Фантазии мужчины средних лет 14 страница

Буравчик не выдержала и прыснула смехом.

– Конечно, зациклена. Мик – это же дитя, ребеночек Аркадии.

– Ребенок?! – вскрикнул я, словно ужаленный. – У Аркадии ребенок?

– Ну да, от того самого мужика. Симпатяга такой, просто куколка, я к нему всей душой привязалась. Вот он проснется, я вам фотографию и покажу.

Мы еще посидели, поболтали о том, о сем, хотя мне было не по себе, я с трудом следовал нити разговора. Наконец за стенкой раздался детский плач.

– А вот и Мик проснулся, – обрадовалась украинская буравчик. – Пойдемте, посмотрите на него.

Мы встали, вошли в комнату, в ней пахло младенческими запахами – прежде всего нежностью и беззащитностью. Симпатичный малыш лет двух (я плохо различаю возраст младенцев) стоял в маленькой своей кроватке, держась за перила, чуть подпрыгивая на упругом матраце.

Увидев меня, он перестал прыгать, вдруг протянул ко мне ручки и пропищал: «Папа».

– Папа?! – вслед за младенцем повторила буравчик и осеклась, прикрыв рот ладошкой. – Ой, а я бачу и не могу зрозумить, – перешла она частично на родной, бердянский язык. Потом молча подошла к трельяжному столику, взяла фотографию, стоявшую на нем, без слов передала мне.

Я помнил эту фотографию, нас сфотографировали на одной из вечеринок, мы с Аркадией обнимались и смотрели друг другу в глаза, можно сказать, с обоюдной любовью смотрели. А утром Аркадия вложила ее в рамку и поставила на этот самый трельяжный столик.

– Так это и есть вы! – почти шепотом произнесла буравчик.

– Да, я изменился. Оброс, не брился давно, – сказал я и провел ладонью по щетинистым щекам, будто оправдываясь. Затем подошел к кроватке, подхватил малыша, прижал к себе. Запах нежности и беззащитности вошел в меня, проник в нос, рот, в каждую пору.

– А Мик-то узнал. Надо же, сразу узнал. Аркадия ему каждый день фотографию показывает, рассказывает о папе, вот и узнал. А я сплоховала…

– Кто он? – только и смог спросить я, прижимая Мика к себе. Он тоже обнял меня своими ручками, тоже прижался маленьким тельцем.

– Мужичок, а кто же еще. В папку пошел. Такой фалик у него смешной, – затараторила электромагнитик.

– Конечно, конечно, – закивал я.

Я бы грохнулся сейчас, свалился без сознания, настолько был взволнован, ошарашен, потрясен. И зацикленностью Аркадии, и ребенком, вообще всем… но особенно предвкушением будущего. Но я не мог падать, у меня в руках покоилось маленькое тельце, почти что мое собственное. Вернее, оно сразу стало намного важнее моего собственного.

Не буду описывать встречу с Аркадией. Скажу только, что украинский буравчик тут же засуетилась, заторопилась домой, и никто ее не пытался удержать.

Уже под утро, придя в себя от сильнейшего энергазма, лежа неподвижно на кровати, боясь пошевелиться, боясь потревожить забывшуюся сном Аркадию, я задумался над простым вопросом: были ли две Аркадии двумя разными людьми? Или все же одна являлась проекцией другой, а другая, соответственно, проекцией первой?

Чисто эмоционально особенно сейчас, после ночи любви, мне хотелось считать, что они совершенно разные. Одна, вон, легко предала меня после всего того, что между намибыло. А другая – сохранила, и осталась верна, и даже продолжила меня в Мике. Даже не зная, увидит ли еще когда-нибудь. Такое дорогого стоит.

Но с другой стороны, снова подумал я, может, они не столько разные, сколько живут в совершенно разных условиях – одна умеет зацикливаться, потому что зацикливание здесь у всех в крови, в культуре, и для них оно естественно, норма, необходимость. А в том, другом мире они не умеют ни зацикливаться, ни быть верными, ни быть постоянными, преданными. Не только любимому, а вообще никому не могут – тоже культура такая, тоже в крови. Никто из них даже не представляет, что «зацикливание» может существовать – само понятие им неведомо, и оттого возникают неверности, предательства, идущие вслед за ними подлости. Не только по поводу любви и секса, нет, вообще по любому человеческому поводу. Оттуда же войны, смерти и прочие преступления.

А значит, получается, что виноват не сам человек, а мир, в который он погружен, виновата мораль этого мира, культура мира, система ценностей, система порядочности. И если система подпорчена, то и люди в такой подпорченной системе подпорчены. И ничего с этим не поделать. Но если перенести человека в систему правильных ценностей, то глядишь, он через какое-то время изменится и тоже приобретет умение зацикливаться если не физически, то хотя бы эмоционально, морально. А если даже не он сам – то дети его. Вот и получается, что система ценностей первична и общество, в которое помещен человек, определяет моральную шкалу.

– Я знала, что ты вернешься. – Я повернул голову, Аркадия смотрела на меня, я и не заметил, как она проснулась. – Когда ты ушел и пропал, я сначала испугалась, что тебя украли, а потом нашла рукопись на твоем столе. А когда ее прочитала, сразу поняла, что ты опять трансформировался, перешел в тот мир, откуда пришел. Вот я и пересталаволноваться и стала ждать.

– А когда ты решила зачать ребенка? Я ведь не предполагал ничего.

– Я думала, ты догадался. Помнишь, я привела «катализатора». У нас без «катализатора» не вышло бы, я имею в виду, у плевриты с мужиком. Мне показалось, ты понял.

– Тебе неправильно показалось, – произнес я. – Если бы я знал, разве бы я трансформировался?

Мы помолчали, потом я снова спросил:

– А не боялась рожать без меня?

– Нет, не боялась. Просто… я знала, что когда ты захочешь вернуться, ты вернешься. Тебе ведь известно как. Дело в желании. – Она помедлила, затем продолжила: – А еслибы не вернулся, значит, тебе не надо. Значит, ни к чему.

Я молчал, в голове была полная каша. Что сказать ей в ответ? Она была права. Все оказалось просто и ясно. Такой простой и ясной бывает только правда.

Постепенно жизнь входила в норму, появилась рутина, череда ежедневных обязанностей, они наполняли, радовали и не обделяли, а, наоборот, заряжали энергией. Мик засыпал с улыбкой и просыпался с улыбкой и тянул руки, завидев меня, и по одному его взгляду я понимал, что он любит меня на каком-то особом генетическом уровне, что чувство это заложено в него с рождения.

Я долго думал над этим и в результате пришел к тоже простому, ясному выводу: «От людей, которые тебя искренне любят, рождаются любящие тебя дети. Иными словами, любовь передается по наследству». Эта мысль мне показалась очень важной.

Конечно, по прошествии времени, когда жизнь упорядочилась и стала размеренной, я встретился с Сашей Рейном. Этот Рейн казался все таким же жизнерадостным, глаза брызгали задором и неистребимым интересом к жизни. Похоже, он искренне обрадовался мне.

– Стариканище! – Он поднялся из-за кофейного столика, на котором, как всегда, стоял стакан со скотчем. – Где ты пропадал? Я тебя обыскался, звонил твоей плеврите тысячу раз. Но она словно воды в рот набрала: нет его да нет, а где и когда вернется, ни гугу. Хорошо еще, что рукопись твою мне передала.

– Я уезжал, – ответил я уклончиво. – Далеко, туда, где цивилизации нет. Ни телевизора, ни даже Интернета.

– Такие места еще есть? – засмеялся Саня.

– Да, всякие маленькие острова в океане, которые цивилизация еще не испортила. Помнишь, как у Хэма, тот тоже про «острова в океане» писал.

– Ну, ты, экстремал, – обрадовался за меня Рейн. – Когда ты вернулся?

– Совсем недавно.

– Получается, ты ничего не знаешь? Вообще ничего?

– А что я должен знать? – насторожился я.

– Про наш фильм. Про двуполый мир… Ты чего, позабыл все? Острова всю память отшибли, или ты, лежа на пляже, перекурил сильно? – Он засмеялся, я лишь пожал плечами. – Короче, полнейший успех, я тебе, кстати, кучу денег должен, роилтис, в смысле. Не откажешься?

– Нет, не откажусь, – принял я его легкий и чуть развязный тон.

– Короче, после того как я прочитал твою рукопись, никаким америкосам я ее предлагать не стал. Сам решил кино делать, тема ведь богатейшая. Сценарий мы, конечно, своими силами написали, но в титрах ты на первом месте, все как полагается. Снял я быстро, полгода, не больше. Ты не представляешь, какой успех! Он у нас прокатывался несколько месяцев на всех площадках, потом мы его продали повсюду. В Штатах вообще полный фурор. Я же говорю, тонны денег. Все о тебе спрашивают, а я им ничего ответить не могу, отмалчиваюсь. Где этот гениальный сценарист, который придумал про двуполье? А я, типа, в творческом отпуске, просил не беспокоить. Короче, они продолжения хотят, сиквал, иными словами. Ну что, осилим, завинтим им сиквал по самые кое-чего?

И вдруг меня осенило. Кажется, простая мысль, но как раз к месту пришлась.

– Я над ним как раз работал, над продолжением, – признался я. – Что, ты думаешь, я на островах столько времени делал?

– Так я и знал, – заискрился Рейн, потирая руки. – Отлично, давай, рассказывай сюжет.

И я начал рассказывать. Собственно сюжет, как известно, оказался на редкость прост: главный герой пытается переделать двуполье на многополье. А дальше – известно, что получилось. Сам он с трудом спасается, оставляя позади себя мир в огне и дыме.

Когда я закончил, Саня молчал минуту-другую, отглатывая из стакана остатки скотча. Затем подозвал официанта, заказал новую порцию.

– То есть решил в социальную плоскость тему двинуть. Философией обволочь… Ну что же, есть над чем подумать, материал богатый. Молоток, не зря на острове своем отшельничал.

– Вот только одна нестыковка, Сань… никак объяснения придумать не могу… Почему у них в результате такой бардак получился? В этом двупольном мире, который главный герой в многопольный пытается переделать? Почему все шиворот-навыворот? И такое ощущение, будто иного результата и быть не могло. Что они заведомо обречены. У нас-то нормально, а у них не по-людски? Почему? А объяснение нам дать необходимо, чтобы зритель поверил.

– Как почему? – удивился Рейн. – Они же от своих фаллических и вагинальных приспособлений не отделались еще. Вот у них неразрешимые противоречия и возникли. Двойная идентификация. А внутренние противоречия только в агрессии и в ненависти выход могут найти. Сам представь, скажем, паучок, и с фаликом? Ты чувствуешь, какая гремучая смесь? Коктейль Молотова по сравнению с ней ничто. Жуткие химические реакции могут возникать, никому мало не покажется. Вот их и повело на всякие патологии. Или плеврита, и с влагаликом. Тоже боевое сочетание. Или химики, кто с фалами, а кто с влагами. Просто монстры, Франкенштейны сплошные. – Он захохотал, искренне, задорно. Я тоже не удержался, засмеялся вслед за ним. – Представляешь, чего они понаделают, каких дров наломают? Вот они у тебя и наломали. А твой главный герой сразу не въехал, в чем проблема, и оставлял их с рудиментами. В результате напоролся на то, за что боролся.

Официант поднес новый стакан со скотчем, Саня отпил, слегка поморщился от крепости, но с удовольствием поморщился.

– Но это даже хорошо, что у тебя проблематика возникла. Дополнительный конфликт только добавляет напряжения. А тут не просто конфликт, а конфликтище. До полного трагикомизма. Ты представь, как на экране будет выглядеть: скажем, псих и с членом? Любой обхохочется. Как говорится, над вымыслом слезами обольюсь. А какие льются слезы: от сопереживания или от смеха, не так важно. К тому же открытый финал оставляем, – продолжал размышлять вслух Рейн. – Ведь герою нерешенную проблему с рудиментамирано или поздно надо будет решать. Вот он в третьей серии и займется ею. Ликвидировать начнет рудименты для тех полов, где они не нужны.

– Как ликвидировать? – зачем-то спросил я.

– Это уж тебе решать, как ликвидировать. Но ты же наверняка придумаешь что-нибудь оригинальное, какой-нибудь нестандартный ход. Хотя можно, конечно, хирургическимиметодами: резать, зашивать и прочее…

– Но это же нереально. Пойди, соперируй 14/16 всего населения, – перебил я Рейна. – Скальпелей и ниток не хватит.

– Ты прав, – согласился Саня. – Я и говорю, придумать тебе надо будет что-нибудь нестандартное. Впрочем, времени до следующего сиквала полно, так что не спеши. А сейчас материала хоть отбавляй.

Мы помолчали, каждый задумавшись о своем: Рейн, наверное, о том, как будет снимать фильм. А я думал совсем о другом:

«Как же я сам не догадался?! Почему?! Ведь сколько людей обрек на горе и страдания?! Как я мог оставить их всех с *censored*ами и влагалищами? Теперь понятно, что они сначала должны атрофироваться, чтобы человеческая натура поменялась. А у всех этих пчелок и паучков, лунатиков и психов, троглодитов и буравчиков оставались либо члены, либо влагалища. Что создало психическое противоречие, психический конфликт, который не позволил привести к полной идентификации. А раз проблема идентификации решена половинчато, то и психика этих людей и их сознание оказались разделенными. А разделенные психика и сознание приводят к мизантропии и патологической агрессии – любой психиатр скажет».

Тут же возникла еще одна мысль, которая показалась даже важнее предыдущей:

«И на кого агрессия оказалась направленной? На мужиков! На тех, кто только и был полностью идентифицирован. На тех единственных, у которых не возникло противоречия!Кто находился в согласии и с собой, и с миром. Ну и на женщин, конечно, тоже. Хотя на женщин в меньшей степени, безусловно, они более нежные создания, умеют казаться беззащитными. И приспосабливаются лучше. А мы, мужики, – наивные, как дети, приспосабливаемся с трудом, вот на нас и наехали. Как я сам до этого не догадался? Не понимаю! Непростительная ошибка».

А потом меня пронзила еще одна мысль: «Получается, что те причины, о которых говорила суррогатная Аркадия… ну, что мужики захватили искусство, науку и прочее… это полная чушь? Лишь предлог. На самом деле дело во внутреннем балансе, в равновесии. А отсутствие равновесия приводит к жертвоприношениям. К крови и распри. Вот, оказывается, в чем дело!»

– Послушай, – спросил я у Сани, выводя его из задумчивости. – А кто у нас сейчас во главе страны? Не паучки, случаем?

Это был важный вопрос, ответ на него помог бы мне разобраться в сути вещей, в происходящих процессах.

– Ты, я смотрю, совсем от жизни оторвался на своих островах, – усмехнулся Рейн. – Почему паучки? Нет, совсем не паучки. Сейчас 4-дэшник во главе. Но его срок скоро проходит, а следующим, похоже, псих будет. Психи, они обычно хорошие лидеры, они о людях волнуются и заботятся. Энергетика у них такая, заботливая.

– Вот и хорошо, – кивнул я успокоенно.

Жизнь текла в симпатичной неспешности – я радовался Мику, радовался Аркадии, размеренному, привычному городу. Что еще требуется человеку после того, как он прошел через потери, потрясения, разочарования? Но однажды меня потянуло в свою старую квартиру на бульваре, я и не помнил, когда заглядывал туда в последний раз.

