— Сдается мне, господин директор, что, если вы хотите что-нибудь вытянуть из мальчишки, надо запереть его отдельно от этого пройдохи. Был момент, когда ученик хотел уже все рассказать, а бродячий торговец помешал, делал ему знаки.
— И то верно. Посадите их отдельно.
Их разлучили. Джека отвели в то же самое помещение, где били башенные часы. Уходя, он заметил, какое растерянное и перепуганное лицо было у Белизера, — беднягу уводили, надев на него наручники. Мысль об этом уж и вовсе ни в чем не повинном человеке, еще более несчастном, чем он сам, все время мучила его.
Каким долгим показался Джеку этот день!
Сперва он попробовал заснуть, зарывшись головой в солому, словно надеясь спастись от охватившего его отчаяния. Однако при мысли, что все считают его преступником и что сам он своим постыдным поведением дал повод подозревать его, он ежеминутно вздрагивал всем телом… Как доказать свою невиновность? Дать им прочесть письмо матери? Тогда они убедятся, что он тратил деньги, присланные ею. А вдруг об этом узнает д'Аржантон?.. Неумение оценить истинное положение вещей, которое часто приводит к тому, что незрелый ум ребенка заставляет его отдавать предпочтение второстепенным соображениям в ущерб главным, вынудило Джека почти тотчас же отказаться от этого пути к спасению. Он ясно представил себе ужасную сцену в Ольшанике и бедную Шарлотту в слезах…
Но тогда как же ему доказать свою невиновность? Он в изнеможении лежал на охапке соломы, так как все еще не мог прийти в себя после вчерашнего пьянства, и мучительно, но тщетно искал выход из безнадежного положения. А кругом шла повседневная трудовая жизнь, часы звонили у него над головой, и в этих гулких ударах ему слышались медленные шаги неумолимо приближавшегося возмездия.
Два часа. Четыре. Заводской день окончен, рабочие расходятся по домам. Близится вечер, а ведь ему дали срок только до вечера, чтобы оправдаться. Если деньги не найдутся — тюрьма! Ну и пусть! Джеку кажется, что, когда его запрут, замуруют в мрачной, сырой темнице, ему будет легче-туда по крайней мере не придут требовать от него деньги. Можно подумать, что бедняга предчувствует, какая ужасная пытка ему еще тут готовится. Вдруг до него доносится скрип ступеней винтовой лестницы. Кто-то тяжело дышит, вздыхает, сморкается за дверью, потом раздается осторожный стук — так стучат люди с большими сильными пальцами, стараясь стучать не слишком громко. Наконец в замке поворачивается ключ.
— Это я… Ух!.. До чего ж высоко!
Зинаида произносит эти слова ласково и непринужденно. Но она так много плакала, ее обычно гладко причесанные волосы растрепались и высовываются из-под чепца, глаза у нее красные, распухшие, и ее наигранная веселость только еще резче подчеркивает, как ей тяжело. Бедная девушка улыбается Джеку, а тот печально глядит на нее.
— Я плохо выгляжу, да?.. Просто ужас! Я и вообще-то не красавица. Как посмотрю на себя в зеркале, сама себе язык показываю. У меня ни талии, ни стройности, да и нос картошкой, и глаза, как щелки. А уж от слез-то они больше не станут, я со вчерашнего дня все плачу и плачу, как Магдалина!.. А мой миленький Манжен — писаный красавец! Такое богатое приданое потребовалось, чтобы он забыл о моих недостатках. Завистницы мне все твердили: «Он на твоих деньгах женится…» Точно я и сама этого не знала! Ну и пусть, его — то привлекали мои денежки, он на них варился, но я-то, я-то люблю его! И я говорила себе: «Мне бы только стать его женой, а уж там я сделаю так, что и он меня полюбит…» Но теперь, сам понимаешь, дружочек Джек, все повернулось по-другому. Из-за тысячи франков, которая осталась на дне моей шкатулки, он не захочет иметь дело с такой дурнушкой. Даже когда папаша Рудик предлагал ему четыре тысячи, Манжен объявил, что коли так, то он предпочитает остаться холостяком. Я отсюда вижу: нынче вечером он придет, начнет теребить свои усики и будет придумывать, как бы половчее распроститься со мной. Конечно, я избавлю его от этой неприятной необходимости, первая верну ему колечко… Только… только… прежде чем навеки отказаться от своего счастья, я решила повидать тебя, Джек, и потолковать.
Мальчик потупился. Он плакал. Уж как он ни был мал, а все-таки отдавал себе отчет, как унизила себя Зинаида, простодушно признавшись, что она такая дурнушка. И как трогательно было мужество этой славной и чистой девушки, которая была уверена в том, что силой своей любви и домовитостью она уже после свадьбы покорит сердце красавца мужа, польстившегося на деньги!
Видя, что Джек плачет, Зинаида затрепетала от радости.
— Да я же им говорила, что он совсем не алой, что стоит ему только поглядеть на мою толстую заплаканную физиономию, красную от слез, и сердце его смягчится, он скажет себе: «И зачем только я причинил такое горе бедняжке Зинаиде! Ведь еще вчера она на моих глазах весело плясала со своей шкатулкой в руках от радости, что выходит замуж». Знаешь, когда я вчера утром взяла свою шкатулочку, а она уже стала не тяжелее, чем пригоршня снега, мне показалось, будто у меня сердце вырвали-такую я почувствовала пустоту внутри! И это чувство до сих пор не прошло… Джек, дружочек! Ведь ты вернешь мое приданое?
— У меня его нет, Зинаида, клянусь вам!
— Нет, ты мне этого не говори. Ведь ты же меня не боишься, правда? Я ни в чем тебя не упрекаю. Скажи только, где мои деньги. Там, верно, уж немножко не хватает? Ну, это пустяки! Понятное дело: в молодости каждому хочется повеселиться. Ха-ха-ха! Должно быть, ты малость пощипал папашу Рудика? Ну и шут с ними, с этими деньгами! Только скажи, ради бога, куда ты спрятал остальные?
— Умоляю вас, Зинаида: выслушайте меня! Я не крал. Это ошибка. Я тут ни при чем. Господи, какой ужас! Все думают, что я виноват!
Девушка говорила, не слушая его:
— Ты пойми, Джек: ведь он и знать меня больше не захочет, всем моим надеждам на замужество конец… Джек, дружочек! Не причиняй мне такое страшное горе! Наступит день, и ты раскаешься… Ради матери, которую ты так любишь, ради твоей маленькой подружки, о которой ты мне столько рассказывал — как знать, может, она станет твоей суженой, детская привязанность часто к этому приводит, — так вот ради нее ты должен это сделать! Боже мой! Ты все еще отпираешься? Как же мне тебя умолить?.. Изволь, я стану на колени и сложу руки, как перед святой Анной.
Опустившись на колени перед камнем, на котором сидел ученик, она опять зарыдала, захлебываясь и давясь слезами, как это бывает с сильными натурами, которые не привыкли открыто выражать свои чувства. Их отчаяние — точно взрыв: оно вырывается с ужасающей силой из самых недр души, как кипящая лава. Изнемогая под бременем горя, Зинаида рухнула наземь и так лежала в своем широком простом платье и белом чепце. Поза ее выражала горячую мольбу, девушка походила сейчас на тех коленопреклоненных женщин, которых можно встретить в будни в уголке безлюдной церкви, в бретонской деревушке — их фигуры воплощают безнадежное отчаяние, молитвенную скорбь.
Расстроенный, пожалуй, не меньше девушки, Джек дотронулся до ее руки, на которой поблескивало еще совсем новое, тяжелое серебряное обручальное кольцо. Он все еще пытался оправдаться, уверить ее в своей невиновности.
Внезапно она встала.
— Ну так знай же: ты будешь жестоко наказан!.. Никто и никогда тебя не полюбит, потому что у тебя злое сердце.
Зинаида выбежала, в один миг спустилась по лестнице и вошла в кабинет директора, — директор и отец ждали ее.
— Ну как?
Девушка ничего не ответила, она только отрицательно покачала головой. Горло ей сдавили рыдания, она не могла вымолвить ни слова.
— Полно, дитя мое, не убивайтесь! — заговорил директор. — Прежде чем обратиться к правосудию, которое больше думает о том, чтобы покарать виновных, а не о том, чтобы исправить причиненное ими зло, у нас остается еще одно средство. Рудик уверяет меня, будто мать «того негодника замужем за богатым человеком… Так вот, мы им и напишем… Если они люди порядочные, как полагает ваш отец, приданое еще не окончательно потеряно.
Он взял лист бумаги и начал писать, повторяя вслух каждое слово:
«Сударыня! Вашего сына обвиняют в краже шести тысяч франков. Деньги эти — всё, что отложили себе на черный день честные труженики, в семье которых он жил. До сих пор я еще не предал вора суду, надеясь, что он возвратит хотя бы часть похищенных денег, но похоже на то, что он их все промотал, либо потерял во время кутежа, происходившего на следующий день после преступления. При таких обстоятельствах судебное преследование неизбежно, если только Вы не сочтете необходимым возместить семейству Рудик украденную у них сумму. Прежде чем предпринять дальнейшие шаги, я готов ждать Вашего решения, однако ждать я буду только три дня, — я и без того долго медлил. Если до воскресенья я не получу ответа, то в понедельник утром виновный будет передан в руки правосудия.
Директор завода».
Он подписался.
— Несчастные люди! Какой ужас!.. — воскликнул папаша Рудик.
Несмотря на свое горе, он нашел в себе силы пожалеть и других. Зинаида вскинула голову.
— А что тут ужасного? — злобно сказала она.
Сын украл у меня приданое, пусть родители мне его возвратят.
Молодость и любовь не знают жалости. Зинаида не задумалась над тем, в какое отчаяние повергнет мать весть о бесчестии ее сына. Старый мастер, напротив, сочувствовал матери ученика; он понимал, что сам он умер бы со стыда, если бы ему сообщили такую новость.
Вот почему, хотя мастер и очень жалел свою дочь, все же в глубине души он смутно надеялся, что найдется какой-нибудь другой выход, может, ученик все-таки возвратит деньги, а может, это ужасное письмо затеряется в дороге и не дойдет по назначению. Ведь это такая ненадежная штука — четырехугольный листок бумаги, который отправляется в долгое путешествие в обществе таких же листков, как он, и какие только случайности не подстерегают его на пути!
Да, письмо и в самом деле нечто легкое и ненадежное, письма часто теряются. Но это письмо, которое директор только что написал и, запечатав сургучом над свечой, вручил рассыльному вместе с пачкой других бумаг, не пропадет. Почтальон-бретонец ощупью вынет его из жестяного ящика, бросит на дно своей кожаной сумки да еще задержится с ним в придорожном трактире, но можете быть спокойны: он его там не забудет. Оно благополучно переправится через Луару, и никакой ветер, ни с берега, ни с моря, не умчит его. На железной дороге вечно спешащие служащие сунут его в кое-как завязанную, потертую от долгой службы холщовую сумку и швырнут ее в проходящий поезд, но и там оно не затеряется.
Оно будет лежать вместе с другими, более объемистыми письмами, будет скользить, сдвигаться, подскакивать в движущемся вагоне, который может загореться от любой искры, потом прибудет в Париж, а оттуда, пройдя через все места, где письма разбирают, сортируют — его не сожгут, не украдут, не изорвут, не потеряют! — прямехонько дойдет до адресата вернее, чем всякое другое. Отчего же? Оттого, что оно содержит дурную весть. Такого рода письма точно заколдованы: с ними никогда ничего не случается.
Лучшее тому доказательство — письмо директора: проделав путешествие чуть ли не по всей Франции, оно в жестяном ящике сельского почтальона Казимира поднялось по знакомой нам каменистой дороге на бурый холм Этьоля. Д'Аржантон терпеть не может старика Казимира: по его мнению, он лентяй, он считает, что до Ольшаника далеко, и частенько поручает относить туда газеты и письма своей жене, которая не знает грамоты и непременно что-нибудь теряет по дороге. Вот как будто еще одна возможность, чтобы дурная весть не дошла по назначению. Но нет. Именно в этот день Казимир сам разносит почту, и вот он уже звонит в колокольчик возле увитой порыжевшим диким виноградом двери, над которой виднеется надпись: rarva domus, magna quiet; ее золоченые буквы с каждым днем блекнут от дождя и солнца.. БУДУЩИЙ ВОСПИТАННИК ИСПРАВИТЕЛЬНОЙ КОЛОНИИ
Никогда еще, пожалуй, загородный дом Ольшаник не соответствовал так своему девизу, как в то утро. Казавшийся особенно одиноким под зимним небом, по которому бежали большие серые облака, и особенно маленьким среди голых деревьев, тщательно закупоренный от сырости, проникавшей из сада и со стороны дороги, он был словно окутан той же сумрачной тишиной, какая окутывала еще не проснувшуюся после зимней спячки землю и воздух, в котором не видно было птиц. Одни только вороны, почти задевая черными крыльями землю, склевывали уцелевшее зерно на соседних полях и слегка оживляли унылый пейзаж.
Шарлотта снимала висевший на чердаке башенки сушеный виноград, поэт работал у себя, а доктор Гирш спал, но приход почтальона, служивший единственным развлечением этим добровольным изгнанникам, соединил изнывавших от скуки людей.
— Ага, письмо из Эндре!.. — воскликнул д'Аржантон и, уловив во взгляде Шарлотты лихорадочное нетерпение, намеренно стал читать газеты, положив нераспечатанное письмо около себя, как делает собака, стерегущая кость, к которой она пока еще никому не позволяет притронуться. — Ага, у этого господина вышла еще одна книга! Печет он их, что ли, скотина!.. Смотри-ка, стихи Гюго!.. Все не унимается!
Почему он с таким злобным удовольствием лениво перевертывает газетные листы? Потому что Шарлотта стоит тут, позади него, она дрожит от нетерпения, а щеки ее горят от радости: всякий раз, когда приходит письмо из Эндре, в любовнице пробуждается мать, а этот презренный эгоист злится на то, что она смеет любить еще кого-то, кроме него!
Именно по этой причине он и услал мальчика так далеко. Но материнское сердце даже у женщин, подобных Иде, устроено так, что чем дальше от них дети, тем сильнее они их любят, словно хотят силой своей любви преодолеть расстояние и приблизиться к ним душой.
После отъезда Джека Шарлотта терзалась угрызениями совести из-за того, что так малодушно отреклась от него; теперь она просто обожала сына. Чтобы не выводить поэта из себя, она избегала разговоров о мальчике, но думала о нем неотступно.
Д'Аржантон обо всем догадывался. Его ненависть к Джеку от этого только еще усилилась, и когда стали приходить первые письма от Рудика с жалобами на ученика, поэт не упускал случая показать, как он презирает мальчика:.
— Видишь! Из него даже рабочего не получится.
Но и этого было ему недостаточно. Ему хотелось еще больше унизить Джека, оскорбить его. На сей раз он мог быть доволен. Когда он, наконец, распечатал письмо из Эндре и прочел первые строки, лицо его побледнело, а глаза засверкали злобой и торжеством:
— Я давно этого ожидал!
Но как только он дошел до требования возместить украденные деньги, то, сообразив, что это грозит множеством весьма неприятных осложнений, сокрушенно покачал головой и передал письмо Шарлотте.
Какой удар в довершение всего, что она уже перенесла! То был удар по ее материнской гордости — и она не могла скрыть это от д'Аржантона, — то был удар по ее материнской любви. К тому же несчастная женщина жестоко страдала от угрызений совести.
«Это твоя вина! — кричал ей внутренний беспощадный голос, перед которым умолкают все хитроумные и изощренные доводы. — Это твоя вина! Зачем ты отреклась от него?»
Теперь надо было спасти сына любой ценой. Но как это сделать? Где достать денег? У нее самой уже ничего не было. Распродажа обстановки, придававшей ее временному гнездышку видимость роскоши, принесла Шарлотте несколько тысяч франков, которые она по своей беспечности растратила. «Милый дядя» напоследок хотел сделать ей подарок на память, но она наотрез отказалась принять что бы то ни было — ей было неловко перед д'Аржантоном. Таким образом, у нее ничего не осталось, если не считать драгоценностей, за которые нельзя было бы выручить и четверти необходимой суммы. О том, чтобы просить помощи у поэта, нечего было и думать. Она его достаточно хорошо знала. Прежде всего он ненавидел Джека, а главное, был скуп. Как истый овернец, он был мелочен и корыстолюбив, копил деньги и, подобно крестьянам, считал, что сбережения, хранящиеся у нотариуса, трогать нельзя. К тому же он был не очень богат, содержание Ольшаника стоило немало и было для него весьма обременительно. Вот почему, невзирая на скуку и одиночество, он из соображений экономии жил тут всю зиму, рассчитывая таким образом хотя бы отчасти возместить большие траты, которые производились летом из-за постоянного калейдоскопа гостей: они создавали вокруг него ту самую «духовную среду», которой алкала душа этого горе-поэта, но зато и влетали ему в копеечку.
Нет, нет, вовсе не о нем подумала она! Но он-то полагал, что она надеется на него, и придал своему лицу то ледяное выражение, какое обычно появляется у скупого человека, ожидающего, что у него будут просить денег.
— Я всегда говорил, что у мальчика дурные наклонности, — процедил он, дав ей дочитать письмо до конца.
Она ему не ответила, быть может, даже не слыхала его слов, одержимая одной мыслью: «Надо за три дня раздобыть деньги, не то мой мальчик попадет в тюрьму».
А он продолжал:
— Мне стыдно будет взглянуть в глаза друзьям, — ведь они по моей просьбе хлопотали за этого изверга!.. Вперед мне наука… Как я влип!
Шарлотта покраснела, но думала все об одном: «Я должна за три дня раздобыть деньги, иначе мой мальчик попадет в тюрьму».
Д'Аржантон испытующе смотрел на нее, стараясь угадать ее мысли. Из осторожности, опережая ее просьбу, он поспешил сказать:
— И ведь у нас даже нет возможности избежать бесчестья, вырвать этого негодника из рук судебных властей… Мы не так богаты.
— Ах, если бы ты захотел! — проговорила она и опустила голову.
Он решил, что она сейчас попросит денег. Это вывело его из себя:
— Ну да, если бы я захотел, черт побери! Я ждал, что ты это скажешь… А ведь ты лучше, чем кто-нибудь другой, знаешь, сколько мы тут проживаем, знаешь, что дела мои не так уж хороши. Мало того, что этот лоботряс и плут целых два года сидел у меня на шее! Теперь я еще должен расплачиваться за совершенную им кражу! Шесть тысяч франков! Да где мне их взять?
— О, я все отлично понимаю… Я рассчитываю не на тебя.
— Не на меня?.. А на кого же?
Смутившись и еще ниже опустив голову, она произнесла имя человека, с которым долгое время была близка: Джек называл его «милый дядя», а она назвала его «мой старинный друг». Она вымолвила это имя дрогнувшим голосом, боясь вспышки ревности со стороны поэта, ибо тем самым неосмотрительно напомнила о своем прошлом. Ничего похожего! Услыхав о «милом дяде», д'Аржантон лишь слегка покраснел: он и сам о нем подумал.
В конце концов этот бывший прокровитель Иды, равно как и ее сын, относились к прошлому Шарлотты, к тому таинственному прошлому, о котором он из гордости никогда ее не расспрашивал, делая вид, будто он его игнорирует. В этом д'Аржантон уподоблялся историкам эпохи Реставрации, которые умалчивали о временах Республики и о правлении Бонапарта, опускали их в своих ученых трудах, как будто их не существовало. Поэт рассуждал так: «Все это было еще до меня… Так пусть сами и выпутываются!» В сущности, он был очень доволен, что так дешево отделался, однако ничем не выдал своего беаразличия и, напротив, притворился задетым:
— Моя гордость принесла уже немало жертв ради любви, ну что ж, она может пойти еще и на эту жертву.
— Благодарю, благодарю!.. Ты так добр!
Вполголоса, чтобы их не услышал доктор Гирш, который от нечего делать лениво расхаживал по всему дому в своих стоптанных туфлях, они начали обсуждать, как gee это устроить.
Странный это был разговор — отрывочные фразы, недомолвки, намеки. Он разыгрывал подчеркнутое отвращение, она из деликатности не называла вещи своими именами, прибегала к безличным оборотам: «Мне, разумеется, не откажут… Доказательством служат подношения, которые мне предлагали, но которых я не приняла… К несчастью, это в Турени, как быть? Письмо придет только дня через два, столько же придется ждать ответа».
— А что, если я сама съезжу… — сказала Шарлотта и тут же испугалась собственной смелости.
Поэт невозмутимо ответил:
— Ну что ж, съездим.
— Как, ты поедешь со мною в Тур?.. Но тогда уж и в Эндре, от Тура это совсем близко, и мы передадим деньги!
— Значит, и в Эндре.
— Какой ты добрый, какой ты добрый!.. — целуя его руки, повторяла несчастная сумасбродка.
Он вовсе не склонен был отпускать ее в Тур одну. Ему не все было известно из ее прошлого, но он знал, что она некоторое время жила в Туре и была там счастлива. А что, если она возьмет да и не вернется?.. Она ведь так слабохарактерна и переменчива! Свидевшись со своим старым другом, вновь попав в обстановку роскоши, от которой она отказалась, встретившись с сыном, которого она так долго не видела, Шарлотта могла, чего доброго, пожалеть о прошлом и захотеть сбросить с себя иго тирании, а нести его — это он сам прекрасно понимал — было не так легко.
А между тем он уже не мог без нее обходиться. Тщеславный, эгоистичный, болезненно мнительный, он нуждался в ее слепой преданности, постоянных заботах и неизменно хорошем настроении. К тому же ему улыбалась мысль совершить небольшое путешествие и хоть на время избавиться от опротивевшей ему самому лирической драмы, над которой он уже давно и безрезультатно корпел.
Разумеется, свои страхи и желание развлечься он преподнес как рыцарские побуждения, объявив Шарлотте, что он ее не покинет, что он хочет делить с ней не только радость, но и горе, — в душе горевавшей матери он подогревал чувства признательной и восторженной любовницы. Впрочем, злополучную Лолотту поглощали предотъездные хлопоты, и эта легкомысленная женщина не думала о свалившемся на нее несчастье. Упаковывая чемоданы, давая распоряжения тетушке Аршамбо, она почти не вспоминала о печальных обстоятельствах, вызвавших эту поездку.
За обедом д'Аржантон сказал доктору Гиршу:
— Мы уезжаем. Джек таких дел натворил — просто беда. Нам нужно быть в Эндре. Приглядывай за домом, пока нас не будет.
Гирш не расспрашивал о подробностях. Он нисколько не удивился, что Джек «натворил дел», и, как истый прихлебатель, воскликнул по примеру д'Аржантона:
— Я давно этого ожидал!
Они выехали ночью курьерским поездом и рано утром прибыли в Тур. «Старинный друг» прежней Иды де Баранси жил в окрестностях города, в одном из небольших красивых замков, разбросанных по берегам Луары; их тенистые парки сбегают к самой реке, а кокетливые башенки вырисовываются на горизонте. «Его сиятельство», как в свое время именовали «милого дядю» слуги Иды, был бездетным вдовцом; этот светский человек был к тому же еще и добрым человеком. Несмотря на то, что молодая женщина порвала с ним так внезапно, он сохранил самые лучшие воспоминания об этой веселой говорунье, скрашивавшей некоторое время его одиночество. Вот почему на коротенькое письмецо Шарлотты он ответил, что охотно примет ее.
Они наняли экипаж и, выехав за город, покатили по красивой дороге мимо холмов. Шарлотту немного тревожило, что поэт упорно следует за ней. Она спрашивала себя:
«Что ж, он и туда со мной войдет?»
Несмотря на то, что она слабо разбиралась в правилах хорошего тона, она все же понимала, что это немыслимо. Она думала об этом, любуясь из окна кареты дивными местами, где прошли несколько лет ее бродячей жизни, где она так часто прогуливалась со своим маленьким Джеком, который в то время был прелестным златокудрым, нарядно одетым ребенком; теперь на нем рабочая блуза, а скоро, быть может, он наденет арестантский халат…
Сидя рядом с Шарлоттой, д'Аржантон краешком глаза наблюдал за нею и яростно покусывал ус. А она в это утро была очень хороша, хотя чуть-чуть бледна: сказывалась тревога за сына, усталость после ночи, проведенной в вагоне, волнение перед визитом к «старинному другу». Строго обдуманный темный костюм еще резче подчеркивал свежесть ее лица и возвращал ей ту изысканность, какую она постепенно потеряла в Ольшанике, хлопоча по хозяйству и выполняя роль сиделки при поэте. Д'Аржантон, утратив обычное свое высокомерие, был взволнован, встревожен, он чувствовал себя глубоко несчастным. Но владевшее нм чувство не походило на ревность Отелло, которая сводит с ума и убивает, нет, то было раздражающее ощущение неловкости, когда человек чувствует себя никчемным и глупым. Д'Аржантон понимал, какую странную, постыдную и нелепую роль он играет, и уже начинал раскаиваться в том, что вызвался сопровождать ее. Но больше всего он злился на себя за то, что разрешил ей сюда поехать.
Вид замка окончательно вывел его из равновесия. Когда Шарлотта сказала: «Здесь»-и он различил среди деревьев изящные очертания и каменную резьбу прелестного замка эпохи Возрождения, террасы, подъемный мост, переброшенный через речушку, летом скрытую тенистыми деревьями и ясно видную в это время года, когда прозрачные дали едва-едва затушеваны зелеными пятнами, он мысленно обвинил себя в легкомыслим, сумасбродстве и неосторожности. Конечно, очутившись там, она уже оттуда не выйдет.
Д'Аржантон не знал, какие крепкие корни пустил он в сердце этой женщины, не понимал, что никакие сокровища в мире не заставят ее отказаться от него.
«Когда же он выйдет из экипажа?»-думала взволнованная Шарлотта.
Наконец у въезда в широкую аллею он велел остановиться.
— Я буду там, на дороге, — сказал он и прибавил с жалкой, вымученной улыбкой:-Только не задерживайся!
— Нет, нет, друг мой, не беспокойся…
Экипаж был уже далеко, у решетчатых ворот, а он все глядел ему вслед. А минут через пять, когда поэт, опершись на ограду парка, пристально смотрел все в том же направлении, он увидел, что его любовница идет под руку с высоким, элегантным, еще стройным и держащимся прямо господином, который, судя по несколько напряженной походке, был уже далеко не молод. Когда они исчезли, д'Аржантон ощутил внутри страшную пустоту, ему почудилось, будто юбки Шарлотты, свернувшей в боковую аллею, взметнулись с такой дразнящей насмешкой, что у него загорелось лицо, как от пощечины.
Начались муки ожидания… О чем они там говорят?.. Увидит ли он еще когда-нибудь Шарлотту?.. И всю эту унизительную пытку ему приходится терпеть из-за какого-то дрянного мальчишки!
Поэт опустился на истертую ступеньку возле калитки в конце большого парка, в глубине которого только что скрылась Шарлотта, и лихорадочное волнение овладело им; он ежеминутно поглядывал на решетчатые ворота и на лужайку перед входом в замок, где на козлах кареты неподвижно восседал кучер в пелерине. Глазам поэта открывался чудный вид, способный утишить самую мучительную тревогу: сбегавшие по склонам ровные ряды густых виноградников, лесистые холмы, обсаженные ивами и прорезанные ручьями пастбища; там и сям темнели руины времен Людовика XI, взор радовали красивые замки, которых так много на берегах Луары, — на их фронтоне между причудливо переплетающимися буквами «Д»[32] извивалась саламандра.
Изнывая от одиночества и тоскливого ожидания, д'Аржантон, чтобы развлечься, стал приглядываться к группе рабочих, рывших в маленькой долине, раскинувшейся у его ног наподобие чаши, большую канаву для стока воды. Подойдя ближе, он обнаружил, что люди эти, одетые в одинаковые синие блузы и грубые холщовые штаны, которых он принял издали за крестьян, на самом деле подростки, работающие под присмотром надзирателя. Человек этот — не то крестьянин, не то горожанин — распоряжался и намечал границы канавы.
Удивительнее всего было то, что мальчишки, трудившиеся на вольном воздухе, хранили молчание. Ни единого слова, ни единого возгласа! Не заметно было даже того естественного возбуждения, какое присуще человеку, когда он двигается, когда он занят физическим трудом.
— Ровнее!.. Не спешить!.. — кричал надзиратель, и лопаты мелькали в воздухе, а вспотевшие головы наклонялись к земле.
Время от времени работающие выпрямлялись, чтобы перевести дух, и тогда становились видны их конусообразные черепа, узкие лбы, отмеченные печатью порока, изможденные, испитые физиономии. Можно было наверняка сказать, что подростки эти выросли не на деревенском приволье — их землистого цвета кожа, красные, гноящиеся глаза явственно говорили о нищете городских окраин, о затхлом воздухе кварталов, где ютится беднота, о пагубных для здоровья жилищах.
— Что это за дети? — полюбопытствовал поэт.
— Вы, сударь, видать, нездешний?.. Это воспитанники из колонии Метре… Она тут близко.
Надзиратель указал д'Аржантону на ряд новых белых домов, видневшихся на холме, прямо против них. Поэту уже приходилось слышать об этом известном исправительном заведении, но он ничего не знал ни о существующих там порядках, ни о том, кто туда попадает. И он принялся расспрашивать этого человека, пояснив, что в одной хорошо знакомой ему семье единственный сын совсем отбился от рук, и родители от горя просто голову потеряли.
— Когда он выйдет из тюрьмы, пусть пришлют его к нам.
— Дело в том, что он туда, как видно, не попадет, — произнес д'Аржантон с некоторым сожалением в голосе. — Родные умудрились избавить его от наказания, возвратив деньги…
— Тогда мы не можем его принять. Мы помещаем в колонию только малолетних преступников. Но у нас имеется тут особое отделение, «Отчий дом», где применяется режим строгой изоляции.
— Вот оно что!.. Режим строгой изоляции?
— Он исправляет даже самых неисправимых… Впрочем, у меня тут с собой брошюры. Не угодно ли ознакомиться?
Д'Аржантон взял брошюрки, дал надзирателю несколько монет для малолетних преступников и вышел на дорогу. Решетчатые ворота замка только что закрылись. Карета ехала по главной аллее.
Наконец-то!..
Сияющая, счастливая, с блестящими от возбуждения глазами, Шарлотта торопилась к своему поэту.
— Садись, садись! — проговорила она.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |