Петр Михайлович Смычагин 9 страница

— Ведь она, Мухортиха-то, годов двадцать, знать, у нас прожила, — тянул свое дед, когда спускались по взвозу к плотине. — Я еще на ей в извозе бывал, на ярманку в Ирбит ездил… Тех лошадей, какие с ей ходили, давно уж нету, а она все вот живет…

— А может, не живет, может, волки ее съели.

— Тьфу, типун тебе на язык, бездельник! Все бы волки об эту пору лошадей драли!

— Так куда ж она подевалась-то?

— Ку-уда, — передразнил дед. — Лихому человеку попалась, вот куда девалась!

Умолкнув, Михайла перестал суетиться и важно зашагал по укатанной, беспыльной колее плотины. Голову нес он высоко, так что мягкая борода легонько шевелилась на свежем утрячке. Глаза у него широко раскрыты, как у зрячего, даже морщинки в уголках век распрямились и белеют короткими лучиками.

Выгоревший картуз, сшитый в незапамятные времена, сидит на голове деда строго и как-то празднично, или так еще оттого кажется, что на нем отбеленная длинная рубаха, как всегда, застегнутая на все пуговицы и повязанная синим пояском.

— Дедушка! Дедушка! — вдруг закричал Степка, — Глянь, вон чьяй-то собака рыжая утку от плотины на тем берегу поволокла!

— И рад бы поглядеть, внучок, — усмехнулся дед Михайла, — да нечем.

— Э-эх, дедуня! А как же ты дом-то оглядывать станешь?

— Руками…

На выходе с плотины Степка вертелся возле деда как привязанный; то передом шагнет разок-другой, то утку потащит. А она вывернет из травы да опять спрячется. Пятился, пятился этак Степка и не заметил, как свернул с дороги, перешагнул промоину в пол-аршина шириной и в глубину, пожалуй, того поболее.

А дед-то прямехонько в нее и угодил. Брызнула из-под опорок грязная жижа, окатила полосатые штаны и до рубахи достала. Поперхнулся старик, аж в глотке перехватило. Ощупал бережок у промоины, выбрался. Даже руки у Степки не попросил. Отряхнул с себя грязь, размазав ее по рубахе и штанам. А потом так неожиданно — хвать Степку за ухо.

— Вот тебе, варнак! Вот тебе, варнак! — кипятился дед, но Степкино ухо в немощной дедовой руке скользило и вырывалось, оттого и не было больно. — Эдакого неслуха в старое время розгами запороли бы, вертопраха. — И, взявшись за руку, толкнул Степку локтем. — Веди да гляди, бездельник!

— Дедушка, — как ни в чем не бывало завел разговор внук, — а тебя пороли розгами?

— Пороли разок… А другим и по два да более досталось.

— За что же пороли-то?

— За все. Три дня на неделе работали на барина, три дня на себя. Придем на барский двор, бывало, а десятник зовет: «А ну, курачи, все ко мне, сюда!» Посбирает у всех трубки да бросит их кверху. У чьей трубки крышка очкнется, как упадет, тот и получай десять розог.

— Да ведь ты, дедушка, не курил…

— Меня за другое…

— А за что? Расскажи-и.

— Это как поженились мы с Катюхой, время стало поворачивать к тому, к воле, стал быть. По народу слушки пошли всякие… Ну и вот в одно время сидим мы вечером в клети двое с Катюхой, гутарим про разное. Лучинка светится. Катюха пряжу прядет, а я лапотки ковыряю. Вот я и говорю: «Чего я слыхал-то: сказывают, будто всем волю вскорости дадут!» Вот и все. Катюха-то ничего и не сказала, головой покачала да погрозила мне пальцем… А утром приходим на барский двор — меня к десятнику кличут. Подхожу. Шапку, как полагается, снял. «От кого ты слыхал, Мишка, что всех на волю пущають?» Молчу. «Воли захотел? — спрашивает. — Сымай портки!» — И зачал, и зачал пороть меня да приговаривать: «Вот тебе воля! Вот тебе воля!» Так отделал, шельмец, что я до обеда без памяти лежал. Потом уж в себя пришел.

— А как он узнал про твои слова?

— Люди такие греховодные были, под окнами подслуши…

Не договорил дед — за доску запнулся. Тут уж Степка повел его по всем правилам, упреждая перед всяким препятствием. Плотников на стройке еще не было. Рано. Степка сам показывал окна, двери, перегородки.

Как ни силился Михайла удержать в куче многочисленную семью, ничего из этого не вышло: Макар ждал новой избы, как пирога из печи, чтобы отделиться и остаться в старой, как посулил дед, а тут и Тихон запросился врозь. Не посмел ему отказать Михайла — инвалидом на всю жизнь сделался после пожара средний сын. Теперь на деревяшке ходит. И Настасья его тоже, слышал дед, как сдвинет платок, а под ним куржаком все взялось. Дороже всех им пожар-то достался. Не может теперь наравне с братьями Тихон работать, оттого и просится врозь.

Вот и приходится большую новую избу делить надвое да устраивать каждую половину отдельно. И конюшни, и кладовые, и сараи — всего вдвое надо.

На обратном пути дед молчал, тяжело покашливал, стараясь, видимо, предугадать перемены будущей жизни в семье. Да оно и гадать шибко-то не над чем. Известно ведь, что и птица выхаживает своих птенцов, пока они сами на крыло не подымутся. А как поднялись — улетели. Потом своими гнездами обзаводятся. На том свет стоит.

А больно, ох как больно сознавать деду, что неизбежно рушится его большая и крепкая семья. Ведь на четырех копнах и прикладок у скирды стоит прочно, а на одной чего улежит? У человека вот две руки — одна другой помогает, да две ноги — одна другую поддерживает. Раздели-ка их, руки-ноги, — человек, может, и останется жить, а не работник он. Так вот и хозяйство. В кучке-то оно крепко держится, беды сломить его не могут. А по отдельности — случись чего — захиреют, пожухнут хозяйства, как листья после мороза.

Степка довел дедушку до калитки, спровадил во двор и дал стрекача. Опять же через плотину — к Зеленому логу. Туда, за лог всю зиму возят навоз в кучи почти все хуторские крестьяне. Называется это место назьмами. А когда приходит время — весной после сева — здесь собираются все, и каждый ковыряется в своей куче либо чаще объединяются по два, по три двора, делают на зиму кизяк сообща.

Работа идет бойкая и до невозможности тяжкая, как и любая полевая крестьянская работа. Мужики и бабы без всякой обувки топчутся по назьмам. Мирон с Макаром и с бабами разгребают кучу, делают из нее токовище. Тихон возит пожарной бочкой воду с речки, поливают это месиво. Ребятишки верхами на лошадях ездят по кругу — топчут, мнут назем, чтобы солому с навозной жижей лучше перемешать.

Вокруг назьмища на жирной земле, годами невольно здесь удобряемой, бушевали непролазные заросли лопухов, полыни, татарника, осота, дикой моркови, молочая, крапивы. Весь этот дурнотрав хуторяне называли одним словом — бужу́р. Он тоже не пропадал — топили им печи.

Высоко держа косу, чуть не на четверть от земли, Васька, будто бы не спеша, взмахивал ею и закругленными рядами с треском валил высокие заросли дурнотрава. Бужур надо срезать высоко, но «пеньки» чтоб непременно ровными были. На них сырые кизяки раскладывать станут для просушки.

— Эй, Степка! — увидев его, закричал Митька. — Садись на Сивуху да заезжай в круг.

Степка, понятно, знал, какая предстоит ему тут работа. Не зря он сердито хмурился, когда дед оставил его при себе. Всех путевых лошадей расхватали, а ты вот майся с этой клячей. Не могла же она потеряться вместо Мухортихи. Та хоть и постарее Сивухи малость, да вроде бы поворотливее. Подошел к Сивухе, ухватился за холку.

— Да ты погоди, — издали крикнул Митька, — вон хоть пинжак подбрось. Нюрка до тебя на ей гарцевала, — хохотнул брат, — всю задницу скорябала об ее хребтину. Да потом еще на крапиву села, теперь никак не уймется, ревет.

Взнуздав Сивуху, Степка по-хозяйски взгромоздился на нее и бойко погнал на круг. Лошадь с рабской покорностью и усердием выполняла волю наездника. Однако стоило ей зайти по колено в навозную мешанину, как началось непонятное. Старая кобыла то ходила по кругу, как дрессированная цирковая лошадь, высоко поднимая ноги и отчаянно вертя хвостом в такт шагам, то делала «свечку», так что Степка еле удерживался за гриву, то остервенело вскидывала задком, хлестко стреляя ошметками навоза с копыт.

— У-у, проваленный! — ругалась Дарья, рукавом вытирая с лица навозные брызги. — Сбесилась, что ль, она у тебя?

— А я почем знаю! — негодовал Степка, сердясь и нахлестывая Сивуху, отчего она выделывала еще более замысловатые кренделя.

Подвернув с бочкой поближе к токовищу, Тихон глядел на мучения Степки, пока бабы вычерпывали воду, разливая ее по кругу.

— Куды ж вы глядите, мужики? — негромко и укоризненно спросил он, стукая деревянной ногой по тяжу и пытаясь таким способом сбить с конца ее налипшую навозную шишку.

— Чего ты? — не понял Макар.

— Ноги Сивуха-то назьмом обожгла, оттого и танцует… Аль ослепли?

— Кхе! — оскалился Макар. — Скотинка хилая: мы ж все босые ходим! Бабы вон по каким будыльям от бужура кизяки носють — ничего!

— Поворачивай сюда, Степка! — велел Тихон и захромал к концам оглобель.

Степка раньше Макара догадался, что к чему. Вывернул с круга, подтянул Сивуху за повод к телеге с бочкой.

— Сменяем, что ль, дядь Тиша?

— Давай сменяем, — распустил супонь и отстегнул вожжи. — За водой и Сивуха походит, а ты на Бурке покатайся.

Когда Сивуху поставили в оглобли, Тихон посмотрел на ее передние ноги и ахнул:

— Глянь, Степка, — указал он на цевки лошадиных ног, — от этого хоть кто запляшет.

Шерсть повыше копыт облезла, кожа в нескольких местах разодрана и кровоточит сквозь ядовитый коричневый намаз. Степка невольно покосился на измазанные навозом ноги матери. Подоткнув подол широкой юбки, Марфа руками набивала кизячную форму.

— Эт что же, у баб ноги покрепче лошадиных, что ль? — весело осведомился Степка.

— Может, и покрепче, — ответил Тихон, с трудом влезая на облучок водовозной телеги и укладывая свою деревяшку. — Давай поторапливайся, Степка: к вечеру либо ночью дожжик будет…

— А ты как знаешь? Жарища стоит вон какая!

— Колдун мой сказывает — пальцы у деревянной ноги ломает… Н-но, Сивая!

Садясь на Бурку, Степка недоумевал: какие могут быть пальцы у этой деревяшки? Сам же он, дядя Тихон, оковал ее нижний конец железным кольцом, чтоб не растрескалась. Чудной он какой-то…

Двое мужиков из тех, что наведывались перед весной к Виктору Ивановичу с жалобой на казаков, подъехали на рыдване к домику, где раньше Данины жили. Однако Матрена Бондариха, новая хозяйка дома, выпроводила их с порога.

— Не живут они теперича тута. Новые хоромы себе отстроили. — Выкатилась за калитку, показала, вытянув оголенную до локтя руку: — Во-он где они поселились, на отшибе, в сторонке. Туда и ехайте!

— Да и тут вроде бы на отшибе жил, — ворча, рассудил чернобородый, влезая на рыдван с невысокими дробинами. — Еще, стал быть, отшибее жить ему схотелось, что ль?

Немало подивились мужики этакой перемене, особенно когда вблизи увидели убогое новое жилье Виктора Ивановича.

— Знать, прогорел на чем-то Христов человек, — заключил чернобородый и двинул хлипкие, из тонких жердочек воротца, жалобно пискнувшие пято́й.

Протопал благоговейно лаптями по неметеному двору, пролез в плетневые сенцы — широкие плечи его задевали за косяки — и, отворив избяную дверь, робко перешагнул порог.

Виктор Иванович сидел за столом у кутного окна, — видать, недавно зашел в избу, — в широком, сползающем с плеч пиджаке. Кепка серая на уголке стола лежит. А он, нагнувшись, прижигает новую самокрутку от окурка. Глянув сверху на макушку хозяина, чернобородый заметил про себя: «Лысеть начинает умный человек. Вон ведь верхушка-то насквозь проглядывается».

Возле печи крутыми поворотами увивалась бабка — шустрая, как молодушка, невысокая, опрятненькая.

— Здравствуйте вам! — как в бочку, густо проговорил мужик, стягивая с кудлатой головы картуз и одновременно крестясь в передний угол.

— Здорово, коли не шутишь! — бодро ответил хозяин. — Знать, с вестью с какой-то прикатил: по глазам вижу.

— С хорошей вестью, Христовый ты человек! — Мужик, словно подрубленный бухнулся на колени. В пронзительных глазах его замутились слезы. — Спаситель ты наш, радетель, праведный! Пришла ведь нам удовольная царская грамота на прошение, тобой писанное. Не посмеют казачишки тронуть бедных избенок наших…

— Встань, волк тебя задави! — гаркнул Виктор Иванович так, что мужик оробел и умолк. — Встань, тебе говорят! Пред барином, что ль, аль перед губернатором спину-то крючком гнешь? Встань, распрямись, тогда слушать стану… Ну!

Мужик нехотя поднялся и, виновато огладив широкую черную бороду, снова запричитал:

— Прости ты нас, Виктор Иванович. В самый сев бумага-то эта к нам пожаловала. Из казаков-то кое-кто уж отсеивался. Шибко мы припозднились нонче… Какого только и урожая дождемся! И к тебе с благодарностью до сей поры не явились. Вот после сева поослобонились малость, гостинец тебе кое-какой небогатый собрали.

— И какой же гостинец вы собрали? — Виктор Иванович улыбнулся.

— Пять мешков мучки, маслица фунтов с десяток будет, — перечислял чернобородый, — да медку прошлогоднего маленько нашлось…

— Уходи! — сбился на визг Виктор Иванович. — Детишек ограбили, самим небось жрать нечего: с лебедой да с крапивой щи варите!.. Вон! — громче прежнего крикнул хозяин, поднялся и, набычившись, грозно пошел на чернобородого. — Слышишь, уходи!

Держа картуз обеими руками ниже пояса, мужик опасливо поглядывал на Виктора Ивановича, пятясь назад. И тут в темном углу избы разглядел он большой мрачный портрет царя, писанный маслом, и замешкался, нащупывая ногой порожек. Исполненный благодарности, хотел было поклониться портрету за великую царскую милость, но Виктор Иванович и его мать, вооруженная кочергой, заметили это и турнули мужика так, что он лопатками даванул на дверь и вылетел в сенцы. Не надевая картуза, истово перекрестился, выдохнул:

— Сроду такого человека не видывал, чтоб от душевной благодарности вот эдак отказывался…

А высунувшись из сеней во двор, носом к носу столкнулся с Анной, женой хозяина. В прошлый раз, когда приезжали писать челобитную, видел ее мужик и знал, кто она.

— Чего ворчишь, черный? — спросила Анна, пропуская в дверь мужика. — Знать, выволочка тебе была: как ошпаренный прешь. Того гляди — задавишь!

— Не ведаю, как тебя звать, хозяюшка, а выволочка знатная вышла. За нашу же благодарность. Шибко осерчал Виктор Иванович, ногой притопнул.

Насторожилась Анна, глянула на рыдван через воротца.

— Видал небось наш достаток-то? — спросила у мужика.

— Как не видать — приметил. Все равно, что у нас, грешных, в избе-то, да и во дворе тоже. — Мужик не спеша нахлобучил картуз. — А може, нам сбросить с воза-то все вот тута, да на́ конь — и угоним. Пущай апосля маленько поругается. Больно уж мужики наши спасибов ему никак не насказываются. Изругают они нас, коли со всем этим воротимся.

— А вы вот чего, — сообразила Анна, — все-то не оставляйте, а мешка два вон туда под сарай бросьте, я их соломкой прикрою. Да и поезжайте с богом.

Мужики мигом стащили в указанное место три мешка муки, а чернобородый попутно захватил и махотку с медом. Побежал было за остатками, но Анна остановила.

— Что вы, что вы! — замахала она руками. — Не дай бог, выйдет он, чего тут тогда будет!

Проворно взгромоздились мужики на свой полегчавший рыдван и отбыли прочь.

Принесла Анна с заднего двора большую охапку соломы и, бросая ее на мешки, приметила махотку, повязанную сверху серой холстиной. Взяла посудину в руки, сдернула повязку — желтое что-то, густое, под самое зевло подпирает. Понюхала — мед. Пальцем ковырнула для верности, облизала его — сладко. Негоже оставлять махотку тут: наткнутся ребятишки — меду этого не увидишь и посудинку не сыщешь. Сунула махотку под фартук и пошла в избу, чтобы спрятать мед в подполе.

В избе, на ее счастье, никого не оказалось. Муж и свекровь, удалившись в горницу, о чем-то шептались. Анна ничуть не удивилась этому, поскольку такое бывало всегда. В новой семье за много лет она уже свыклась со своим положением и не пыталась разузнать секретов, явно ей не доступных. К тому же люди они немыслимо грамотные, книжки всякие, газеты читают. В деревне-то ни у кого газет нету, разве что у Кестера, может быть. А свекровушка, Матильда Вячеславовна, по-русски говорит, как все, и не догадаешься, что немка она по рождению. Да еще по-английски и по-французски будто бы говорить умеет. Так что ей, Анне, дочери самарского пастуха, не умеющей ни писать, ни прочесть даже своей фамилии, верно, и не полагается всего-то знать.

Неслышно, чтобы не стукнуть, подняла за кольцо западню в подпол, привалила ее к опечку и скорехонько юркнула на шаткую лесенку в подпол. Спустилась до половины и слышит сзади басовито негромко прогудело:

— Матильда Вячеславовна…

Думала, что показалось ей это, да и обернулась ненароком. А там белый кто-то из пучины подземелья так и поплыл к ней…

— А-а-а-а-а-а-и-и!! — без памяти реванула Анна.

Не чуя ног и перекладин лестничных, вылетела наверх, будто тягой в трубу ее вынесло. Распустила врозь руки — махотка вдребезги.

Из горницы, перепуганные криком, выскочили Виктор Иванович и бабка Матильда.

— Христос с тобой, Аннушка, да что ты? — Матильда Вячеславовна обняла невестку, глядя в округленные глаза ее.

По щекам Анны, трясущимся и густо выбеленным, пробежали слезинки, оставляя мокрый след.

— Т-там… т-там!.. — заикалась она и тыкала рукой в творило подпола, опасливо пятясь от него. — Белый!.. Сюда шел!..

— Да что ты, матушка! Успокойся! Показалось тебе это. Какой там еще белый?

Дождавшись, пока Анна малость утихла, Матильда взялась мед собирать в крынку.

— Витя, Вичка, — обратилась она к сыну, — полезь туда, погляди, кто там у нас объявился.

«Витечка» она всегда произносила скороговоркой, оттого выходило у нее «Вичка».

Виктор Иванович не спеша опустился в подпол и через короткое время возгласил оттуда:

— Х-хе, волк тебя задави, Аннушка! Да кому же тут быть! Хоть слезь сюда да сама при мне погляди — никого нету.

— Что ты, что ты, Вичка! — зачастила Матильда и, пониже наклонясь над черепками от махотки, собирая их, едва заметно ухмыльнулась. — Пусть она успокоится, в себя придет, а потом мы с ней там побываем. Сегодня-то уж не надо этого делать.

Заморозивший Анну страх отнял у нее силы — присела на краешек лавки, к столу.

А Виктор Иванович, выбравшись из подпола, бросил на проем крышку, придавил тяжелым сапогом и, ни слова не говоря, вышел во двор. Минут через пять вернулся.

— А ведь я знаю, откуда испуг твой образовался, — лукаво прищурил он глаз и потянул себя за шнурок правого уса. — Мучку-то, волк тебя задави, приняла у мужиков?.. Приняла, да боялась — вот мешок белый тебе и померещился в темноте. Не бери в другой раз. — И, подойдя вплотную к жене, обнял ее одной рукой, другой погладил по голове, как ребенка. — Ну, прошли, что ль, все твои страхи?

— Ой, прошли, знать! Нечистый попутал — сроду ни у кого не возьму…

— Ну, вот и славно, — проговорил Виктор Иванович, отходя от Анны и раскуривая толстенную самокрутку. Курил он беспрерывно. — А теперь пойди на улицу да разыщи Ромашку… Где он запропастился. Нужен он мне. — И закашлялся громко, с перехватами. — Да сама-то не совестись на людях, не болтай, как испугалась.

— Витя, Вичка, — усмехнулась Матильда, когда захлопнулась дверь за невесткой, — эт зачем же ты ее вниз-то звал? А ежели б она не побоялась туда спуститься?

— Х-хе! — засмеялся Виктор Иванович. — Да где ж ей столько смелости взять! Слаба она против нечистой силы. — И круто пошел в горницу к столу, где у него была разложена бумага.

— Влетишь ты когда-нибудь со своими шалостями, — погрозила вслед сыну Матильда Вячеславовна и, чуть-чуть приподняв западню, спросила негромко:

— Пить, что ль, захотел, родной?

— Пи-ить, — слабо послышалось оттуда.

Бабка налила полный кувшин квасу, опять приподняла повыше западню, позвала:

— Возьми вот. До вечера, чай, хватит.

В сенях послышались шаги — кувшин, словно живой, нырнул в подземелье. Матильда, захлопнув крышку, ступила на нее и как ни в чем не бывало сунулась к шестку, раздвигая горшки, потянулась к заслонке.

— Где папашка? — запыхавшись, выдохнул Ромка с порога.

— А ты не шуми, — одернула его Матильда. — Раз позвал домой, — значит, дома.

— Покорми его, бабушка, — послышался голос Виктора Ивановича. — Сейчас я закончу.

— Теперь весь выигрыш Ваньке достанется. Все свои бабки ему я отдал, — сокрушался Ромка, влезая за стол.

Пока Матильда кормила внука, плеснув ему щей в деревянную чашку, Виктор Иванович пошел во двор, вывел из конюшни своего Рыжку, на котором всегда ездил, бросил на спину коню потник и закрепил его самодельной подпругой. А по верху потника перекинул короткую веревку с петлями на концах, получилось некое подобие стремян.

— Ромашка, — спросил Виктор Иванович, вернувшись в избу, — ты хочешь быть гусаром?

— Хочу, — выпалил сын, облизывая почерневшую, обглоданную по краям деревянную ложку.

— А кто такой гусар, знаешь?

— Это такой, с усами. В высокой шапке… Я у бабушки в книжке на картинке видел.

— К-хе, волк тебя задави, с усами! Да и без усов можно скакать на коне. Еще как! Поди-ка сюда… Наелся, что ль?

— Наелся, — бодро ответил Ромка и по-солдатски вытянулся перед отцом.

— Вот чего, Ромашка, — сказал Виктор Иванович, присаживаясь на лавку и поставив сына между своих колен. — До города дорогу найдешь? Не собьешься?

— Найду, — подхватил на лету Ромка.

— А на Болотной улице избенку помнишь, куда мы с тобой заезжали на прошлой неделе? — по голубым глазам Виктора Ивановича пробежала ненастная тень, однако тут же запрыгали в них веселые лукавинки. — Ну, тетку Зою помнишь, какая тебя сусальным петушком угостила?

— Да помню, что я, маленький, что ль? Мы ж тама уж сколь разков с тобой бывали!

— Ну, смотри не пролети! Вот тебе пакет, — Виктор Иванович, достав из бокового кармана запечатанный конверт, велел Ромке подобрать рубаху в штаны, подвязал их потуже шнурком и только после этого засунул пакет за пазуху сыну.

— Теперь лети, взвивайся, никому в руки не давайся! — Виктор Иванович тяжело опустил обе руки на плечи сына. — Пойдем, провожу.

Во дворе Виктор Иванович взнуздал коня, подсадил на него Ромку и, отворяя скрипучие, шаткие во всех стыках воротца, наказал:

— Увидишь встречных или догонять станешь кого — сворачивай в степь. В разговоры ни с кем не ввязывайся. Про пакет никто не должен знать. Отдашь в руки тетке Зое или ее мужу, дяде Авдею, понял?

— Понял, — поморщился от длинных, и, как ему казалось, ненужных наказов Ромка, разбирая повод. — А ежели мамашка вон тама у лога встренется, чего я ей скажу?

Ромка догадывался, что дело, порученное отцом, делается втайне от матери, и потому опасался ее более, чем кого-либо. «Чужому-то хоть чего соври, — думал он, — а ей ведь надо сказать, чтобы на правду походило».

— Скажешь, что я послал тебя в город за бумагой для писем.

Виктор Иванович заботливо подправил веревочные стремена, отломил от нового плетня вицу, подал.

— Возьми вот хворостинку, может, где подогнать придется Рыжку. Да не загони его, слышишь?.. Ну, — хлопнул по крупу коня ладонью, — скачи!

От тряски руки у Ромки запрыгали, как крылышки у неоперившегося цыпленка. Под копытами коня запылила дорога.

Матильда так и простояла возле шестка с цигаркой, пока не вернулся сын.

— Рано, Витек, послал ты мальчишку в такую дорогу, — сердито сказала она. — Либо шею себе сломит, либо нас под монастырь подведет.

— Когда-то же надо связного заводить…

— Рано! Не спорь.

— Чего ты волнуешься, мама. Ромка шустрый, смекалистый. — Виктор Иванович снова присел на лавку и, бросив кепку рядом с собой, принялся скручивать из газеты новую цигарку, хотя окурок от прежней закрутки еще дымился под усами. — Ничего ни с ним, ни с нами не случится в любом разе: написал я так, что никто, кроме Авдея, не разберет.

Пропеченные за день горячим солнышком и вконец измученные тяжкой работой, Рословы ушли с назьмов позднее всех, когда солнце совсем уж затерялось в курганистой, скрашенной перелесками степи. По хутору проклубилась пыль от возвратившихся с пастбищ табунов. Между дворами витал дух парного молока, перемешанный с запахами полыни, только что улегшейся пыли, свежего навоза. А от степи, тоже уставшей от дневного зноя, потянуло теперь ласковой прохладой и терпким медвяным ароматом разнотравья.

Усталый, осунувшийся Тихон, зябко поводя потными плечами, сидел на облучке водовозной телеги и, опустив вожжи, ни одним движением не понуждал Сивуху, понуро шагавшую по дороге домой. Сзади тянулись привязанные к телеге кони. А за ними, блаженно ступая босыми, в кровь изодранными ногами в теплую дорожную пыль, шли бабы с Мироном. Каждая за день тысячи по две кизяков сделала и перетаскала по колючим будыльям на сушку. Бегали как угорелые, друг перед дружкой старались — кто больше.

Митька уехал вперед — ему нынче коней в ночное гнать. Макар, Васька и Степка не удержались от соблазна искупаться в речке. Они прошли к берегу против кестеровской усадьбы. Спускаясь по зеленому косогору, Степка на ходу снял штаны и рубаху и, размахивая ими, побежал к воде.

Ксюшка с Нюркой, увязавшиеся за ребятами, поплевались вслед Степке, бесстыжим каторжным нахалюгой повеличали его и подались за кусты ракитника вверх по течению.

Бросив у самого берега свое немудрящее одеяние, Степка залетел в воду повыше колен и опешил:

— Воду на щелок, что ль-то, согрели! Аж горячая!

Сделав еще несколько шагов, Степка вгляделся в темные, прозрачно-зеленоватые водяные круги возле себя, прислушался и взвизгнул по-поросячьи.

— Мужики, мужики, рыбы-то гляньте сколь! Ще-екотится! — ужимался он, наклоняясь и отгоняя от себя рыбешек руками.

— Гляди, петушка бы у тебя не склевали! — пошутил Макар, осторожно ступая в воду. — Ох и правда, знать, в печи речку грели!.. У-у! Да ведь рыба-то кишмя кишит!.. Васька, давай живо окупнись да слетай за бреднем. Как же не забрести по эдакому многорыбью!

— Уха прям готовая! — фыркая и отплевываясь, поддакивал Степка, заплыв саженей на пять над глубью. — И подогретая в самый раз!

В крохотной этой речке, которую летом переплюнуть можно, и в запруде у плотины не раз начисто исчезала рыба, а потом через год другой вновь появлялась.

Сидеть с удочкой в летнее время крестьянину недосуг, оттого пустое занятие это считалось позорным и достойным осмеяния. Даже ребятишкам не позволяли приучаться к эдакому безделью.

Скрученный на распорках бредень, пересохший и легкий, Васька подхватил под мышку и чуть не бегом заспешил обратно к Макару. Однако, поднявшись за плотиной на взвоз, невольно замешкался…

Этот ходок с длинным смоленым коробком приметил он возле Прошечкиного двора, когда шел домой за бреднем. Но глянул и прошел своей дорогой — мало ли кто в лавку к Прошечке приходит и приезжает. А тут пригляделся в сумерках — и меринок буланый, заложенный в ходок, тоже вроде бы знакомый. В лавке огня не видно, окна глухо затворены. А в горнице яркая лампа горит.

Застукало враз, вприсядку заплясало сердце, хоть ничего еще не понял, а будто бы всем нутром ощутил неладное. Свернул направо, прошел мимо освещенных окон — ничего не выяснил. Прислушался — во дворе тишина. Приблизился к самому окну, потому как палисадника Прошечка еще не загородил, в щелку между занавесками увидел все.

Бродовский казак Захар Иванович Палкин крепко сидел на стуле, отвалясь на спинку и поглаживая темную бороду. Лицо его то показывалось из-за начищенного медного самовара, то пряталось за него наполовину, но светилось поярче, пожалуй, чем тот самовар.

Прошечка сидел на заглавном хозяйском месте — с конца стола. В алой сатиновой рубахе, без пиджака и без жилета Васька и не видывал, кажется, Прошечку. Раскрасневшийся и важный — даже вроде бы подрос малость, — хозяин с едкой улыбочкой слушал гостя.

— Лучше мово Кузьки, Прокопий Силыч, не след тебе жениха искать для Катьки, — глухо донеслось сквозь окно.

Внутри у Васьки будто оторвалось что. Заерзал под окном, завозился, распоркой невода по стеклу задел. В тишине-то так это звонко вышло. Отскочил от яркого света и бегом, пока беда не настигла, пустился к своим.

«Что они, черти старые, уж не рехнулись ли! — с горькой обидой думал Васька. — Кто же в такую пору сватовство затевает?.. А может, не сватовство это — сговор пока? Да и ни Катьки, ни тетки Поли не видно… Одни, знать, между собой торгуются, вражины!»

— Ох, Васька, — ворчал Макар, принимая бредень, — за смертью бы тебя посылать сподручно: вдоволь надышаться успеешь, поживешь, пока ты воротишься… Скоро темно стает!

С юго-запада, из-за горизонта, медленно, почти незаметно для глаза выворачивалась темно-бурая огромная туча, подсвеченная с заката по всему краю. Будто жаркие угли полыхали там в остывающем пепле и грозно и тяжко висли над притихшей, затаившейся степью.

— Заходи, заходи вон оттуда! — командовал Макар, указывая на середину, и, склонившись чуть не до воды подбородком, заводил поглубже бредень. — А ты, Степка, шуми встреч нам да мути ногами воду… Гляди ты, прям кипит рыбешка. Вон ведь чего плещет!

С первого короткого захода побольше ведра зачерпнули.

— Ах ты, девчонки-то убежали! — сетовал Макар, суетливо вывертывая распоркой нижнюю тетиву, — ведра хоть бы принесли либо мешки под рыбу.

На третьем заходе Макар почувствовал, как холодные крупные капли зашлепали по голой спине. Да и темно сделалось враз.

— Дядь Макар, до-ожжи-ик! — заныл из сумеречной темноты Степка.

— Нищему пожар не страшен, а голому потоп, — подбодрил Макар. — Давай, Васька, вываживай, да пошли все на берег!

Дата добавления: 2015-09-29