Если честно, я подходил к дому с трепетом. Последний раз, когда я посетил его, я переместился из многопольного мира в двупольный. А что, если свидание с домом и сейчас принесет что-то новое, какой-нибудь неожиданный сюрприз?

От этой мысли я немного разволновался. Но ничего странного или неожиданного не произошло. Лифт неспешно поднял меня на шестой этаж, ключ по привычке легко нырнул в замочную скважину, дверь поначалу чуть напряглась и сразу послушно отворилась.

Я прошел в комнату, в ней по-прежнему все было знакомо, привычно, будто время отлетело на несколько лет назад… Интересно, можно ли самому сбросить несколько лет, возвращаясь в любимые места прошлого? Я посидел в кресле возле письменного стола, пролистал свою старую записную книжку – всегда интересно вспомнить: о чем ты думал когда-то давно? Бывает, что и удивишься: надо же, какие забавные мысли приходили в голову? И непонятно, почему со временем их позабыл?

Потом я переместился на диван, старый, привычный, годами подстроенный под мое тело. Наверное, я задремал, мне снилось что-то хорошее, плавное, то, что обычно после пробуждения невозможно вспомнить, но что оставляет доброе настроение и беспричинную улыбку на губах.

Я поднялся, решил пойти на кухню, сварить кофе, натягивать ботинки было лень, я сбросил их перед тем, как улечься на диван. Так в носках и потопал на кухню.

На кухне тоже все было знакомо, привычно: чайник на плите, я вылил из него старую, застоявшуюся воду, всполоснул, налил свежей воды, поставил на плиту, повернул ручкуконфорки. Красно-синее пламя взметнулось, затрепыхалось, и в тот же момент что-то оплело мои ступни, захлестнуло, дернуло сначала вбок, резко, сильно, подсекло ноги, я потерял равновесие, взмахнул руками, нелепо, растерянно…

А потом что-то случилось… слишком быстро, стремительно, я ничего не успел разобрать – все перевернулось, то ли у меня в голове, то ли в пространстве, под ногами уже не чувствовалось опоры, опоры не было нигде, абсолютно ненадежное, ничем не поддерживаемое пространство. Прошло несколько мгновений, и я понял: я повис в воздухе вверх ногами посередине кухни и, как маятник, головой вниз раскачиваюсь взад-вперед в воздухе. Когда колебания затихли, я ухитрился приподнять голову – мои ступни быликрепко перехвачены толстой петлей, веревка поднималась куда-то к потолку, к люстре, в ней и терялась.

Конечно, я сначала подергал ногами, затем начал трястись всем телом, попытался дотянуться руками до веревки, попытался ослабить узел – но все бесполезно. Я бился, стараясь освободиться, казалось, целую вечность, но в конце концов силы оставили меня, и я затих. Висеть было крайне неприятно, кровь притекала к голове, я где-то читал, что человек может выдержать в таком положении час-два, не больше.

«Надо же, – пришла в голову первая мысль, – видимо, зайдя в квартиру, я опять трансформировался, опять попал в параллельный мир, вот они меня в капкан и поймали». Я еще раз попытался приподняться, высвободиться, но опять безуспешно.

Постепенно сознание начало оставлять меня. Уже через пелену, как будто во сне, я услышал сначала шаги, потом увидел откуда-то появившихся людей – двое, один рыжий, плохо выбритый, в спортивной куртке, его лицо показалось мне почему-то знакомым. Но почему, откуда? – вспомнить сейчас было совершенно невозможно.

– Помогите, освободите меня, – постарался проговорить я, но то ли у меня не получилось членораздельно, то ли они не обратили внимания.

– Попался, наконец-то, – услышал я голос. Оттого, что моя голова находилась низко над землей, я не видел, чей именно. – Сколько мы за ним охотились, сколько времени потратили, а все же отловили. А ты говорил, что уже не отловим. А выходит, что я был прав, главное – терпение и упорство.

– Выходит, что прав, – раздался другой, чуть хрипловатый голос. – А все потому, что мужиков всегда домой тянет, рано или поздно.

– А как же иначе, они же сентиментальные в нутре своем, – подхватил первый голос. – Вот сентиментальность и берет в верх над предосторожностью. Раньше, позже, но берет.

– Ты просто психолог, тебе бы диссертации про мужиков составлять. – Они оба рассмеялись, а потом первый добавил:

– А чего, в нашем деле психологизм самая главная штука. – И они рассмеялись снова.

– А вообще отличный экземпляр, – снова сказал тот, что с хрипотцой, тыкая пальцем в мой живот. – Крупный, ухоженный, холеный. Настоящий мужик.

– Да, такой на большие деньги потянет.

Они еще постояли, я чувствовал, что они щупают мои икры, задницу, живот, но неясно чувствовал, неотчетливо, будто через вату.

– Давай снимать, а то еще окочурится, не дай бог, – предложил тот, что с хрипотцой. – Давай сюда шприц.

Услышав про шприц, я дернулся ногами, всем телом, сделав последнюю, отчаянную попытку. Но в этот момент что-то кольнуло меня в спину, под лопатку, но несильно, совсем не больно.

– Смотри-ка, какой свободолюбивый, – услышал я снова голос, но не смог разобрать, чей именно, того, что с хрипотцой, или другого. Потому что уже не мог разобрать ничего.

Очнулся я от того, что промерз, будто меня посадили в холодильник и заперли дверь, я трясся, как в эпилепсии. И тем не менее, несмотря на не совсем отчетливое сознание, я сумел сообразить: раз мне холодно, значит, я еще могу чувствовать. А раз могу чувствовать, значит, существую, значит, я жив. Мысль меня немного успокоила, и я стал оглядываться, пытаясь понять, где именно нахожусь.

Какая-то комната, темная и, конечно же, холодная. Хотя не исключено, что озноб был связан не с температурой в комнате, а с температурой моего тела. Похоже, меня лихорадило – либо от нервного стресса, либо такая остаточная реакция на их наркотик, которым они меня укололи.

Постепенно я стал привыкать к темноте. Выяснилось, что в комнате имеется окошко, совсем маленькое, квадратное, сантиметров пятнадцать, не больше, в него бы даже моя голова не пролезла. Я попробовал встать, ноги не держали меня, дрожали, подгибались, я снова опустился на колени и на карачках дополз до окна. Оно было занавешено плотной тряпкой, и тряпка колыхалась, будто от ветра. Я отодвинул занавеску, выглянул наружу. Полная, кромешная темнота – это единственное, что я увидел за окном. Я простоял в такой позе, наверное, с полчаса, пока суставы на коленках не стали ныть. Тогда я полез по стенке вверх, упираясь в нее, держась за нее, но она тоже дрожала, дергалась и не особенно придавала устойчивости моим подгибающимся ногам.

И только тогда я понял: мы движемся – комната, в которой я нахожусь, я сам в этой комнате. Я сощурился, попытался сфокусировать зрение, снова вгляделся в темноту за окном. И вправду, я наконец заметил мелькание, вроде бы тяжелые стволы, развесистые лапы елок, ветви других деревьев… И хотя я не мог различить, каких именно, главное стало очевидным: меня везут, комната эта совсем не комната, а фургон машины – исходя из размеров, небольшого крытого грузовика. Значит, мы ехали по какой-то заброшенной дороге через плотный, дремучий лес. Иначе как объяснить, что я не видел ни одного огонька. Мы не проезжали ни одного селения, ни одной деревни.

Я снова опустился на дно фургона, теперь понятно стало, отчего меня трясло – машину то и дело подбрасывало, видимо, поверхность дороги вся была в рытвинах и ухабах. Потом я стал ползать вдоль стен фургона, пытаясь на ощупь найти дверь. В результате дверь я нащупал, но о том, чтобы ее отпереть, и речи быть не могло – я упирался в нее ногами, пытаясь выдавить, но все оказалось бесполезно. Обессиленный, я в результате свалился на пол и погрузился в забытье и так, в забытьи, трясся вместе с грузовиком на неровном дорожном полотне.

Я пришел в себя от того, что тряска прекратилась, значит, грузовик остановился. Я огляделся, за окошком уже светало, пространство фургона замесилось серым, еще хрупким рассветом. Вскоре я услышал голоса, я не мог различить слов, но по интонациям догадался, что они о чем-то раздраженно, недовольно спорят. Вдруг машина дернулась, сдвинулась, проехала совсем немного и снова остановилась.

Я поднялся на ноги, подошел к окошку, выглянул наружу. Дорога действительно была узкая, самого, что ни на есть, местного значения, буквально в одну полосу – двум встречным машинам пришлось бы сбавить скорость, чтобы разминуться. Вдоль дороги стеной стоял лес, плотный, непроницаемый, дремучий. Очевидно было, что мы находимся далеко от Москвы, а возможно, что и от других городов тоже. Я знал, что мы ехали всю ночь, но сколько мы ехали до этого, когда я был в наркотической отключке? Несколько часов, день, два? – я понятия не имел.

Я снова осмотрелся. Поперек дороги лежало поваленное дерево, смятые широкие ветви разбросаны в стороны – словно пуля остановила солдата во время атаки и тот, раскинув руки, рухнул наземь. Ствол дерева полностью перекрывал ухабистый накат дороги, машина тоже стояла поперек дороги, параллельно поваленному дереву. Видимо, водитель пытался как-то объехать его, но не получилось.

Вскоре показались два человека, один из них крепкий, спортивный, с рыжеватыми волосами, короткая куртка расстегнута на груди. Они постояли у дерева, затем взялись руками за ствол, поднатужились, попытались приподнять, сдвинуть. Но у них ничего не получилось, видимо, ствол оказался не под силу тяжелый.

Они снова стали переговариваться между собой, возбужденно, нервно жестикулируя. Потом рыжий что-то крикнул, показался еще один человек, тоже крепкий, высокого роста. Он нес пилу, а еще автоматическое ружье вполне боевого образца. При виде огнестрельного оружия мне стало не по себе, было ясно, что эти люди настроены решительно.

В результате двое из них пристроились к дереву, стали пилить ствол посередине. А третий, взяв автомат на изготовку, внимательно осматривал край леса, то с одной, то с другой стороны дороги. Пилящие то и дело злобно сплевывали, и понятно было, что еще минут десять – и ствол они распилят, сдвинут половинки дерева в сторону и повезут меня дальше. И хотя я не знал куда, я не ожидал от этой поездки ничего хорошего.

Но тут мизансцена резко изменилась – на дорогу из леса вышли три человека, три новых персонажа. Кто они такие – этого, похоже, не знал не только я, но и мои похитители. Потому что те двое, которые пилили, пилить перестали и замерли на мгновение в настороженно-удивленных позах. А третий, который держал автомат, вскинул его к плечу, прицелился.

И вдруг произошло нечто совершенно удивительное, а главное, стремительное – мои глаза едва успевали за действием. Один из тех, кто только что появился из леса, протянул руки ладонями вперед, как будто пытался остановить кого-то; они были совершенно пустыми, его ладони, я отчетливо видел это. Тут же раздался негромкий хлопок, словно откупорили бутылку с шампанским, и стрелок, неловко взмахнув руками, грохнулся навзничь; его автоматическое оружие, перевернувшись в воздухе, глухо упало на землю.

Один из пилящих успел отпрыгнуть от поваленного дерева, быстрым, наработанным движением выдернул из-под куртки пистолет. Только по одной его сконцентрированной, напряженно застывшей фигуре было ясно, что прямо сейчас раздастся выстрел.

Но выстрел не раздался. Второй незнакомец лишь взмахнул рукой, да и то лишь едва. Человек с пистолетом вдруг оступился, потерял равновесие, грохнулся на землю, попытался было вскочить, но у него не получилось, он вновь упал на колени, тут же, словно по чужому велению, опрокинулся на спину, дернулся раз-другой и затих. Мне показалось, что его тело укутано тонкими, почти прозрачными нитями.

А потом произошло нечто совсем странное. Последний из моих похитителей схватился сначала за грудь, затем за живот и забился в конвульсиях. Казалось, он совсем потерял контроль над собой, даже до меня долетало его нечленораздельное мычание, тело тряслось, будто с ним случился эпилептический припадок. Так продолжалось несколько секунд, наконец он рухнул на землю, все еще продолжая подрагивать всем телом.

Я не знал, радоваться мне или пугаться. Понятно, что мои недобрые похитители повержены, побеждены… Но кто те, другие, которые их повергли? Освобождение ли они мне принесут или новые, еще худшие испытания?

Я замер, беспокойно ожидая, что же произойдет дальше. Не обращая никакого внимания на поверженных противников, троица направилась к фургону. Я не видел, что они сделали с дверью, но не прошло и нескольких секунд, как она распахнулась, наполнив пространство все еще нездоровым, рассеянным светом. Они смотрели на меня, я на них, чтоони читали в моем взгляде: Страх? Надежду? Наверное, и то и другое.

– Что, Иван, – наконец воскликнул один из них, – свобода! Твоя черная полоса закончилась! Можешь выходить. Впереди полоса белая.

Я встал, не доверяя затекшим ногам, но, как ни странно, они не подвели. Один, тот, что повыше, подал мне руку, я оперся, выпрыгнул на дорожный настил.

– Ну что, пора домой, – сказал тот (или та), руку которого я по-прежнему держал в своей. – А то Аркадия заждалась.

Я взглянул в его (ее) лицо и вдруг узнал. Передо мной стоял биг-бэн, тот самый, которую Аркадия привела к нам домой еще тогда, в первый раз. Как было его/ее имя? Гана, кажется.

– Мы ведь знакомы, не правда ли? – спросил я.

– Конечно, – засмеялся Гана. Я думал, вы меня сразу узнаете. Все-таки первый ваш биг-бэн. Я-то вас никогда не забуду.

Я развел руками, мол, а что вы тут делаете?

– Может быть, вы тогда объясните, что со мной произошло? Кто эти люди, куда они меня везли? Кто вы? Что вы с ними сделали?

Они засмеялись, все трое.

– Его, похоже, кололи слишком часто. И слишком большой дозировкой, он в себя еще не пришел, – заметил один из моих освободителей, тот, который поменьше ростом.

Если я не ошибался… моя голова действительно по-прежнему кружилась, мешая соображать… Если я не ошибался, он был паучком. И если я снова не ошибался – очень знакомым паучком… А еще один, третий… я вгляделся в третьего, самого невысокого из них, – либо энергетик, либо лунатик. А может, тоже паучок, только нестандартный какой-то,будто замаскированный, мимикрирующий, сразу я точно определить не смог.

– Конечно, позвольте представить моих коллег, – начал(а) Гана. – Настоящие их имена я, увы, раскрывать не могу, только рабочие. У нас у каждого рабочие имена имеются,типа как у вас, у писателей, псевдонимы. Чтобы отделять рабочую жизнь от личной. Все же работа у нас сложная, порой опасная. Вот мы и прячемся за псевдонимы, чтобы спокойнее было. И нам самим, и нашим семьям. – Я кивнул, соглашаясь, я отлично понимал Гану. – Мое имя вы уже знаете. А вот командир нашей группы, – она указала на паучка. – Вы можете называть его Ч1. Такое рабочее имя, псевдоним, иными словами. А это, познакомьтесь, Ч2. – Гана указала на третьего, того, который поменьше ростом. Того, который не то энергетик, не то лунатик, не то модифицированный паучок. – А вместе мы команда специального назначения ГРУЭЗ.

Дата добавления: 2015-09-29