У Холла и его жены были две верховые лошади, стоявшие в платных конюшнях, и Билла, конечно, тянуло к этим конюшням. Владелец лошадей обслуживал всю местность и возил почту между Кармелом и Монтери, а также давал напрокат коляски и линейки на девять мест. К экипажу полагался и кучер. Кучеров часто не хватало, и в таких случаях призывали на помощь Билла; он стал запасным кучером. Когда он ездил, то получал три доллара в день, и не раз приходилось ему возить компании туристов по Семнадцатимильной дороге в Кармелскую долину и вдоль побережья, к различным живописным местам и пляжам.
— Ну уж и публика эти туристы, такие кривляки! — рассказывал он потом Саксон. — Мистер Роберте то да мистер Роберте ее — всякие китайские церемонии, — не забывай, мол, что мы поблагороднее тебя. Дело в том, что я ведь хоть и не слуга, а все-таки им не ровня. Я кучер — нечто среднее между батраком и шофером. Уф! Если они кушают, то дают мне мою порцию отдельно, либо когда уже сами наедятся. Нет того, чтобы обедать всей семьей, как у Холла и у его ребят. А сегодняшняя компания просто-напросто не позаботилась о завтраке для меня. Теперь уж ты, пожалуйста, давай мне завтрак с собой, я ничем не желаю быть обязанным этим проклятым зазнайкам. Ты бы видела, как один из них пытался дать мне на чай. Я ничего не сказал, только поглядел на него так, точно он пустое место, и через минуту будто случайно повернулся к нему спиной. Он прямо опешил.
И все-таки Биллу приятно было работать с лошадьми. Ему нравилось держать в руках вожжи и вместо четверки тяжелых битюгов править четверкой рысаков; нравилось, поставив ногу на мощный тормоз, делать опасные повороты над головокружительной пропастью или на узкой горной дороге, под испуганные крики дам. А когда приходилось выбирать лошадей и определять их качества или лечить их болезни и увечья, то даже хозяин конюшни уступал первенство Биллу.
— Я могу в любое время получить здесь постоянную работу, — хвастался он Саксон. — В деревне всегда найдется пропасть дела для мало-мальски смышленого парня.
Держу пари на что хочешь: стоит мне только заикнуться, что я требую шестьдесят долларов в месяц и готов работать постоянно, — хозяин прямо ухватится за меня. Он уже не раз закидывал удочку. Послушай, Саксон! А ты понимаешь, что твой благоверный научился новому ремеслу? Право же, научился! Я теперь мог бы получить работу и на почте, — в Озерной области почтовые кареты запрягают шестеркой. Если мы с тобой попадем туда, я подружусь с каким-нибудь кучером и поучусь править шестеркой. А ты сядешь рядом со мной на козлы. Вот будет потеха! Вот потеха!
Билл мало интересовался спорами, происходившими в большой комнате Холла. Он называл их «переливаньем из пустого в порожнее» и считал это занятие потерей драгоценного времени, которое можно употребить на игру в «педро», плавание или борьбу на песке. Напротив, Саксон с удовольствием слушала эти словопрения; правда, понимала она далеко не все, и только чутье помогало ей время от времени улавливать какие-то новые мысли.
Но чего она никак не могла понять, так это пессимизма, который порой овладевал этими людьми. Ирландский драматург был натурой неуравновешенной, и на него находили приступы самой тяжелой ипохондрии. «Шелли», писавший в своей бетонной келье водевили, тоже оказался безнадежным меланхоликом. Сент-Джон, молодой журналист; считал себя анархистом и последователем Ницше. Художник Мэзон уверял, что все в мире повторяется, и делал отсюда самые убийственные выводы. Холл же, обычно такой веселый, способен был перещеголять их всех, когда пускался в рассуждения о космическом пафосе религии и нелепом антропоморфизме тех, кто боится смерти. В такие минуты эти сыны искусства подавляли Саксон своей мрачностью. Бедной женщине трудно было понять, почему из всех людей на свете именно они почитают себя самыми несчастными.
Однажды вечером Холл внезапно повернулся к Биллу, который рассеянно следил за разговором; он понимал только одно: этим людям решительно все в жизни кажется несправедливостью и ложью.
— Слушайте, вы — язычник, вы — флегматичный вол, убойное животное, вы — чудовищный образец кичливого здоровья и жизнерадостности! Что вы думаете на этот счет? — обратился к нему Холл.
— О, и у меня были свои горести, — отозвался Билл с обычной неторопливостью. — Я пережил тяжелые времена, участвовал в безнадежной забастовке, заложил часы, не имел гроша в кармане, голодал, задолжал за квартиру, колотил штрейкбрехеров и меня колотили, сидел в тюрьме за то, что свалял дурака. Но если я вас верно понял, то лучше быть жирным, тупым боровом, которого откармливают на продажу, чем человеком, который готов повеситься оттого, что он не понимает, почему так устроен мир и какой во всем этом смысл.
— Ну что ж, этот ваш жирный боров — прелесть! — засмеялся Холл. — Ни возмущения, ни усилий — компромисс между нирваной и жизнью! Это же идеальное существование. Медуза, которая плавает в тепловатых тихих водах, в сумеречной глубине.
— Но вы забываете, что в жизни все-таки много хорошего, — заметил Билл.
— Назовите, что именно? — последовал вызывающий вопрос.
Билл помолчал. Жизнь представлялась ему чем-то большим и щедрым. У него прямо руки ныли оттого, что он не мог обнять ими весь мир; и, вначале запинаясь, он начал говорить о том, что чувствовал так ясно.
— Если бы вам пришлось стоять на ринге после двадцати раундов, когда вы победили боксера, который ничем не хуже вас, вы бы поняли, что я имею в виду. Джим Хэзард и я знаем это ощущение, когда мы выплываем в море и смеемся в лицо высоченным валам или когда выходим из душа: разотрешься, оденешься, вся кожа и мышцы словно силой наливаются, тело и душа играют…
Он смолк от неуменья выразить свои мысли, смутно встававшие в его сознании, ибо это были на самом деле только воспоминания об испытанных ощущениях.
— Ну, когда все тело наливается силой, это же чудесно! — пробормотал он, чувствуя, что не способен найти подходящих слов, и смущенный вниманием своих слушателей.
— Это мы все испытали, — возразил Холл. — Это самообман плоти. А потом приходит ревматизм и диабет. Вино жизни опьяняет, но оно слишком скоро превращается в…
— Мочевую кислоту, — подсказал неистовый ирландский драматург.
— Нет, есть еще очень много прекрасных вещей, — продолжал Билл, и теперь слова нахлынули на него потоком. — Начиная от сочного филе и чудесного кофе, которым угощает миссис Холл, до… — он замялся в нерешительности, затем сразу выпалил: — … женщины, которую вы любите и которая любит вас. Смотрите хотя бы на Саксон, вон она сидит с укулеле на коленях. Это вам не медуза в тепленькой водице и не призовой боров, освежеванный мясником.
Женщины приветствовали его слова громкими возгласами и аплодисментами, и Билл почувствовал мучительную неловкость.
— А представьте себе, что вы потеряете свою силу и будете скрипеть, как ржавая тачка? — продолжал Холл. — Допустите, хоть на минутку, что Саксон уйдет от вас к другому. Что тогда?
Билл на миг задумался.
— Пожалуй, тогда я тоже заговорю о тепленькой водице и медузе… — Он выпрямился, расправил плечи и невольно скользнул рукой по напрягшимся бицепсам. Затем снова взглянул на Саксон. — Но я слава богу, еще сохранил силу в руках и любящую жену, которую эти руки могут обнять.
Женщины снова зааплодировали, а миссис Холл воскликнула:
— Посмотрите на Саксон! Она краснеет!.. Что вы по этому случаю можете сказать?
— Что нет на свете женщины счастливее меня, — пробормотала она срывающимся голосом, — и королевы более гордой. И что…
Она не докончила свою мысль и, ударив по струнам укулеле, запела:
Господь ведет его дорогою греха,
Чтоб спотыкался он и падал…
— Вы победили, — усмехнулся Холл, обращаясь к Биллу.
— О, я, право, не знаю, — скромно отозвался тот. — Вы столько читали и знаете гораздо больше, чем я.
— Вот предатель! Он берет свои слова обратно! — воскликнули женщины.
Билл набрался смелости и, успокаивая их, улыбнулся своей спокойной улыбкой:
— Все равно — я предпочитаю быть самим собой, чем забивать себе голову книгами. А что касается Саксон, то один ее поцелуй стоит больше, чем все библиотеки в мире.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
— Там должны быть холмы и долины, плодородная земля, чистые, прозрачные ручьи, хорошие проезжие дороги и не очень далеко — железная дорога; много солнца и настолько прохладные ночи, чтобы нужно было накрываться одеялом; не только сосны, но и другие деревья; широкие луга для скота и табунов Билла; олени и зайцы, чтобы он мог охотиться, и целые рощи секвой, и… и… там не должно быть туманов, — закончила Саксон описание фермы, которую она и Билл искали.
Марк Холл весело рассмеялся.
— И соловей на каждом дереве, — воскликнул он. — Цветы, которые не вянут и не опадают, нежалящие пчелы, по утрам медвяная роса, иногда дожди из манны, источники молодости и залежи философского камня. Что ж, я знаю такое место. Я сейчас его покажу вам.
Саксон ждала, пока он рылся в дорожных картах штата. Не найдя того, что он искал. Холл извлек большой атлас, но, хотя в нем были все страны света, нужного ему места и там не оказалось.
— Не беда, — заявил он. — Зайдите сегодня вечерком, и я покажу вам вашу ферму.
Вечером он пригласил Саксон на веранду, подвел к телескопу и показал в нем полную луну.
— Вот, где-нибудь наверху, в одной из лунных долин, вы найдете то, что ищете, — поддразнил он ее.
Миссис Холл вопросительно посмотрела на них, когда они вернулись в комнату.
— Я показал Саксон долину на луне, где она предполагает обосноваться, — рассмеялся Холл.
— Когда мы двинулись в путь, мы готовы были пройти любое расстояние, — сказала Саксон. — И если даже нам придется добираться до луны, мы, вероятно, и тут не отступим.
— Но, дорогое дитя, вы же не можете рассчитывать, что найдете такой рай на земле, — продолжал Холл. — Вы, например, не встретите секвойю в местности, где не бывает тумана. Они неразлучны. Такие деревья растут только в полосе туманов.
Саксон задумалась.
— Что ж, небольшой туман — куда ни шло, — сказала она со вздохом,
— лишь бы там росли эти деревья. Я не знаю, что такое залежи философского камня, но если они похожи на мрамор мистера Хэфлера да поблизости есть железная дорога, то мы уж как-нибудь приладимся. И незачем отправляться за медвяной росой на луну. Такая роса бывает на кустарниках в Неваде. Это факт, отец рассказывал об этом матери, а она рассказала мне.
Обсуждение будущей фермы продолжалось и вечером. Холл разразился громовой речью против «рая игроков», как он называл Соединенные Штаты.
— Какие великие возможности были у этой страны, — говорил он. — Новая земля, окруженная океанами, прекрасные климатические условия, плодороднейшая почва, богатейшие источники сырья — им нет равных на всем земном шаре! И эта страна населена людьми, которые отбросили все предрассудки Старого Света и готовы установить у себя демократию. Только одно могло им помешать сделать ее еще более совершенной, это их жадность.
Они, как стадо свиней, пожирали все, что видели; а пока они жрали, демократия погибла. Это были игроки и обжоры. Если одна ставка была потеряна, тогдашнему фермеру стоило только перейти границу на несколько миль к западу и расположиться на новом месте. Они шли по стране, как саранча, они уничтожали все на своем пути — индейцев, почву, леса, так же как они уничтожали бизонов и голубей. Их мораль и в коммерции и в политике была моралью игроков. Их законы были законами игроков: лишь бы выиграть игру. Играли все. Итак, да здравствует игра! Никто не возражал, потому что игра была общедоступна. Как я уже говорил, проигравшие двигались на запад за новыми участками. Победивший сегодня — завтра терял все, а через день опять ходил с козырей.
Они только и делали, что жрали и предавались игре, от Атлантического океана и до Тихого, пока не загадили весь континент. Покончив с землей, лесами и ископаемыми богатствами, они повернули обратно, чтобы играть на те крохи, которые были упущены ими впопыхах, а также на привилегиях и монополиях; при этом они пользовались политикой как прикрытием для своих грязных сделок и плутней. А от демократии не осталось и следа.
Затем наступило самое забавное. Проигравшим уже не на что было ставить, и победители продолжали игру между собой. Остальные лишь толпились вокруг и, засунув руки в карманы, наблюдали за игрой. Когда у них подводило живот, они со шляпой в руке обходили удачливых игроков и выклянчивали себе местечко. Так побежденные стали работать на победителей и продолжают работать до сих пор, а демократия сдана в архив. Вам, Билл Роберте, ни разу не приходилось участвовать в игре. И это потому, что весь ваш род вышел из игры.
— А как обстоит дело с вами? — осведомился Билл. — Я что-то не замечал, чтобы вы играли!
— Да мне и не нужно было. Но я не в счет. Я же паразит.
— Это что такое?
— Блоха, древесный клещ — всякое существо, которое живет за счет других. Я присосался к облезлой шкуре рабочих. Мне не надо играть. Мне не надо работать. Мой отец оставил мне достаточно своих выигрышей. О-о!.. Не задирайте нос, мой мальчик! Ваши родичи стоили не больше моих! Но ваши проиграли, а мои выиграли, и вот теперь вы обрабатываете мое картофельное поле.
— Не понимаю, — упрямо заспорил Билл. — Если у человека есть смекалка, он и сегодня может выиграть…
— Это на казенной-то земле? — быстро спросил Холл.
Билл осекся, — удар попал в цель.
— И все-таки выиграть можно, — не сдавался он.
— Конечно, всегда можно отбить работу у другого. Молодой парень, да такой смышленый, как вы, всегда и везде раздобудет себе работу. Но подумайте о тех, кто не может с вами соперничать. Много вы встретили бродяг на дорогах, которые могли бы получить работу в кармелских конюшнях и править четверкой лошадей? А среди них, наверное, попадались и такие, которые были в молодые годы не хуже вас. Да и чему тут радоваться! Разве мы не низко пали? Когда-то у нас ставкой был весь континент, а теперь — жалкая работенка.
— Все равно… — начал Билл.
— Это у вас сидит в крови, — бесцеремонно прервал его Холл, — Да иначе и быть не может! В этой стране играло несколько поколений. Когда вы родились, зараза носилась в воздухе, вы всю жизнь ею дышали. Сами вы в этой игре не участвовали ни одной фишкой, а все-таки готовы драть горло во славу нее и стоите за нее горой.
— Но что же делать нам, проигравшим? — спросила Саксон.
— Зовите полицию и прекратите игру, — отозвался Холл. — Это игра нечестная.
Саксон нахмурилась.
— Сделайте то, чего не сделали ваши предки, — пояснил он. — Действуйте смело и добивайтесь подлинной демократии.
Она вспомнила слова Мерседес.
— Моя приятельница говорила, что демократия — это одна морока.
— Да, амулет в игорном притоне. В наших школах вы найдете миллионы мальчиков, которые готовы принять на веру дурацкую басню о мальчишке-рассыльном, который стал президентом; и миллионы достойных граждан безмятежно спят по ночам, воображая, что их голос тоже кое-что значит при управлении страной.
— Вы говорите совсем, как мой брат Том, — заметила Саксон, не уловившая хода его мыслей. — Если мы все займемся политикой и начнем бороться за лучшее будущее, может быть, мы его и добьемся так лет через тысячу. А я хочу быть счастливой сейчас… — Она пылко стиснула руки. — Я не могу ждать! Я хочу быть счастливой сейчас!
— Именно это я и имел в виду, дорогая моя. В том-то и беда всех проигравших: они не могут ждать! Им сейчас же подавай и место за игорным столом и кучу фишек. А этого они сейчас не получат. Так же обстоит дело и с вами, — вам подавай долину на луне. Так же обстоит дело и с Биллом — ему сейчас вот не терпится выиграть у меня десять центов в педро, и он, наверно, втихомолку проклинает наше с вами переливание из пустого в порожнее.
— Здорово! А из вас вышел бы хороший оратор на митингах, — заметил Билл.
— Я и стал бы оратором на митингах, если бы мне не надо было тратить грязные деньги, добытые моим отцом. Меня это не касается. И пусть побежденные гибнут. Будь они наверху, они оказались бы ничуть не лучше. Все они друг друга стоят — слепые совы, голодные свиньи, хищные коршуны…
Но тут вмешалась миссис Холл:
— Довольно, Марк, а то опять захандришь.
Он отбросил назад волосы и невесело засмеялся.
— Нет, хандрить я не буду. Лучше я выиграю у Билла десять центов в педро. Он и опомниться не успеет, как я его обставлю.
Саксон и Билл словно расцвели в живительной, сердечной атмосфере Кармела. Они выросли в собственных глазах. Саксон чувствовала, что она не просто бывшая гладильщица и жена возчика, ее уже не сковывали тесные рамки рабочего быта на Пайн-стрит. Жизнь обоих была теперь богата впечатлениями. Им стало легче и физически, и духовно, и материально; это отражалось и на их лицах и на их манере держаться. Саксон говорила себе, что Билл никогда не — был так красив, здоров и крепок. А он клялся, что у него гарем и что она — его вторая жена, вдвое красивее, чем была первая. Саксон застенчиво призналась ему, что миссис Холл и другие женщины любовались ее сложением, когда они все вместе купались в реке Кармел. Они окружили ее, сравнивали с Венерой, заставляли садиться на корточки и принимать позы других античных статуй.
Относительно Венеры Билл все понял, — он видел мраморную статую богини с отбитыми руками в комнате Холла, и поэт говорил ему, что мир поклонялся ей, как изображению совершенной женской красоты.
— Я всегда говорил, что Анетте Келлерман до тебя далеко, — сказал Билл; и при этом у него был такой гордый вид, что Саксон покраснела, затрепетала и спрятала вспыхнувшее лицо у него на груди.
Мужчины из их компании откровенно восхищались ею. Но она не сделала обычных в таких случаях ошибок, и это не вскружило ей голову. Да и понятно: ведь она с каждым днем все сильнее любила мужа. Она не переоценивала его. Она знала, каков он, и любила таким, как он есть. Он неотесан и малоразвит, не то что эти мужчины; он говорит неправильно и вряд ли когда-нибудь будет говорить правильнее. И все-таки она не променяла бы его ни на кого, даже на честного и великодушного Марка Холла, которого любила такой же любовью, как и его жену.
В Билле она видела то здоровье, цельность и прямоту характера, ту непосредственность, которые были ей дороже всякой книжной премудрости и чековых книжек. Именно благодаря своему здоровью, прямоте и непосредственности он вышел победителем, когда они в тот вечер спорили с Холлом, на которого опять нашла безысходная хандра. Билл взял верх не благодаря своей учености, а потому, что остался верен себе и высказал ту правду, которая в нем жила. И лучше всего было то, что он даже не подозревал о своей победе и принял аплодисменты за добродушную насмешку… Но Саксон поняла, хотя едва ли могла бы объяснить, почему он победил. И она никогда не забудет, как жена «Шелли» шепнула ей потом, и глаза ее сияли: «О Саксон, какая вы счастливица!»
Если бы Саксон вынуждена была определить, чем для нее так дорог Билл, она сказала бы просто: он настоящий мужчина. И таким он всегда был в ее глазах. Она всегда видела его в ореоле мужской силы и доблести и временами готова была расплакаться от счастья, вспоминая манеру Билла заявлять какому-нибудь взбешенному парню: «Что ты стоишь? Иди, я тебя не держу!» В этом был весь Билл. Ее великолепный Билл! И он любит ее. Она знала это. Она знала это по биению его сердца, которое только женщина умеет расслышать. Правда, он любил ее не так страстно, как раньше, но его любовь стала более глубокой, более зрелой. Это прочная любовь, она выдержит любые испытания, если только они не вернутся в город, где все прекрасные черты человека гибнут, а таящийся в нем дикий зверь оскаливает клыки.
Ранней весной Марк Холл и его жена уехали в Нью-Йорк, двое слуг японцев были отпущены, и дом остался на попечении Саксон и Билла. Джим Хэзард тоже уехал в Париж, он ездил туда ежегодно; и хотя Биллу очень не хватало его, но он и один продолжал подолгу плавать в высокой волне. Две верховые лошади Холла были оставлены на его попечение, и Саксон сшила себе элегантный костюм для верховой езды из золотисто-коричневого вельвета, который так шел к ее волосам. Билл перестал брать поденную работу. Как сверхштатный кучер он зарабатывал больше, чем они проживали, и в свободное время предпочитал учить Саксон верховой езде и скакать с нею целыми днями по окрестностям Кармела. Больше всего они любили ездить вдоль побережья в Монтери, где он учил Саксон плавать в большом бассейне Дель-Монте. А вечером они возвращались через холмы. Она тоже ходила с ним ранним утром на охоту, и жизнь казалась им непрерывным праздником.
— Знаешь что, — обратился он однажды к Саксон, когда они, остановив лошадей, любовались сверху долиной Кармел. — Я ни за что больше не соглашусь постоянно работать за плату на других людей.
— Да, работа это еще не все, — согласилась она.
— Конечно. Представь себе, Саксон, что я бы работал в Окленде миллион лет, получал бы по миллиону долларов в день, но вынужден был бы безвыездно торчать там и жить так, как мы с тобой жили раньше, — три четверти дня работай, а для развлечения ходи в кинематограф! Кинематограф! Подумаешь! Да наша жизнь сейчас все равно что кинематограф! Я предпочел бы прожить один год, как мы живем здесь, в Кармеле, а затем умереть, чем жить тысячу миллионов лет, как на Пайн-стрит.
Саксон написала Холлам, что с наступлением лета они с Биллом собираются в путь — искать лунную долину. К счастью, это не нарушало планов Холла, потому что Бидо. Железный Человек с глазами василиска, перестал мечтать о сане священника и решил сделаться актером. Он вернулся из католического колледжа в Кармел и взялся присматривать за домом Холла.
Саксон была очень растрогана тем, что колония никак не хотела отпускать их. Владелец кармелских конюшен предлагал Биллу девяносто долларов в месяц, лишь бы тот остался у него. Такое же предложение было сделано Биллу в соседнем приморском городке.
— Как, снова в путь? — окликнул их неистовый ирландский драматург на станции Монтери. Он возвращался из Нью-Йорка.
— А как же! Искать лунную долину! — весело отозвалась Саксон.
Он посмотрел на их дорожные тюки.
— Черт побери! — воскликнул он. — Я тоже хочу! Черт! Возьмите и меня с собой. — Затем лицо его омрачилось. — А я-то подписал контракт,
— простонал он. — Целых три акта!.. Вы счастливцы… Да еще в это время года…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Прошлой зимой мы притащились в Монтери, как бродяги, а теперь уезжаем отсюда с шиком, — заметил Билл, когда поезд тронулся и они откинулись на спинки сидений.
Они решили не возвращаться тем же путем и сели в поезд, идущий на Сан-Франциско. Марк Холл предупреждал их, что климат юга действует расслабляюще, и они двинулись к северу, в более умеренную полосу, где ночи были прохладны. Они решили переправиться через бухту Сан-Франциско в Сосалито и посмотреть побережье. Там, уверял Холл, и есть настоящая родина секвой. Однако когда Билл, взяв сигарету, зашел в курящий вагон, то оказался рядом с пассажиром, которому было суждено изменить их маршрут. У этого человека было энергичное лицо и темные глаза, — вероятнее всего, еврей. Билл вспомнив наставления Саксон, дождался подходящей минуты и завел разговор. Очень скоро выяснилось, что Ганстон — так звали незнакомца — комиссионер, и беседа с ним оказалась настолько поучительной, что и Саксон следовало принять в ней участие. Как только Билл увидел, что Ганстон докурил сигару, он пригласил его перейти в их вагон, чтобы познакомить с женой. До жизни в Кармеле Билл едва ли решился бы на это, но там он привык держаться с людьми более свободно.
— Он рассказывал мне о картофельных королях, и я решил, что и тебе следует послушать, — обратился Билл к жене, представляя ей Ганстона. — Валяйте дальше, мистер Ганстон, расскажите ей про того китайца-игрока, который нажил в прошлом году девятнадцать тысяч на сельдерее и спарже.
— Я объяснял вашему мужу, как китайцы ведут хозяйство на Сан-Хоакине. Вам бы следовало побывать там и поглядеть. Теперь самое время, — для москитов еще рано. Вы можете сойти в Блэк-Даймонде или Антиохе и поездить на катере или моторке — посмотреть, как обрабатывают землю на больших островах. Проезд там всюду недорог, и вы найдете поместительные моторные лодки — это скорее целые пароходы.
— Расскажите ей о Чжоу Лан, — сказал Билл.
Комиссионер прислонился к стенке.
— Несколько лет тому назад Чжоу Лан был совершенно опустившимся игроком. У него не осталось ни гроша, да и здоровье сильно сдало. Он проработал двадцать лет на золотых приисках, промывая отвалы, оставленные прежними старателями. И сколько бы он ни добыл, все спускалось в фан-тан. Кроме того, он задолжал триста долларов «Шести компаниям», — знаете, есть такая китайская фирма. Не забудьте, что это было всего каких-нибудь семь лет назад, — здоровье никуда, триста долларов долгу и никакой работы. Чжоу Лан поехал в Стоктон и поступил поденщиком на торфяные разработки китайской компании, которая разводила на Миддл-ривер сельдерей и спаржу. Здесь-то он опомнился и задумался: вот он уже четверть века живет в Соединенных Штатах, спина у него уже далеко не такая крепкая, как прежде, и ни одного пенни не отложено на возвращение в Китай. Он видел, как другие китайцы, работавшие в этой компании, копили деньги и покупали себе паи.
И он тоже решил откладывать и спустя два года приобрел пай в компании, где было всего тридцать паев. Это произошло около пяти лет тому назад. Он арендовал триста акров торфяной земли у американца, предпочитавшего слоняться по Европе. Из прибыли на свой пай за первый год Чжоу Лан купил два пая в другой компании, а год спустя — на доходы с трех паев — организовал собственную компанию. Один год был неурожайный, и он чуть не прогорел. Так обстояло дело три года тому назад. Но на следующий год урожай был отличный, и он получил четыре тысячи долларов чистого дохода. Еще через год — пять тысяч. А в прошлом году его доход составил девятнадцать тысяч. Правда, не плохо для старого, опустившегося Чжоу Лана?
— Господи! — невольно вырвалось у Саксон.
То жадное любопытство, с каким она слушала комиссионера, заставило его продолжать:
— А возьмите Син Цзи, стоктонского картофельного короля. Я его отлично знаю; ни с кем я не вел таких крупных дел и ни на ком так мало не заработал, как на нем. Он был простым кули и двадцать лет тому назад контрабандой пробрался в Соединенные Штаты. Начал поденщиком, потом торговал овощами, разнося их в корзинах, надетых на палку, потом открыл лавку в китайском квартале Сан-Франциско. Но он был парень с головой и скоро перенял всю науку у китайских фермеров, которые посещали его лавку. Лавка не давала ему возможности быстро разбогатеть. Тогда он отправился вверх по Сан-Хоакину. Два года он ничего не предпринимал, а только ко всему присматривался. Потом вдруг принялся за дело и арендовал тысячу двести акров по семи долларов за акр!..
— Вот это да! — воскликнул Билл, пораженный. — Заплатить восемь тысяч четыреста долларов за одну аренду, и в первый же год! Я знаю место, где можно купить пятьсот акров по три доллара за акр.
— А картофель там может расти? — спросил Ганстон.
Билл покачал головой.
— Там вообще ничего не может расти.
Все трое рассмеялись, и комиссионер продолжал:
— Семь долларов — это была только арендная плата за землю. Вы знаете, сколько стоит вспахать тысячу двести акров?
Бил с важным видом кивнул головой.
— В тот год он собрал по сто шестьдесят мешков с акра, — продолжал Ганстон. — Цена на картофель была пятьдесят центов за мешок. Мой отец в то время стоял во главе нашего концерна, и я знаю все из первых рук. Син Цзи мог продать свой картофель по пятьдесят центов и уже на этом здорово нажиться. Что же он сделал? Кто-кто, а китайцы всегда отлично знают условия рынка, они любого комиссионера за пояс заткнут. Син Цзи попридержал свой картофель. Когда почти все распродали имевшиеся у них запасы, цена на картофель начала расти. Син Цзи только смеялся в лицо скупщикам, когда ему предлагали шестьдесят центов, семьдесят, наконец по целому доллару за мешок. И знаете, почем он, наконец, продал свой картофель? По доллару шестьдесят пять центов! Считайте, что мешок картофеля обошелся ему сорок центов. Сто шестьдесят мешков на тысячу двести… Подождите… двенадцать раз ноль-ноль, двенадцать раз шестнадцать будет сто девяносто два… Сто девяносто две тысячи мешков по доллару с четвертью… сто девяносто два на четыре будет сорок восемь плюс сто девяносто два, всего двести сорок… Ну да, двести сорок тысяч долларов чистого дохода за один год!
— Вот так китаец! — огорченно сказал Билл и повернулся к Саксон. — Нет, нам, белым, нужна какая-нибудь новая страна! Боже мой! Они же нас просто выгнали, выгнали из дому!
— Конечно, такие прибыли получают не каждый день, — поспешил оговориться Ганстон. — Дело в том, что в других районах картофель не уродился, и его скупали спекулянты. Какими-то таинственными путями Син Цзи обо всем узнал и участвовал в этих спекуляциях. Таких барышей он потом уже ни разу не получал. Но его дело расширялось. В прошлом году у него под картофелем было четыре тысячи акров, под спаржей — тысяча, пятьсот под сельдереем и пятьсот под бобами. А шестьсот акров он отвел под семена. Даже если одна-две культуры и не дадут большого урожая, на всех он потерять не может.
— Я видела двенадцать тысяч акров, засаженные яблонями, — сказала Саксон. — И мне хотелось бы видеть четыре тысячи акров под картофелем.
— Что ж, и увидим, — степенно заметил Билл. — Давай поедем на Сан-Хоакин. Мы ведь нашей страны совсем не знаем. Не мудрено, что мы чувствуем себя ее пасынками.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 36 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |