Предисловие. Соло на барабане 38 страница

Сегодня в постели лежит Оскар. Тогда в квартире Цайдлера я застал Клеппа на останках постели. Он разлагался при отменном настроении и хранил вблизи от старомодной, несколько барочного вида спиртовки добрую дюжину пакетиков спагетти, банок оливкового масла, томатной пасты в тюбиках, сырой, комковатой соли на газетной бумаге и ящика бутылочного, темного, как выяснилось впоследствии, пива. В пустые бутылки он мочился, не вставая с постели, затем -как мне доверительно сообщили спустя часок -затыкал пробкой зеленоватые емкости, точно соответствующие его потребностям, и тщательно отделял их от бутылок еще в полном смысле слова пивных, чтобы при пробуждении жажды обитатель постели не подвергал себя риску перепутать. Хотя проточная вода в комнате имелась -при известной доле предприимчивости Клепп вполне мог бы мочиться в раковину, -он был слишком ленив или, вернее сказать, слишком мешал самому себе встать, чтобы покинуть ценой таких усилий продавленную постель и принести себе в кастрюльке из-под спагетти чистой воды.

Поскольку Клепп, он же господин Мюнцер, неизменно варил макаронные изделия в одной и той же воде, иными словами берег как зеницу ока многократно слитую, с каждым днем становящуюся все более густой жижу, ему при помощи запаса пустых бутылок удавалось иногда сохранять горизонтальное, наиболее пригодное для кровати положение тела по четыре дня подряд, а то и дольше.

Катастрофа наступала, когда бурда из-под спагетти вываривалась в некий пересоленный, липкий комок. Правда, в этом случае Клепп вполне мог отдаться во власть голода, но тогда он еще не был готов к этому идеологически, вдобавок его аскетизм с самого начала был ограничен во времени четырьмя-пятью днями, иначе фрау Цайдлер, приносившая ему почту, или просто кастрюля больших размеров и запас воды, согласованный с запасами макаронных изделий, сделали бы его еще более независимым от окружающей среды.

К тому времени как Оскар нарушил тайну переписки, Клепп уже пять дней независимо лежал в постели, а остатками макаронной воды вполне мог бы приклеивать плакаты к афишным тумбам. Но тут он услышал мои нерешительные, посвященные сестре Доротее и ее письмам шаги в коридоре. Поняв, что Оскар не реагирует на нарочитые, требовательные приступы кашля, он решил в тот день, когда я прочел полное сдержанной страсти любовное письмо доктора Вернера, прибегнуть к помощи своего голоса.

-Ах, дорогой господин, вы не могли бы принести мне немножко воды?

И я взял кастрюльку, вылил теплую воду, открыл кран, пустил струю, пока кастрюлька не заполнилась наполовину, прибавил еще немножко и, долив, отнес ему свежую воду, то есть сыграл роль того самого дорогого господина, за которого он меня принимал, представился, назвав себя Мацератом, каменотесом и гранитчиком.

Он столь же учтиво приподнял свое тело на несколько градусов, представился Эгон Мюнцер, джазист, но попросил звать его Клеппом, поскольку уже отца у него звали Мюнцер. Я отлично понял его просьбу, недаром же я и сам предпочитал называть себя Коляйчеком либо просто Оскаром, имя "Мацерат" носил лишь смирения ради, а величать себя Оскаром Бронски вообще мог крайне редко. Поэтому для меня не составляло никакого труда называть этого лежащего толстого молодого человека я дал бы ему тридцать, но оказалось, что он даже моложе, -просто-напросто Клеппом. Он же называл меня Оскаром, потому что слово "Коляйчек" требовало от него чрезмерных усилий.

Мы завели разговор, но поначалу только старались изображать непринужденность. Болтая, коснулись простейших тем. Так, я, например, пожелал узнать, считает ли он нашу судьбу неотвратимой. Он считал ее неотвратимой. Далее Оскар полюбопытствовал, считает ли Клепп, что все люди должны умереть. Оказалось, что и окончательная смерть всех людей не вызывает у него сомнений, однако он был не уверен, что все люди должны были родиться, о себе говорил как о "случайности рождения", и Оскар снова ощутил свое с ним родство. Точно так же мы оба веровали в Небеса, но он, произнеся это слово, издал дребезжащий грязный смешок и почесался под одеялом: впору было подумать, что уже при жизни господин Клепп затевал разные непристойности, которые намеревался осуществить на Небесах. Когда речь зашла о политике, он очень разгорячился, перечислил мне свыше трех сотен княжеских домов в Германии, которым не сходя с места готов был вернуть княжеское достоинство, даровать корону и власть. Местность вокруг Ганновера он собирался отдать британской короне. Когда я спросил его о судьбе, уготованной некогда Вольному городу Данцигу, он, к сожалению, не знал, где этот самый город находится, однако, нимало тем не смутившись, предложил в князья для этого -увы! незнакомого ему местечка некоего графа Бергского, который, если верить словам Клеппа, происходил по прямой линии от Яна Веллема. И наконец -мы как раз силились дать точное определение понятию "истина" и даже немало в этом преуспели, благодаря искусно заданным дополнительным вопросам я выяснил, что господин Клепп вот уже три года платит Цайдлеру за свою комнату. Мы оба выразили сожаление, что не познакомились раньше. Я обвинил во всем Ежа, который не рассказал мне о прикованном к постели, как не пришло ему в голову и поведать мне о медицинской сестре больше, чем такое вот худосочное замечание: а за этой дверью живет медицинская сестра.

Оскар не хотел так уж сразу взваливать на господина Мюнцера, он же Клепп, свои проблемы. Поэтому я не стал расспрашивать его о медицинской сестре, а для начала выказал заботу о его здоровье.

-Кстати, о здоровье, -ввернул я, -вы что, плохо себя чувствуете?

Клепп вторично приподнял верхнюю часть туловища, но, убедившись, что ему все равно не удастся изобразить прямой угол, снова рухнул на постель и, уже лежа, поведал мне, будто лежит он, собственно, затем, чтобы разобраться, хорошо ли он себя чувствует, средне или плохо, и надеется за несколько недель выяснить, что чувствует себя средне.

Далее случилось то, чего я опасался и чего надеялся избежать с помощью длинного и запутанного разговора.

Мой дорогой, съешьте со мной порцию спагетти. И мы ели спагетти, сваренные в принесенной мною свежей воде. Я не посмел попросить у него липкую кастрюльку, чтобы основательно почистить ее в мойке. Повернувшись на бок, Клепп варил безмолвно, с уверенными движениями лунатика. Воду он осторожно слил в большую консервную банку, после чего, не меняя сколько-нибудь заметно своего положения, запустил руку под кровать, выудил оттуда жирную, покрытую засохшими следами томатной пасты тарелку, какое-то мгновение пребывал в нерешительности, снова запустил руку под кровать, извлек на свет Божий смятую газетную бумагу, протер бумагой тарелку, бумагу снова уронил под кровать, подышал на грязное дно тарелки, словно желая сдуть последнюю пылинку, протянул мне жестом почти изысканным самую гадкую из всех возможных тарелок и предложил Оскару без церемоний приналечь на еду.

Я предпочел бы есть после него, я призывал его быть первым. Снабдив меня гадким прибором, липнущим к рукам, он выудил половником и вилкой изрядную долю спагетти из кастрюли, элегантным движением выдавил на сплетение макарон колбаску томатной пасты, вырисовывая узоры, изрядно добавил прованского масла из банки, проделал эти же процедуры над своей кастрюлькой, посыпал обе порции перцем, размешал свою и взглядом призвал меня поступить так же и с моими спагетти.

-Ах, дорогой, вы уж не взыщите, что у меня нет тертого пармезана. Тем не менее желаю приятного аппетита.

Оскар и по сей день не может понять, как он тогда осмелился пользоваться ножом и вилкой. Блюдо мне странным образом понравилось. Более того, Клепповы спагетти стали для меня кулинарным мерилом, которое я с тех пор применял в каждом предлагаемом мне меню.

За едой я сумел подробно разглядеть комнату лежачего больного. Привлекательной в ней была круглая, не закрытая дыра для трубы под самым потолком, черное ее дыхание доносилось из стены. На улице за двумя окнами задувал ветер. Во всяком случае казалось, будто именно порывы ветра временами выталкивают облачка сажи из дыры в комнату Клеппа и сажа равномерно ложится на мебель, символизируя похороны. Но поскольку вся мебель состояла лишь из кровати посреди комнаты да нескольких покрытых оберточной бумагой и скатанных в трубку ковров явно цайдлеровского происхождения, я мог с уверенностью сказать: в комнате Клеила не было ничего чернее некогда белой постели, подушки под головой у Клеппа и полотенца, которым лежачий больной закрывал свое лицо, когда порыв ветра нагонял в комнату облако сажи.

Оба окна в комнате ничем не отличались от окон в цайдлеровской гостиной, она же спальня, выходивших на Юлихерштрассе или, вернее сказать, на зелено-серое одеяние того каштана, который рос перед домом. Единственным украшением был висевший между окнами, прикрепленный кнопками, портрет Елизаветы Английской, вырезанный, надо полагать, из какого-нибудь иллюстрированного журнала. Под картиной на крюке висела волынка, причем шотландский узор ее ткани еще можно было, хоть и с трудом, разглядеть под насевшей сажей.

Пока я разглядывал цветную фотографию, причем меньше думал о Елизавете и ее Филиппе, чем -и много больше о сестре Доротее, которая встала между Оскаром и доктором Вернером и, возможно, пребывала в отчаянии, Клепп объяснил мне, что является преданным и страстным почитателем британского королевского дома, а потому в свое время даже брал уроки игры на волынке у духовиков одного шотландского полка британской оккупационной армии, тем более что Елизавета была командиром этого полка; он, Клепп, видел в хронике, как Елизавета в шотландской юбочке и в клетку с ног до головы делает смотр своему полку.

Странным образом во мне вдруг взыграл мой католицизм. Я усомнился, что Елизавета вообще хоть что-нибудь смыслит в игре на волынке, сделал несколько замечаний по поводу страшного конца Марии Стюарт, -иными словами, Оскар дал Клеппу понять, что считает Елизавету особой немузыкальной.

По совести, я ожидал, что со стороны монархиста последует взрыв негодования. Ничего подобного, монархист лишь улыбнулся улыбкой посвященного и попросил у меня объяснений, на основе которых он сможет заключить, способен ли я, маленький человек так назвал меня этот толстяк, -способен ли я вообще со знанием дела судить о музыке.

Оскар долго-долго в упор глядел на Клеппа. Тот воззвал ко мне, даже не догадываясь, к чему именно он взывает. Меня пронзило от головы до горба. Это было словно в день Страшного суда над всеми моими барабанами, старыми, разбитыми, вышедшими из строя. Тысячи барабанов, выброшенных мной на помойку, и единственный барабан, зарытый на кладбище в Заспе, -все они встали, восстали заново, целые и невредимые, отпраздновали свое воскресение, подали голос, заполнили меня, сорвали с края постели, повлекли -после того как я попросил Клеппа извинить меня и минутку потерпеть из комнаты, пронесли мимо двери матового стекла, мимо комнаты сестры Доротеи -полускрытый под дверью четырехугольник письма все еще виднелся на полу коридора, -загнали меня в мою комнату, заставили ринуться навстречу мне тот барабан, который подарил художник Раскольников, когда писал "Мадонну 49"; и я схватил барабан, и с жестянкой и обеими палочками в руках повернулся или был повернут, покинул свою комнату, пронесся мимо проклятой двери, вступил, словно уцелевший после долгих странствий, в макаронное царство Клеппа, сел на край постели, приладил бело-красную лакированную жестянку, чуть подвигал палочками в воздухе, испытывая, может быть, смущение, поглядел куда-то мимо удивленного Клеппа, коснулся жести как бы невзначай, одной палочкой, ax -жесть ответила Оскару, и Оскар послал вслед первой вторую палочку, и я начал барабанить, по порядку, в начале было начало, мотылек пробарабанил между лампочками час моего рождения, набарабанил лестницу в подвал с ее девятнадцатью ступеньками, когда я справлял свой третий, легендарный, день рождения; расписание уроков в школе Песталоцци я отбарабанил вдоль и поперек, с барабаном влез на Ярусную башню, с барабаном сидел под политическими трибунами, пробарабанил угрей и чаек, выбивание ковров в Страстную пятницу, сидел, барабаня, у суживающегося к изножью гроба моей бедной матушки, далее избрал темой испещренную рубцами спину Герберта Тручински, а выбивая на своей жестянке оборону Польской почты на Хевелиусплац, я издалека заметил некоторое движение в головах той кровати, на которой сидел, вполглаза углядел выпрямившегося Клеппа, который достал из-под подушки смешную деревянную флейту, поднес ее к губам и издал звуки до того сладкие и неестественные, до того соответствующие моему барабану, что я мог повести его за собой дальше, на кладбище в Заспе, к Лео Дурачку, что я, когда Лео отплясал свое -перед ним, для него и с ним, дал вспениться шипучему порошку моей первой любви; я даже завел его в джунгли Лины Грефф, я даже дал прокрутиться большой, рассчитанной на семьдесят пять килограммов барабанной машине зеленщика Греффа, я взял Клеппа с собой во Фронтовой театр Бебры, я дал Иисусу громко прозвучать на моей жести, Штертебекера и всех чистильщиков согнал с трамплина вниз -а внизу сидела Люция, -я же дозволил муравьям и русским захватить мой барабан, но я не повел Клеппа вторично на кладбище в Заспе, где бросил свой барабан вслед за Мацератом, а вместо того завел свою великую, не имеющую конца тему: кашубские картофельные поля, октябрьский дождик над ними и моя бабка сидит в своих четырех юбках; сердце Оскара грозило превратиться в камень, когда я заслышал, как из флейты Клеппа моросит октябрьский дождь, как флейта Клеппа под дождем и под четырьмя юбками отыскала моего дедушку-поджигателя Йозефа Коляйчека, как та же самая флейта отпраздновала и подтвердила зачатие моей бедной матушки.

Мы играли много часов подряд. Посвятив достаточно вариаций бегству моего деда по плотам, мы, слегка измученные, но счастливые, завершили свой концерт исполненным в форме гимна намеком на возможное чудесное спасение сгинувшего поджигателя. С последним звуком, еще не оторвавшись от флейты, Клепп вскочил со своей продавленной постели. Трупные запахи следовали за ним. Он же распахнул окна, заткнул газетной бумагой дымоход, разорвал в клочья цветной портрет Елизаветы Английской, провозгласил конец монархического периода, пустил воду из крана в раковину, умылся, он умылся, Клепп начал мыться! -он решил смыть все, это уже было не умывание, это было омовение, и когда омытый, оторвавшись от струи, и толстый, покрытый каплями, голый, чуть не лопаясь, с прегадким, косо висящим членом он воздвигся передо мной, подле меня, поднял на вытянутых руках -ибо Оскар мало весил и мало весит, -когда смех вырвался из него, нашел выход и взлетел к потолку, лишь тогда я понял, что воскрес не только барабан Оскара, что и Клеппа можно считать воскресшим, и мы поздравили друг друга и расцеловали друг друга в щеки.

Еще в тот же день -мы вышли под вечер, пили пиво, ели кровяную колбасу с луком Клепп предложил мне основать на пару с ним джазовую капеллу.

Я, правда, попросил время на раздумья, но Оскар уже принял решение не только бросить свою работу гранитчика у каменотеса Корнеффа, но и работу натурщика в паре с музой Уллой и стать джазовым ударником.

НА КОКОСОВОМ ПОЛОВИКЕ

Так Оскар сотворил для своего друга Клеппа причину встать с постели. И пусть тот в полном восторге выпрыгнул из своих несвежих простынь, даже соприкоснулся с водой, короче, стал тем человеком, который говорит: "Гоп-ля-ля!" и "Нам все нипочем!"-сегодня, когда лежачего больного зовут Оскар, я осмеливаюсь утверждать: Клепп хочет со мной поквитаться, хочет внушить мне отвращение к железной кровати специального лечебного учреждения за то, что я внушил ему отвращение к кровати на его макаронной кухне.

Раз в неделю я должен мириться с его визитами, обязан выслушивать его оптимистические джазовые тирады, его музыкально-коммунистические манифесты, ибо он, бывший в качестве лежачего больного верным сторонником монархии и душой прикипевший к британскому королевскому дому, стал, едва я отобрал у него кровать и Елизавету с волынкой, активным членом КПГ, от чего не исцелился и по сей день, как от своего рода нелегального хобби, которому он предается, когда пьет пиво, пожирает колбасу и разъясняет безобидным мужичкам, изучающим у стойки бутылочные напитки, счастливые совпадения между загруженным работой джаз-бандом и советским колхозом.

Для спугнутого мечтателя сегодня существует мало возможностей. Отчужденный от продавленной кровати, Клепп мог вступить в партию, даже в запрещенную, что усиливало соблазн, а вторая религия из тех, которые предоставлялись ему на выбор, -звалась джаз. Ну и в-третьих, он, крещеный протестант, мог переменить веру и стать католиком.

Одного у Клеппа отнять нельзя -он оставил для себя открытыми пути ко всем конфессиям. Осторожность, темная и блестящая плоть, его юмор, питаемый аплодисментами, подсказали ему рецепт, согласно по-крестьянски хитрым правилам которого учение Маркса надлежит хорошенько перемешать с мифом джаза. И если когда-нибудь ему подвернется под руку священник левых взглядов, типа "патер рабочих окраин", да вдобавок у патера окажется в распоряжении целая фонотека диксилендов, с того самого дня наш марксист, которому джаз заменяет жвачку, будет по воскресеньям причащаться Святых Тайн и смешивать вышеописанный запах своего тела с испарениями неоготического собора.

Если теперь со мной происходит то же самое, что происходило с ним, причиной тому моя постель, из которой этот парень хочет меня выманить живым теплом своих посулов. Он подает прошение за прошением, он работает рука об руку с моим адвокатом, он настаивает на пересмотре дела, он желает для Оскара оправдательного приговора, он желает для Оскара свободы нечего томить нашего Оскара в специальном учреждении, -и все это лишь потому, что Клепп хочет лишить меня моей кровати.

Однако же я ничуть не сожалею, что, снимая комнату у Цайдлера, превратил друга лежачего в друга стоячего, и не просто стоячего, а порой даже бегающего и топающего. Если отвлечься от тех утомительных часов, которые я, отягощенный мыслями, посвящал сестре Доротее, для меня началась безоблачная личная жизнь.

Хэлло, Клепп! -ударил я его по плечу. Давай организуем джаз-банд.

И он ласково погладил мой горб, который полюбил почти так же сильно, как свой живот.

-Мы с Оскаром организуем джаз-банд! -возвестил Клепп городу и миру. -Чего нам еще недостает, так это хорошего гитариста, который и с банджо сумеет справиться.

И в самом деле для барабана и флейты требуется еще один инструмент, который ведет мелодию. Контрабас был бы очень неплох, даже зрительно, но раздобыть толкового контрабасиста уже и в те времена было донельзя трудно, поэтому мы начали усиленно искать недостающего нам гитариста. Мы часто ходили в кино, как я уже рассказывал в начале, по два раза на неделе фотографировались и вытворяли с готовыми снимками всякие глупости под пиво и кровяную колбасу с луком. Клепп в ту пору познакомился с рыжей Ильзой, из легкомыслия подарил ей свое фото и хотя бы по одной этой причине обязан был жениться на ней -только гитариста мы так и не нашли.

Хотя Старый город с его выпуклыми стеклами, с горчицей на сыре, запахом пива и прочими нижнерейнскими выкрутасами был мне более или менее хорошо знаком благодаря Академии художеств, где я трудился натурщиком, по-настоящему я узнал Дюссельдорф лишь рядом с Клеппом. Мы искали гитариста в окрестностях церкви Ламберта, во всех пивнушках и особенно на Ратингерштрассе, в "Единороге", потому что там на танцах играл Бобби, он иногда позволял нам выступить с флейтой и барабаном, хвалил мою жестянку, хотя и сам был отменный ударник, вот только на правой руке у него недоставало одного пальца.

И пусть мы даже не набрели в "Единороге" на гитариста, я приобрел некоторый опыт, к тому же сохранил еще кое-какие навыки со времен фронтового театра и мог бы в обозримом будущем стать недурным ударником, не срывай сестра Доротея время от времени мои выступления.

По меньшей мере половина моих мыслей неизменно пребывала с ней. С этим бы еще можно кое-как смириться, оставайся другая половина целиком от звонка до звонка возле моего барабана. На самом деле получалось так, что мысли, начинаясь от барабана, кончались у брошки с красным крестом. Клепп, который умел мастерски перекрывать мои огрехи своей флейтой, всякий раз сокрушался, когда Оскар наполовину уходил в свои мысли.

-Ты, может, есть хочешь? Заказать кровяной колбасы?

За всякими страданиями этого мира Клепп угадывал звериный голод, а потому и был уверен, что любое из них можно исцелить хорошей порцией кровяной колбасы. В то время Оскар поглощал непомерные количества свежей кровяной колбасы с нарезанным луком и запивал все это пивом, дабы его друг Клепп считал, будто страдание Оскара зовется голод, а не сестра Доротея.

По большей части мы рано покидали квартиру Цайдлера на Юлихерштрассе и завтракали в Старом городе. В академию же я наведывался, лишь когда нам нужны были деньги на кино. Муза Улла успела за это время не то в третий, не то в четвертый раз обручиться с художником Ланкесом и, следовательно, была недоступна, ибо Ланкес начал тогда получать свои первые большие промышленные заказы. Но стояние на натуре без Уллы не доставляло Оскару никакой радости -его снова искажали, зачерняли самым ужасным образом, и потому я целиком посвятил себя своему другу Клеппу, ибо у Марии с Куртхеном я не находил покоя, там ежевечерне торчал ее шеф и женатый поклонник по имени Штенцель.

Когда однажды ранней осенью мы оба вышли из наших комнат, чтобы встретиться в коридоре примерно на уровне двери за матовым стеклом и затем с инструментами выйти из дому, Цайдлер, чуть приоткрыв дверь своей гостиной, она же спальня, окликнул нас.

Он вытолкнул на нас узкий, но толстый ковровый рулон и потребовал, чтобы мы помогли ему разложить, а потом и закрепить ковер. Это оказалась кокосовая дорожка длиной восемь метров и двадцать сантиметров. Но поскольку коридор цайдлеровской квартиры насчитывал всего семь метров и сорок пять сантиметров, нам, Клеппу и мне, пришлось отрезать семьдесят пять лишних сантиметров. Делали мы это сидя, потому что отрезывание оказалось крайне тяжелой работой. А в результате дорожка получилась на два сантиметра короче, чем надо. Но так как ширина ее точно соответствовала ширине коридора, Цайдлер попросил нас ибо самому ему якобы трудно нагибаться -объединенными усилиями прибить дорожку к полу. Именно Оскара осенила мысль, прибивая, несколько вытянуть ее. И таким образом нам удалось почти полностью возместить недостающие два сантиметра. Мы забивали гвозди с широкими плоскими головками, потому что гвозди с узкими головками не смогли бы удержать такое редкое плетение. Ни Оскар, ни Клепп не ударили себе молотком по пальцу, хотя и согнули несколько гвоздей, но это зависело от качества гвоздей из запасов Цайдлера, то есть еще дореформенных. Когда кокосовый половик был, можно сказать, полупрочно прикреплен к половицам, мы крест-накрест возложили сверху свои молотки и взглянули на наблюдавшего за ходом работ Ежа пусть и не нахально, но выжидательно. Он действительно исчез у себя в комнате, после чего вернулся с тремя рюмочками из своего рюмочно-ликерного запаса и с бутылкой двойной очищенной. Мы выпили за прочность половика, после чего высказали мысль, и опять-таки не нахально, а скорее выжидательно, что кокосовые волокна усиливают жажду. Возможно, рюмочки Ежа были рады, что в них несколько раз подряд наливали водку, прежде чем очередной семейный взрыв превратит их в осколки. Когда Клепп нарочно уронил пустую рюмочку на половик, рюмочка не разбилась и не издала ни звука. Мы все вознесли хвалу кокосовому половику. А вот когда фрау Цайдлер, наблюдавшая из комнаты за нашей работой, вслед за нами похвалила половик, потому что он помогает уцелеть падающим на пол рюмкам, Еж ужасно разгневался. Дернул за еще не прибитую часть половика, подтащил к себе три пустых рюмочки, скрылся со своим грузом в гостиной, она же спальня, мы услышали, как звякнула горка он достал оттуда еще больше рюмочек, потому что трех ему было мало, и сразу после этого Оскар услышал знакомую музыку: перед его мысленным взором возникла голландка в цайдлеровской комнате, восемь разбитых рюмок лежало перед ней. Цайдлер же нагнулся, поднял с пола совок и метелочку и уже в роли Цайдлера смел на совок осколки, которые произвел будучи Ежом. А пока он бренчал и дребезжал у нее за спиной, сама фрау Цайдлер осталась стоять в дверях, интересовалась нашей работой, тем более что оба мы, когда Еж начал бушевать, снова схватились за свои молотки. Впрочем, он так и не вернулся, но бутылку оставил у нас. Сперва нам было неловко перед фрау Цайдлер, когда мы по очереди подноси ли горлышко к губам. Но она приветливо нам кивала, что, впрочем, отнюдь не навело нас на мысль предложить и ей глоток. Однако работали мы чисто и так, гвоздок за гвоздочком, прибили весь половик. Когда Оскар заколачивал гвозди перед дверью сестры Доротеи, от каждого удара дребезжало матовое стекло. Это болезненно волновало Оскара, и в какое-то особо болезненное мгновение он даже отложил молоток. Но едва дверь сестры Доротеи с матовыми стеклами осталась позади, Оскар и его молоток почувствовали себя гораздо лучше. Как кончается все на свете, так подошло к концу и прибивание кокосового половика. От одного конца до другого пробежали гвозди с широкими шляпками, они по шейку ушли в половицы и с трудом удерживали шляпки над бурноподвижным водоворотом кокосовых волокон. Довольные собой, вышагивали мы по коридору взад и вперед, наслаждались длиной половика, расхваливали свою работу, намекали, до чего трудно на пустой желудок, не позавтракав, уложить кокосовый половичок, да еще прибить его, и наконец достигли своими намеками того, что фрау Цайдлер посмела вступить на новый, я бы даже сказал девственный, половик, дошла по нему до кухни, налила нам кофе и разбила над сковородой несколько яиц. Ели мы у меня в комнате, Цайдлериха удалилась, ей пора было на работу, к Маннесману, дверь в комнату мы закрывать не стали, жевали и несколько утомленно разглядывали плоды своих трудов -бегущий нам навстречу половик.

К чему столько слов про дешевый половик, хотя перед денежной реформой он, без сомнения, имел определенную ценность как предмет обмена? Оскар слышит этот вполне законный вопрос и, забегая вперед, отвечает на него: на этом половике я в следующую ночь впервые повстречал сестру Доротею.

Поздно, ближе к полуночи, воротился я домой, наполненный пивом и колбасой. Клеппа я бросил в Старом городе. Он продолжал поиски гитариста. Я хоть и отыскал замочную скважину на дверях цайдлеровской квартиры, ступив на половик, отыскал и весь коридор, а в нем путь мимо темного матового стекла к себе в комнату, там отыскал кровать, но, скинув сперва одежду, я потом нигде не смог отыскать свою пижаму -я отдал ее Марии в стирку, -зато отыскал полоску длиной в семьдесят пять сантиметров, которую мы отрезали от большого ковра, чтобы укоротить его, положил ее перед своей кроватью вместо напольного коврика. Отыскал для себя место в постели, но даже и в постели не отыскал покоя.

Нет нужды пересказывать вам, о чем думал Оскар или что бездумно прокручивал в своей голове, потому что не мог заснуть. Сегодня, как мне кажется, я нашел причину своей тогдашней бессонницы. Прежде чем лечь, я постоял босыми ногами на моем новом прикроватном коврике, отрезанном от большого кокосового половика. Кокосовые волокна взывали к моим босым ступням, сквозь кожу они проникали в мою кровь, и даже когда я давно уже лег, я все так же продолжал стоять на кокосовых волокнах, потому и не приходила ко мне дремота, ибо нет ничего более возбуждающего, отгоняющего сон, стимулирующего мысли, чем стояние босыми ногами на кокосовом половике.

Оскар долго стоял и лежал после полуночи, часов примерно до трех, все еще не сомкнув глаз, на коврике и в постели одновременно, но тут я услышал в коридоре звук одной двери -и еще одной. Не иначе это Клепп возвращается домой, правда без гитариста, но до краев заполненный кровяной колбасой, подумал я, хоть и понимал, что никакой это не Клепп сперва открыл одну дверь, а потом другую. Еще я подумал, что, раз уж ты без толку валяешься в постели и ощущаешь кокосовые волокна на своих ступнях, тебе, пожалуй, лучше бы вылезти из этой постели и встать обеими ногами -не мысленно, а реально на кокосовый коврик. Оскар так и сделал. И это возымело свои последствия. Едва я встал обеими ногами на коврик, этот обрезок в семьдесят пять сантиметров длиной напомнил мне сквозь ступни о своем происхождении, о семи метрах и сорока трех сантиметрах половика в коридоре. То ли потому, что я пожалел отрезанный кусок, то ли потому, что услышал двери в коридоре и думал, будто вернулся Клепп, хотя про себя понимал, что Клепп тут ни при чем, только Оскар нагнулся, взял -поскольку, ложась в постель, так и не отыскал своей пижамы -за оба конца кокосовый прикроватный коврик, растопырил ноги, чтобы не стоять ему больше на коврике, а стоять на полу, протянул коврик между ногами кверху, держал семьдесят пять сантиметров перед своим голым телом высотой в один метр двадцать один сантиметр, -словом, искусно прикрыл свою наготу, зато от ключиц и до колен попал под воздействие кокосовых волокон. И это ощущение стало еще сильней, когда Оскар в своем волокнистом одеянии вышел из темной комнаты в темный коридор и ступил на большой кокосовый половик.

Стоит ли удивляться, что под царапанье половика я сделал несколько поспешных шагов, чтобы избавиться от его воздействия, чтобы спастись, и устремился туда, где не было на полу никаких кокосовых волокон, устремился в туалет.

Но хоть в туалете и было темно, как в коридоре и в комнате у Оскара, там явно кто-то сидел. Короткий женский вскрик известил меня об этом. Да и моя кокосовая шкура наткнулась на колени сидящего человека. А поскольку я не проявил ни малейшего желания добровольно покинуть туалет ибо за моей спиной грозно раскинулся кокосовый половик, -сидящая там особа захотела меня выжить.

Дата добавления: 2015-09-29