. Она не подняла даже головы, когда он с Демидом вышел из избы.
Утро стояло тихое, прохладное, солнечное. Лес был насквозь пронизан птичьими голосами. Жуков шагал по тропинке вслед за Демидом и удивлялся: как это раньше он не замечал, не слышал такого обилия птичьих голосов?
Демид шел, время от времени нагибался, рвал цветочки, обильно росшие по краям тропинки, и складывал их в букетик.
Через полчаса вышли на большую поляну, утыканную сплошь толстыми пнями. Кругом чернел угрюмый ельник. Здесь не было слышно ни одного птичьего голоса.
Почти в самой середине поляны стоял большой, длинный амбар, сложенный из толстых бревен. «Вон отчего тут пней много», — подумал Костя. Недалеко от амбара курилась большая куча золы. Гаврила Казаков ковырял зачем-то в потухающем костре прутиком, словно что выискивал там.
Демид подошел к нему и спросил:
— Ну как?
— Да в самый раз.
— Давай.
Демид сел на пень. Казаков пошел к амбару.
Из леса подошли несколько угрюмых, давно не бритых людей. Деревенские это были жители или нет — Костя не мог понять.
Не здороваясь ни с ним, ни с Демидом, люди расселись, разлеглись вокруг кучи золы. Многие принялись крутить папиросы.
«Что за оказия? — подумал Жуков. — Молиться, что ли, на эту кучу собираются?»
А Гаврила меж тем гремел большущим замком, висевшим на амбарных дверях. Потом распахнул двери, срубленные из широких, в ладонь толщиной, плах, и одного за другим вытолкал оттуда трех человек, погнал к костру.
... Председатель колхоза, сельсоветчик и его дочка остановились перед Демидом, прижавшись друг к другу. Костя узнал их с трудом. Вернее, не узнал, а догадался, что это они. А может, и не догадался бы, если бы не девчонка, которая была изувечена, изуродована все-таки меньше других. Особенно страшно было глядеть на сельсоветчика Грачева. Он, как и остальные, был почти голый, кожа лохмотьями висела у него на груди, на спине... Костя рассмотрел все это в одну секунду и невольно опустил глаза. Опустил и спросил Демида:
— Зачем... так-то уж? Ведь задохнуться можно от... от... Ведь...
— Что? Сердце заходится? Кровь холодеет? — опять насмешливо проговорил Демид. И повернулся к Гавриле: — Давай. Сперва девчонку.
— Слушай, ты! — из последних сил закричал Грачев. — Самым святым, что есть у тебя, умоляю — прикончи ее, только не мучай. Убей на моих глазах, пересеки надвое. Только сразу, только сразу...
Демид подумал о чем-то, криво усмехнулся.
— Ладно. Сразу так сразу.
Гаврила поднял из травы лопату с длинным черенком, принялся разгребать кучу золы. Люди, безмолвно сидевшие и лежавшие вокруг этой кучи, нехотя, лениво поднялись.
Под слоем золы тлели янтарные угли, Гаврила схватил девчонку и швырнул ее на эти угли.
Вот теперь у Кости в самом деле екнуло сердце и остановилось.
Степан Грачев безмолвно рухнул на землю.
... Потом девчонка все выползала и выползала из этой дымящейся сковородки, а люди, стоявшие вокруг, все бросали и бросали ее назад. И только когда руки и колени у нее обгорели до костей, она потеряла силу и всем худеньким своим телом упала на угли. Но какие-то силы у нее еще остались, и она вскидывала, вскидывала голову, чтобы уберечь, спрятать от сжигающего жара хотя бы лицо, чтоб не вспыхнули ее белые тяжелые волосы. А волосы уже трещали от жара, чернели, дымились. Наконец они вспыхнули.
И тогда случилось то, чего никто не ожидал. Эта девчонка, ни разу не вскрикнувшая в течение всей пытки, мотая из стороны в сторону горящей головой, будто хотела сбить пламя, закричала тяжело и пронзительно:
— Тятенька, тятенька! Встань! Ты же сам учил меня, стоя, если... Погляди стоя на мою смерть. Дядя Григорий, тятенька... Не простят им люди, не простят!
Она захлебнулась, уронила голову.
Костя взглянул на Демида. Тот сидел на прежнем пне, спокойно нюхал букетик своих цветов. Только губы его подрагивали и, казалось, раскроются сейчас, он, как лошадь, завернет языком все цветы себе в рот и примется их жевать.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |