Придремавшая Ларочка этого, казалось, даже и не заметила. Однако Изольда Ильинична была на страже морали:
- Валерик, сынок, ты бы накинул рубашку, как бы не сгорел.
Валерка вздрогнул и слегка отшатнулся, пальцы сами собою выскользнули из такого уютного укрытия. Тут же в уши ворвался обычный пляжный гомон, а глаза обнаружили вдруг уйму народа вокруг. Валерка испугался: что это было? Он что, совсем спятил?!
- Валерик, ты слышишь меня? Набрось рубашку на плечи, обгоришь ведь.
Да, мама как всегда права, - машинально отметил про себя Валерка и уже было подхватился с корточек, чуть было не вскочил во весь рост. И лишь в последнюю секунду остановился, присел обратно, обхватил колени руками. Хорошо женщинам - даже в состоянии крайнего возбуждения выглядят нормально, никто ни о чем не догадается. А ему, Валерке, куда девать свое возбуждение? Кругом народа - сотни, если не тысячи человек, это что же, ему демонстрировать свои чувства к маленькой девочке, уютно устроившейся рядом, привсенародно?! Срамота!
- Да нет, мам, ничего, мне не жарко. Я еще позагораю.
Изольда Ильинична хмыкнула неопределенно:
- Ну гляди, я предупредила.
Валерка знал, что мать, как всегда, права, как знал и то, что обгорит непременно - ему для этого вполне хватило бы и двадцати минут на открытом солнце. Но не мог же он во всеуслышание объяснить ей свое поведение! Вот если бы она сама догадалась бросить ему рубашку! Но - вроде и мудрая мама, а не догадалась. И пришлось Валерке еще долго сидеть под палящим солнцем, пока почувствовал, что уже может встать во весь рост, не рискуя быть осмеянным.
Естественно, столь продолжительные солнечные ванны сказались на Валеркином здоровье весьма негативно. Едва войдя в прохладный вестибюль гостиницы, почувствовал некоторый дискомфорт - плечи и спина как будто все еще находились под воздействием прямых солнечных лучей. О, Валерке очень хорошо было известно подобное состояние! С его-то молочно-белой кожей он еще в довольно раннем возрасте познал все 'прелести' солнечных ожогов. Теперь к вечеру жди повышения температуры, но не это самое страшное. Хуже всего то, что кожа теперь будет печь огнем несколько дней, а после покроется пузырьками и полопается, будет облазить пластами. И все это - в присутствии Ларочки! А еще страшнее то, что с обгоревшей кожей ему категорически нельзя будет находиться рядом с Ларочкой на пляже, нельзя будет, как сегодня, втирать в ее восхитительно гладкую, такую теплую кожу защитный крем. Эх, мама, как же ты не догадалась бросить рубашку?!!
Температура не заставила себя долго ждать. Валерка приготовился к страданиям, приготовился к одиночеству. Но мама, хоть и оплошала с рубашкой, лишний раз продемонстрировала свою мудрость:
- Так, дети! Мы с Владимиром Александровичем сегодня идем на концерт Иосифа Кобзона. Вам, насколько я разбираюсь в молодежи, это вряд ли будет интересно. А потому вы остаетесь в номере. А, вот еще что. После Кобзона мы с Владимиром Александровичем пойдем в казино, вернемся очень поздно. Так что, я думаю, будет правильнее, если ты, Валерик, сегодня переночуешь в нашем с Ларочкой номере, на моей кровати, чтобы мы не перебудили вас ночью. Договорились? Да, вот еще что. Ларочка, детка, поработай немножко сестрой милосердия? Я купила кефира, сейчас он хорошенько охладится в холодильнике, а потом ты смажешь им Валерика, хорошо?
Лариска растерянно захлопала глазами:
- А как? Я не умею...
Изольда Ильинична сжала губы, недовольная непонятливостью будущей невестки.
- Ну как, как? Очень просто! Налей немножечко себе в ладошку, а потом разотри по плечам Валерика. Ну и про спину не забудь, конечно, про руки, шею помажь. Да кефира не жалей, мажь щедро.
- Хорошо, тетя Зольда, - покладисто кивнула Ларочка. - Сделаю. А потом что? Смыть тряпочкой?
- Ну что ты, детка, ни в коем случае! Тряпочкой будет очень больно! Пусть полежит в кефире часок, помаринуется. За это время кефир должен впитаться. А ты потом просто ладошкой, смоченной в теплой водичке, нежненько, чтобы не поранить обожженную кожу, смоешь остатки. Впрочем, особо не старайся, не три. Просто легонько пройдись ручкой, аккуратненько, ласково, чтобы снять возможные крупинки. Но не старайся смыть лишний жир - кожа должна быть жирной, это как питательный крем, поняла?
Ларочка вздохнула - фи, месить рукой холодный кефир, а потом еще смывать жирную Валеркину кожу! Да деваться некуда, спорить не привыкла:
- Поняла, тетя Зольда.
- Вот и чудненько, тогда мы пошли. И вообще, Ларочка, ты тут за ним приглядывай. Сегодня ты за старшую, - и, подхватив под руку молчаливого супруга, Изольда Ильинична бесшумно выплыла из апартаментов.
Лариса включила телевизор, пощелкала кнопками в поисках чего-нибудь интересного. Валерка лежал на материной кровати, распластавшись на животе - спина горела адским пламенем. Молчать было ужасно неловко, а придумать тему для разговора Валерик никак не мог. Да и вообще - разве можно вести светские беседы, прижавшись животом к кровати, как к родной?! Ему хотелось выть в голос - сколько лет мечтал остаться с Ларочкой наедине, а теперь лежит перед нею немощный, как старик, как расплющенный цыпленок табака на сковородке! Только жар почему-то идет не снизу, а сверху, словно его засунули в духовку и включили верхний нагрев.
Минут через тридцать Ларочка решила, что, наверное, кефир уже достаточно охладился, и приступила к процедурам. Присела на краешек Валеркиной кровати, осторожненько налила в ладошку кефира, да не подрасчитала малость, перелила, и капля кефира некрасивой кляксой растеклась на ее халатике. Чертыхнувшись, опрокинула содержимое ладошки прямо на Валеркину спину. Тот вздрогнул: не слишком-то приятно разгоряченной солнцем и высокой температурой коже прикосновение чего-то холодного и склизкого. Впрочем, к этому быстро привыкаешь. И даже начинаешь получать не абы какое удовольствие, если размазывает по тебе эту гадость не кто попало, а самая любимая девочка на свете. И, несмотря на боль, на температуру, на озноб, Валерка опять 'поплыл', как несколько часов назад на пляже. Только теперь ему можно было не опасаться, что кто-то обнаружит его восторг от прикосновений Ларочки - теперь-то он лежал на животе, и вставать в ближайшее время не собирался. А значит, никто, даже сама Ларочка не догадается, как именно он к ней относится, как безумно счастлив он от ее прикосновений, как требовательно напряглось его тело...
Все хорошее быстро заканчивается. Ларочка покончила с процедурой в пять минут. Вымыла руки с мылом, забралась на свою кровать, села на ней по-турецки и уставилась в телевизор. Через несколько минут ей это надоело, и она достала из дорожной сумки молодежный журнал, стала листать глянцевые страницы. На ее лице явственно читалась скука.
И Валерка решился. Он уже давно не находил себе места, изводил себя страшными подозрениями и дикой ревностью, но все не мог придумать повода для выяснения отношений. Теперь же понял: или он немедленно, сей секунд, расставит все точки над 'i', или всю жизнь будет корчиться в муках ревности.
- Лар, а тот 'Андрей' - это кто? Одноклассник? Могловец или Николаенко?
Лариска медленно повернула голову в сторону Валерки, несколько мгновений смотрела на него удивленно, потом довольно высокомерно, даже где-то надменно, так несвойственно для нее, произнесла:
- Видимо, кто-то основательно покопался в нашем классном журнале? Иначе откуда такие сведения?
Валерка смутился, едва было не отвернулся к стене, да ворочать шеей было не только довольно болезненно, но еще и небезопасно для наволочки - как бы не запачкать кефиром. Да и вообще - мужик он или кто? Он должен выяснить, кто его соперник!
- Ну, допустим, покопался. Так кто - Могловец или Николаенко?
- А тебе не все равно? - возмутилась Лариска. - Дидковский, ты, между прочим, коварно нарушаешь границу, вторгаешься в мои личные владения.
- Могловец или Николаенко? - настойчиво выпытывал Валерка.
Лариска проигнорировала вопрос, уткнувшись в журнал, намеренно громко перелистывала страницы.
- Могловец или Николаенко? - в Валеркином голосе сквозили едва уловимые истерические нотки.
Ларочка вновь надменно посмотрела на него - и откуда только взялась эта надменность у тринадцатилетней неопытной девчонки? Ответила холодно:
- Ты слишком любопытен, Варела. Могловец, Николаенко, или Петров-Сидоров - это мое личное дело. Я же не спрашиваю, есть ли у тебя кто-нибудь, потому что это твое личное дело. Вот и давай договоримся: личная жизнь - табу. И это единственная тема, запрещенная для обсуждения. Договорились?
Валерке хотелось кричать, выть волком. Есть, есть у него соперник! Иначе почему она так тщательно оберегает свою тайну? Впрочем, ничего удивительного. И на что, спрашивается, он надеялся? Что ее красоту и необыкновенность оценит только он? Нет, он с самого начала должен был быть готов к появлению соперника, иначе и быть не могло. Вот если бы он влюбился в Кристину, тогда ему можно было бы и не беспокоиться, вот уж там-то ему точно не пришлось бы бороться с соперниками! А Ларочка... Это же Ларочка! И ему предстоит долгая борьба за нее, очень долгая и наверняка трудная. Но он все равно победит, он все равно останется у нее единственным. Пусть он недостаточно хорош для нее, зато он слишком сильно любит ее, так сильно, что никакие соперники ему не страшны. К тому же, у него есть очень сильный союзник, мама. И с ее помощью он непременно добьется успеха!
Ларочка, обиженно поджав губки, продолжала шуршать страницами, подолгу не задерживаясь ни на одной из них. И если раньше молчание было довольно умиротворенным, почти уютным, то теперь явно чувствовалось напряжение, даже некоторая враждебность. Валерка понял - надо разрядить ситуацию, перевести все в шутку, чтобы Ларочка ни в коем случае не догадалась, что он очень заинтересован в ее скромной персоне. Нет, все должно выглядеть, как самое тривиальное любопытство.
- А 'Гена' у Сливки - это Дергачев?
Ларочка с готовностью отбросила журнал в сторону:
- Нет, Дидковский, ты таки основательно поковырялся в нашем журнале! И как тебе это только в голову взбрело?
Валерка скромненько потупил глазки:
- Ну, может, сам бы я до этого и не додумался. К тому же, в одиночку охотиться за вашим журналом было не с руки...
- Ага, так значит, вы эту аферу провернули вдвоем с Горожанкиным? И идея, конечно же, принадлежала ему?
Дидковский якобы смутился:
- Ну, понимаешь... Увидел он на Сливкиной руке свое имя, а уверенности в том, что это именно о нем, не было. Вот и решил на всякий случай проверить ваш журнал, может, это Сливкин одноклассник, а вовсе не Горожанинов.
- И что?
- Ну что-что? Видимо, Дергачев...
Лариска расхохоталась искренне, от души:
- Дергачев! Ой, не могу! Дергачев! Какие же вы дураки! Вы того Дергачева видели? Да даже будь он писаным красавцем, неужели вы с Генкой ничего не видите? Какие же вы глупые! Пацаны, что с вас возьмешь!
Валерка оживился:
- Так что, Горожанинов, что ли?
Лариска с готовностью кивнула:
- А то! Горожанкин, конечно! Она ж по нему с младенчества сохнет! Неужели ничего не заметили? Нет, Валер, честно? Совсем-совсем?!
- Совсем.
И Валерка ни капельки не лукавил. Генка-то, может, и догадывался, а вот сам Валерка никогда не замечал ничего подобного. Впрочем, он вообще на Сливку внимания не обращал, у него был другой объект для пристального внимания.
- Нет, совсем не замечал. Да и Генка вроде тоже, по крайней мере, мы с ним никогда на эту тему не говорили.
- И что, даже когда он свое имя на ее руке прочитал, тоже ничего не сказал, ни о чем не догадался?
Валерка задумался на мгновение, потом ответил неуверенно:
- Может, и догадался. Но, наверное, сомнения были, иначе зачем бы ему понадобился ваш журнал?
Ларочка хмыкнула и вновь принялась штудировать прессу. Только теперь переворачивала страницы мирно, аккуратно и почти без шума.
А Валерка притих на кровати. Журнал-то они и правда стащили вместе с Генкой, да только инициатива принадлежала не Горожанинову, а самому Валерке. Это ему надо было проверить, кто такой этот таинственный 'Андрей', а Генка с радостью ухватился за идею. Его вообще хлебом не корми, дай только шкоду какую-нибудь сотворить. Да только об этом Ларочке знать было совсем не обязательно.
Глава 5
Без Валерки и Генки Горожанинова школа была уже не та. Вернее, сама-то школа ничуть не изменилась, а вот ее восприятие Ларисой Лутовининой изменилось довольно существенно. Неожиданно для себя она обнаружила, что осталась одна, словно голая и босая посреди площади, и нет рядом спины, за которой она могла бы спрятаться, некому было прикрыть ее наготу. Насколько естественно раньше было ждать в холле после уроков Валерку с Генкой, насколько естественно было идти всем вместе, вчетвером, домой, настолько теперь Ларочка чувствовала себя одинокой и обманутой. С одной стороны, оставалась еще Юлька Сметанникова - уж она-то никуда не делась, по-прежнему училась в том же классе. Да вела себя Сливка как-то странно, не всегда адекватно. Если Ларочка и раньше наблюдала в ней довольно болезненную склонность к мальчикам, то теперь эта ее склонность стала превращаться в зависимость сродни наркотической.
Сливка стала какая-то колючая, резкая. На девчонок-одноклассниц внимания практически не обращала, если не считать довольно дерзких, иногда двусмысленно-грязных высказываний в чей-либо из них адрес. Лутовинину, правда, никогда не трогала, больше того, периодически, как в старые добрые времена, вновь изображала из себя подругу: по утрам ждала у парадного, после уроков опять пристраивалась к Лариске и вместе шли домой. Говорить могли о чем угодно, не чувствовалось вроде в разговоре ни малейшей напряженности, однако уже назавтра Сливка вновь превращалась в холодную отстраненную незнакомку с пустыми рыбьими глазами, глядящими мимо любой девочки и оживающими только наткнувшись на мальчика.
Изменился у Ларочки и распорядок дня. Если раньше она после школы могла до вечера сидеть у Валерки, добираясь к родительскому дому чуть ли не поздним вечером, то теперь после уроков приходилось подниматься сразу к себе на четырнадцатый этаж, минуя гостеприимный третий, и греть себе незамысловатый скромный обед, состоящий в лучшем случае из тарелки супа и бутерброда. В худшем приходилось довольствоваться одним супом или бутербродом. Нельзя сказать, чтобы в родном доме Ларочку морили голодом - вот уж совсем неправда! Да вот только разносолы у них в доме случались буквально несколько раз в году, по самым большим праздникам. В остальные же дни родители не считали необходимостью питаться разнообразным меню, состоящим из деликатесов.
Правда, в самом начале учебного года Изольда Ильинична еще пыталась настаивать на том, чтобы Ларочка после школы непременно шла обедать к Дидковским, иногда даже встречала ее у парадного. В такие дни Ларисе ничего не оставалось делать, как послушно садиться за гостеприимный стол, предварительно тщательно вымыв руки в ванной комнате. Да только за столом устанавливалась напряженная тишина, кусок в глотку не лез и Ларочка чувствовала себя на удивление неловко, несмотря на то, что провела в этом доме, пожалуй, гораздо больше времени, чем в своем собственном. Изольда Ильинична пыталась о чем-то говорить, выспрашивала про школу, про Ларискину успеваемость, про наличие серьезных проблем. Да только Ларочка все больше кивала: 'Все нормально, у меня все хорошо, тетя Зольда!' Это с Валеркой да Генкой она запросто могла обсуждать все свои проблемы, это с ними все было просто и естественно, а вот Изольда Ильинична в эту схему никак не вписывалась, хоть и чужим человеком Ларочка ее считать не могла при всем своем желании. Она чувствовала в этой ситуации неудобство сродни тому, как если бы ее собственная мать попыталась вдруг заменить ей всех друзей и подруг, упорно навязывая свое покровительство.
С мальчишками, Валеркой и Генкой, она еще периодически встречалась, да все реже и все меньше эти встречи напоминали их детские посиделки у Дидковских ли дома или в беседке построенного, наконец, садика по-соседству. Со временем Горожанинов присоединялся к их встречам все реже, поглощенный новой для него студенческой жизнью. Валерка же надолго Ларочку без внимания не оставлял. Как минимум, проводил с ней несколько часов в выходные. В программу же 'максимум' без труда вписывались походы в Мак-Дональдс или в кино по вечерам, а то даже выезды в театр на премьерный показ спектакля, или на концерты симфонической музыки всей семьей - имеется в виду, естественно, семья не Лутовининых, а Дидковских. Конечно, все это было уже совсем не то, и все это было совсем не так, как в старые добрые времена, однако постепенно Ларочка привыкла к новым обстоятельствам и стала воспринимать их столь же естественно, как и прежние. Валерка всегда, с самого раннего детства, был рядом. Валерка был настоящим, самым надежным ее другом.
Так прошло еще два с лишним года, а время и не думало останавливаться, летело себе дальше, не обращая внимания на людишек с их мелкими проблемами. Теперь уже стало традицией, что вместе с Дидковскими Ларочка ездит отдыхать в Сочи. И Елизавета Николаевна уже не спорила по этому поводу с Изольдой Ильиничной, тоже стала принимать это, как должное. И на отдыхе все было, как тогда, в первый раз: все так же жили в двух двухместных номерах: Валерка с отцом, Владимиром Александровичем, Ларочка - с Изольдой Ильиничной. И иногда, не слишком часто, раза три-четыре за весь сезон, Дидковские-старшие непременно отправлялись куда-нибудь на ночное мероприятие, и тогда Валерка ночевал в Ларочкином номере. Между ними не происходило ровным счетом ничего такого, что могло бы насторожить Ларочку. Она уже привыкла, что, выходя на пляж, кожу непременно нужно смазать защитным кремом. Как привыкла и к тому, что мазать ее кремом должен был не кто-нибудь, а именно Валерка. И совершенно не смущалась, если им приходилось ночевать в одной комнате. Переодеваться при Дидковском, конечно, стеснялась, выгоняла его для этого в ванную и разрешала выйти оттуда только когда уже лежала под покрывалом, но в самих таких ночевках не видела ничего неприличного. Единственное, что отличало эти поездки от первой - то, что теперь Ларочке не приходилось мазать Валеркину спину кефиром. Выходя на пляж и приступая к ответственному заданию по защите Ларочкиной кожи от зловредных солнечных лучей, он теперь заранее набрасывал на плечи легкую рубашку или полотенце, считая применение защитного крема сугубо женской прерогативой.
Ларисе уже пошел шестнадцатый год. Гадким утенком она уже не была, но и красавицей в полном смысле слова ее назвать было еще трудно. Уже не такая угловатая, как два года назад, но все равно еще подросток, не научившийся вести себя, как взрослый человек: слишком резкие движения, слишком громкий смех, слишком легкомысленное отношение к ближайшему окружению. И полное, абсолютное непонимание того, что на самом деле с нею происходит. Совершенно искренне считала Валерку ближайшим другом, а его маму - довольно близкой подругой своей матери, отчего, была уверена, и таскает ее Изольда Ильинична всегда с собой, не считая обузой.
В школе тоже все было по-прежнему. Ларочка периодически сходилась то с одной одноклассницей, то с другой. Близко же сдружиться ни с кем не получалось: если в школе у них имелись общие интересы, то за ее пределами каждая девочка жила своею жизнью. На некоторое время интересы могли совпасть, и тогда девчонки довольно много времени могли проводить вдвоем, но рано или поздно эти интересы исчерпывались, и тогда Ларочка вновь оставалась одна.
И у Юльки Сметанниковой все было по-прежнему. Как обычно, дружила только с мальчиками, периодически вспоминая о существовании былой подруги. Сливка за эти два года изменилась довольно резко. Если раньше она была не просто угловатой девочкой-подростком, но еще и отличалась от ровесниц плохой кожей, 'богатой' на всяческие неровности и покраснения, иногда и откровенные прыщи, то теперь выглядела значительно старше одноклассниц, да и кожа стала почти гладкая. Юлька немножко поправилась, а может, просто полная грудь создавала такое впечатление? Так или иначе, но рядом с Лариской Сливка выглядела не девочкой, но ядреной молодухой. И все реже ее дружба с мальчиками выглядела со стороны невинно, именно дружбой. Все чаще можно было наблюдать, как очередной 'друг', приветствуя Сливку, по-хозяйски кладет руку не на талию даже, а, о ужас, о срамота, - как будто случайно гораздо ниже, так и норовя при этом, словно невзначай, подзадрать и без того короткую юбчонку повыше. Больше того, однажды Лариска даже была свидетельницей того, как Сливка вслед за очередным 'другом'-старшеклассником поднималась по лестнице из полуподвала, где находились классы для трудового обучения. Стоит ли говорить, что по расписанию урок труда был совсем в другой день недели?! Да и любому школьнику известно, что под этой лестницей находится длинный неосвещаемый 'аппендикс', коридор, заканчивающийся тупиком, в котором дворник держал лопаты да метлы. И любой школьник знал, что лучшего места, чтобы укрыться от посторонних глаз, придумать просто невозможно. Недаром директриса все грозилась заколотить этот 'аппендикс' наглухо, поймав там очередную партию прогульщиков или курильщиков, да все никак почему-то не исполняла свою угрозу. И надо было видеть довольные физиономии Сливки, вытирающей уголки рта, и ее очередного 'друга'!
В один из таких дней Ларочка сама навязалась к Сметанниковой в спутницы:
- Юль, ну что ты творишь?! Тебе же крышу чинить пора конкретно!
Сливка плотоядно усмехнулась, облизнулась и ответила высокомерно:
- Эх, Лутовинина, ты за своей крышей присмотри! Дура ты дура, ребенок!
Лариске было весьма неприятно продолжать этот разговор, однако и смолчать не смогла, решила, что хотя бы раз, но она должна поговорить со Сливкой начистоту:
- Да они же тебя используют, Сливка! Им от тебя нужно одно, и ты им это безотказно предоставляешь!
- А ты знаешь, отказно или безотказно? Ты видела?! - рассердилась Сметанникова. - Хотя...
Снова похотливо улыбнулась:
- Хотя... Чего ж отказываться-то? Кот от сметаны не отказывается.
- Вот они, коты, и не отказываются! Но ты-то - не кот!
Юлька противно расхохоталась:
- Ну да, правильно, я кошка! Ой, большая разница!
- Сливка, ну нельзя же так! Им от тебя одно нужно...
Сметанникова вновь разозлилась, даже остановилась. Гневно сверкнула глазами:
- Это мне от них одно нужно, мне! Тебе-то вот хорошо, от природы кожа ровненькая да гладенькая, и ничего делать не нужно. А мне ой как поработать приходится, чтобы прыщавой уродиной не быть! Ты знаешь, каково это, когда от тебя отворачиваются с отвращением? Когда поцеловать брезгуют? Когда тот единственный, без которого жизнь не мила, за женщину тебя не считает? А я ему докажу, я докажу! Он поймет, что лучше меня ему не найти! Тебе-то легко говорить, ты всегда была рядом с ним, ты для него - своя. А я - изгой, я ему со спины милее! Но я добьюсь, я непременно добьюсь своего! Он у меня еще попляшет, он меня еще вспомнит! Он еще на коленях меня будет умолять! А я еще подумаю, обращать ли на него мое драгоценное внимание! Твой Геночка у меня еще попляшет, вот увидишь! Вы все, все у меня попляшете! Особенно ты! Еще завидовать мне будешь!
Лутовинина удивленно уставилась на собеседницу, хлопала глазами:
- Я?! Я-то тут при чем? Сливка, опомнись! Это же я, я же никогда не делала тебе ничего плохого. Юль, ты шизанулась? Да у меня с твоим Генкой сроду ничего не было и быть не может, мы же с ним просто друзья. Да и то, пожалуй, уже в прошедшем времени, я ж его уже сто лет не видела. Ты в своем уме? Нашла, к кому ревновать! Да и не докажешь ты ему таким способом ничего. Не только ему - вообще никому ничего не докажешь, только сама себя уважать перестанешь!
- Да пошла ты, последняя девственница отечества, блин! Как будто я не знаю, что ты спишь и во сне видишь, как бы оттяпать у меня Генку! Она мне еще будет нотации читать про аморальное поведение! Отвали, моя черешня!
И, весьма ощутимо толкнув плечом Лутовинину, Сливка пошла прочь. А Лариска смотрела ей удивленно в спину: что с тобой, Сливка? Никак, крыша съехала основательно?!
А Генка действительно практически не появлялся. Лишь изредка Лариса сталкивалась с ним в подъезде: он из лифта, она в лифт, или наоборот. 'Привет' - 'Привет', 'Как дела?' - 'Нормально', вот и весь разговор. И Валерка с ним общался, пожалуй, не больше Ларискиного. Первое время Ларочке было несколько обидно Генкино невнимание, но скоро привыкла: что ж тут поделаешь, у каждого своя жизнь. Генка сам по себе человек очень активный, общительный, у него, в отличие от Валерки, всегда было много знакомых. Теперь же его окружение полностью поменялось, с однокурсниками проводил практически все время, появились новые интересы. Оставалось радоваться тому, что Валерка Дидковский не такой, как Генка, не предает старых друзей. А может, он просто не так легко, как Горожанинов, сходится с новыми людьми, потому и предпочитает старых друзей новым? Так или иначе, но Валерка всегда был рядом, и Ларисе было приятно, что он, несмотря на новое окружение, по-прежнему предпочитает общество старой подружки.
Со Сливкой же творилось что-то непонятное. После той ссоры бывшие подруги долгое время не только не общались, но даже не здоровались. Однако спустя некоторое время Юлька вроде как одумалась, стала более сдержанной. Больше того - все одноклассницы обратили внимание, что мальчишки уже не так стали липнуть к Сметанниковой. Да и если крутились вокруг нее, как осы вокруг арбузной мякоти, то прежнего огонька в Юлькиных глазах не наблюдалось, даже дежурной улыбкой парней не привечала. И однажды после школы пристроилась шагать вместе с Лутовининой.
Лариса шла молча, памятуя о ссоре, однако и вперед не вырывалась, как не пыталась и отстать, или пристроиться к другой девочке. Уже на полдороги к дому Сметанникова, наконец, открыла рот:
- Лар, я такая шиза! Ты не обращай внимания, у меня иногда бывает. Как будто толкает меня кто-то под руку, заставляет гадости говорить, - И, помолчав, добавила: - И делать.
Лариска шла молча, словно ни в чем ни бывало, вроде не услышала ничего интересного.
- Нет, Лар, ну правда! Ты была права - я полная дура, идиотка! Ну, понимаешь, от меня это вроде не зависит. Вот как будто кто-то другой в меня вселяется, и ничего не могу с этим поделать. Умом, вроде, понимаю, что качусь ниже уровня городской канализации, сама себя уважать не могу, и в то же время не могу остановиться, даже кайф какой-то получаю от того, как низко я пала. Сама себя презираю, и впадаю от этого в небывалый восторг. Ты думаешь, мне легко было остановиться? Это же, как на санках: чем дольше едешь, тем с большей скоростью катишься вниз. И попробуй остановиться! Но я же смогла, я нашла в себе силы. Да только знаешь, мне так трудно, я боюсь, без твоей помощи я долго не продержусь. Мне надо, чтобы рядом со мной был человек, который бы меня сдерживал. Прости меня, Лар, а?
Лутовинина наконец отозвалась:
- А за что мне тебя прощать? Можно подумать, ты мне гадости делала. Ты ж их делала себе, а не мне. Себе, понимаешь? Мне-то как раз глубоко фиолетово, кто кого использует - они тебя, или ты их. Твои проблемы. Я только пыталась тебе объяснить, что ни к чему хорошему это тебя не приведет. А ты несешь пургу какую-то про меня, про Генку. Знаешь ведь прекрасно - никогда между нами ничего не было. Он мне и не нравился никогда, в отличие от некоторых. Да и я ему тоже никогда не нравилась. По крайней мере, я не замечала, чтобы он когда-нибудь проявлял ко мне что-то, что можно было бы вынести за рамки дружбы. Так что успокойся насчет меня, уж кто-кто, а я-то у тебя Генку не заберу.
Сметанникова оживилась:
- Да-да, я же все понимаю! Конечно, вы же с Генкой просто друзья, и все! Да и как ты могла бы у меня его забрать - мы же с тобой подруги, а ты ведь знаешь, как я по нему сохну! Знаешь, Лар, я его так люблю, так люблю! Не знаю, существует ли на свете что-нибудь такое, на что бы я ради него не пошла. Если надо будет - жизнь отдам, надо будет - убью кого угодно ради него, сто пудов убью! Об остальном и говорить не стоит. Уж, по крайней мере, исполню, не задумываясь, любое его желание, любую прихоть, чего бы только его средняя нога не захотела, стопудово! Я от него просто тащюсь! Вот только он, баклан, ни хрена не въезжает, сволочь!
Лариска все еще натянуто, не особенно дружелюбно, ответила:
- Ну и тащись себе в тряпочку - какие проблемы?! Чего на людей-то бросаться?
Юлька забежала на пару шагов вперед Лутовининой, заискивающе заглянула в глаза:
- Лар, ну я же извинилась! Ну прости ты меня, шизу! Это ж я не от злости на тебя, сугубо от любви к нему. От невзаимной любви, от безответной, понимаешь? Я ведь против тебя никогда ничего не имела, ревновала только страшно: на меня-то он внимания никогда не обращал, а тебе и портфельчик поднесет, и делами поинтересуется. Знаешь, как мне было обидно? Но это уже в прошлом, я уже все поняла. Я теперь совсем другая стала, ты мне только помоги удержаться. А то меня при виде пацанов колбасит, я шизею, блин!
Лутовинина не ответила. Сливка перестала заглядывать ей в глаза, снова пошла рядом. Помолчала несколько мгновений, потом вздохнула тяжко-тяжко, улыбнулась приторно-сладко, и добавила:
- Вот только, знаешь, я все равно ни о чем не жалею. Больше того, только и жду, как бы он опять про меня вспомнил. И тогда я буду самым счастливым человеком на свете!
Лариска заинтересовалась:
- Что значит 'опять'? Кто 'он' - Горожанкин? И почему 'опять'?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 59 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |