во второй половине VII—XII в. 4 страница

Отвоевание Константинополя и восстановление империи создало, кроме того, новую духовную и нравственную атмосферу в обществе: деятелями культуры овладело воодушевление, энтузиазм и радужные надежды увлекали широкие слои населения. Отнюдь не случайно Палеологовское возрождение как период резкого подъема культуры нашло реальное отражение в искусстве едва через 15—20 лет после отвоевания Константинополя.

Следует отметить, что широко принятый в современной литературе термин Палеологовское возрождение является, несомненно, условным. О его содержании ведутся споры. Ряд видных византинистов (например, И. Шевченко) считают правомерным употреблять это понятие лишь применительно к последним двум десятилетиям XIII в. Во всяком случае, термин «возрождение» (как и «гуманизм») не может быть идентифицирован с итальянским Ренессансом (Возрождением) — сложным социо-культурным западноевропейским явлением, ознаменовавшим начало крушения феодального общества и освобождения умов от религиозного миросозерцания. В общественном строе Византии едва начали пробиваться ростки тех социально-экономических и культурных явлений, которыми {595} уже была пронизана жизнь итальянских городов-республик. Палеологовское возрождение не могло быть, таким образом, следствием иноземного влияния: почва для идеалов ренессансной культуры не была подготовленной. В применении к Византии «возрождение» означает лишь новый расцвет на базе традиционных направлений греческой православной культуры, отмеченных, правда, гораздо ярче выраженными, чем раньше, гуманистическими тенденциями. Наконец, условно не только наименование «Палеологовское», указывающее лишь на время правления императоров Палеологовской династии, но и распространение этого термина на весь последний период истории византийской культуры (с последней четверти XIII до середины XV в.). И. Шевченко прав — имел место, бузусловно, расцвет культуры, но нет резонных оснований определять всю эту эпоху термином, который, согласно его точному смыслу, может характеризовать только ее начало.

В целом новые гуманистические тенденции в Византии выразились в более свободных суждениях по религиозным проблемам, в терпимом отношении к иным религиозным учениям, в попытках создать, используя элементы античной мифологии, новые религиозные культы, в рационалистических взглядах на природные явления и на причинно-следственные связи в истории общества, в усилении внимания писателей, философов, художников к внутреннему миру человека. В среде высокообразованных византийских интеллектуалов, являющихся выразителями прогрессивных веяний, культивировалось уважение к личности, к индивидуальному мнению и художественному вкусу, утверждался широкий и глубокий интерес к культурным ценностям других народов.

Не разделяя, как сказано выше, мнений, согласно которым между итальянским и византийским Возрождением обнаруживаются черты типологического сходства, автор главы (И. П. Медведев) тем не менее считает возможным отметить некоторые объективные факторы, которые являются общими для итальянской и византийской действительности. Эти факторы свидетельствовали о сближении исторических судеб Византии и Италии в рамках складывавшегося в XIII—XV вв. единого политического, экономического и идеологического итало-греческого комплекса. К этому же результату вела и адаптация поздней Византии к новым условиям экономической и социокультурной жизни, созданным в Восточном Средиземноморье благодаря торговой активности городов-республик Италии. Все это не могло не содействовать определенным тенденциям к сближению и в сфере культуры Италии и Византии.

Сколь ни привлекательной была Никея к середине XIII в. для деятелей культуры, многие из них оставались вне пределов Никейской империи. Иной стала ситуация после отвоевания Константинополя: сюда они съезжались отовсюду — и из других крупных центров, и из захолустных городов, и с отдаленных островов. К концу XIII в. в столице сосредоточилась почти вся интеллектуальная элита империи, по крайней мере светская (духовенство выполняло свой пастырский долг и в провинции). Непременной сферой деятельности энциклопедистов той эпохи являлось преподавание, и число эрудитов-учителей, причем весьма высокого уровня, быстро росло.

Новые веяния в интеллектуальной атмосфере эпохи, тяжелые задачи, стоявшие перед государством и обществом, властно требовали от дея-{596}телей культуры четко выраженной позиции по отношению и к науке, и к литературе. Уже на рубеже XIII—XIV вв. кардинальной для литературных и ученых кругов стала дилемма: либо признать несостоятельными знания и науку (а вместе с тем и разум), а догматы христианского учения — незыблемыми, либо объявить сомнительной теологию, а разум и знание — истинной дорогой к благу. В общем виде именно по отношению к этому вопросу к 40-м годам XIV в. произошел принципиальный раскол византийской образованной элиты, в котором проблемы онтологии и теологии оказались вплоть до 1453 г. неотделимыми от политики.

Значительную часть интеллектуалов составляли представители высшего белого и в особенности черного духовенства. Они выступали как защитники чистоты православия. Многие из них также были искушенными в античной логике, риторике и диалектике. Немало и они внесли нового в умение строить силлогизмы, вести тонкую полемику, подняв на более высокий уровень искусство преодоления диалектических противоречий. В середине XIV в. они сплотились в широком движении исихастов, (проповедников мистического прижизненного единения с божеством путем «умного делания», «исихии» — покоя и слияния с Богом через аскезу и погружение в молитвенный экстаз). «Партия» исихастов во главе со своим вождем Григорием Паламой быстро «политизировалась» и к середине XIV в. захватила «идеологические высоты» в империи.

Неизмеримо ýже был круг эрудитов-гуманистов, сила которых состояла в гораздо более широких и глубоких познаниях в культурном наследии античности, в более смелой интерпретации проблем онтологии и гносеологии (включая теологию), этики и самих явлений современной им действительности. Основой их философских изысканий стали платонизм и неоплатонизм. Разум (а не веру) они объявили главным инструментом познания и высшей добродетелью, противопоставляя его исихастскому антиинтеллектуалистическому поклонению церковным догматам. Апология платонизма, попытки не только комментирования, но и развития античных культурных традиций гуманисты и называли в своем кругу «возрождением». Они полагали, что научное познание должно состоять в сочетании теоретико-дедуктивного метода с эмпирически-индуктивным, в том числе познание окружающего мира и его причинных взаимосвязей. Тиха (рок, судьба) впервые предстала в учении гуманистов как альтернатива пронии (божественному провидению), свобода воли — жесткому детерминизму. Эти отступления от традиционных постулатов православия церковь была готова трактовать как еретичество. Современные исследователи не видят в идеях гуманистов новой философской концепции, радикально противостоящей теологии, но усматривают в их тезисах тенденции к десакрализации мысли, к признанию объективности материального мира (на Западе это течение XIII—XIV вв. определялось как номиналистическое).

Исихасты выступали по преимуществу как церковные деятели, священнослужители и проповедники. Иным было общественное поведение гуманистов. Их нравственным идеалом стало служение обществу и отечеству. Они проявляли уважение к личности, к ее праву на справедливость в земной, а не в потусторонней жизни. Высоким было и самоуважение гуманистов, считавших порядочность нормой человеческого общения. Они воспевали естественные радости жизни, мечтали о славе, с удовольствием {597} созерцали картины природы и шедевры искусства, упивались поэзией, но высшим наслаждением считали умственную деятельность.

Исихастам удалось помешать попыткам гуманистов утвердить право на самостоятельную мысль, сдержать развитие и распространение в гибнущей Византии ренессансных тенденций. Победа исихастов была обусловлена опорой на могущественные консервативные силы (феодальную аристократию), решительно поддержанные монашеством и императорской властью. Немалую роль сыграло и невежество народных масс, которые были готовы безоговорочно следовать за духовными пастырями.

Имело значение и то обстоятельство, что исихасты сумели скомпрометировать гуманистов политически. Гуманисты поддерживали тесные связи с итальянскими энциклопедистами (ненавистными исихастам и народу латинянами), они изучали западную литературу и науку, представители именно гуманистических кругов со второй половины XIV в. чаще всего оказывались среди эмигрантов, покидавших страдающую родину ради спокойной жизни в городах Италии. С точки зрения православного и великодержавного ригоризма латинофильство ученых гуманистов трактовалось как предательство веры и отечества. Действительно, именно гуманисты обнаружили мало готовности к подвижничеству и страданиям за веру.

Политическая мысль поздней Византии пронизана нервозностью, лихорадочными поисками спасения государства, причем с помощью средств, взаимоисключавших друг друга. Правоверные патриоты-консерваторы отстаивали старую идею ойкуменизма, великодержавности, незыблемости Нового Рима. Однако триумфальный марш османов по Балканам, начавшийся во второй половине 50-х — начале 60-х годов XIV в., заставлял приверженцев этой доктрины менять свою позицию. Они возрождали идею примата духовной (патриаршей) власти над светской (императорской), остро порицали императоров за династические раздоры и склоняли их к компромиссам с султанами. Неудачи и провалы порождали в среде идеологов-ортодоксов уныние; им были свойственны капитулянтские и даже туркофильские настроения.

Однако едва ослабевала османская опасность (например, после разгрома армии османов в 1402 г. татаро-монголами при Анкаре), традиционалисты возвращались к мысли об ойкуменизме, о святости доктрины великодержавия и о реконкисте как главном средстве решения всех проблем.

Значительно разнообразнее были политические идеи гуманистов, хотя и они отдали долг традиционализму. Трактуя вопрос об образе идеального государя, они перенесли акцент на его личные, человеческие качества, умаляя таким образом тезис о богоизбранности «помазанника божия»; долгом его они считали труд на пользу общества, служение в качестве арбитра и гаранта справедливости.

Гуманисты выступали с идеей взаимопонимания между империей и народами Запада. Большинство их оказалось в стане латинофилов. Сам традиционный для византийцев имперский патриотизм обрел у гуманистов новые оттенки, свидетельствующие о росте этнического самосознания: термин «ромеи» все чаще заменялся понятием «эллины», т. е. греки. Активность латинофилов повышалась, когда усиливалась угроза Константинополю со стороны османов. {598}

Трагизм противостояния сторонников этих двух противоположных политических позиций состоял в том, что и те и другие были и реалистами и идеалистами одновременно, но по-разному. Особенно ярко это проявилось в борьбе вокруг унии церквей. Реалистично оценивая ситуацию, гуманисты-латинофилы видели в военной помощи Запада единственное средство спасения, а в унии церквей — уступку, на которую нужно идти без лишних колебаний. Не менее реалистичны были антиуниаты, верно констатируя неодолимую враждебность унии со стороны подавляющего большинства духовенства и широких масс населения. Идеализм первых состоял в несбыточных надеждах на готовность Запада спешить на помощь Византии, идеализм вторых — в расчетах на соглашение и мирный симбиоз с османами.

Все это нашло достаточно полное отражение в историографии того времени, достигшей подлинного расцвета в поздневизантийскую эпоху. Действительность поставила особенно властно в первую очередь перед историками задачу переосмысления истории и места в ней личности.

Наиболее общей для историографии этой эпохи была нарастающая тенденция к десакрализации исторической мысли, к признанию значения фактора личной активности, к более реалистическому пониманию причинно-следственных связей.

Историография поздней Византии делает честь византийской культуре: большинство ее представителей, стоявших на уровне образованности своего времени, перенесли тяжкие испытания, выпавшие на долю их родины, но они не изменили глубокой любви к своему отечеству и народу. Они содействовали своим творчеством сохранению этнокультурного самосознания греков в трудную эпоху иноземного господства и не отступились от своих гуманистических идеалов.

Еще более явственными гуманистическими тенденциями было отмечено развитие поздневизантийской литературы. К сожалению, в данном томе отсутствует ее сколько-нибудь полный очерк: по недостатку места опущены такие ее жанры, как любовная лирика, церковная гимнография, эпистолография, риторика и т. п. Автор соответствующего раздела сосредоточил основное внимание на жанрах, близких к эпической поэзии и басенному эпосу, а главное, написанных на разговорном греческом языке.

Нельзя сказать, что такого рода литература (на разговорном языке) появилась только после 1204 г.: она существовала уже в XII в. И этот факт свидетельствует о внутренних причинах возникновения этого явления, об осознаваемой литераторами необходимости укреплять связи с народом, отвечать своим творчеством его запросам и интересам. Однако создание художественных произведений на разговорном языке как четкая, постоянная установка у части византийских писателей — явление, несомненно, новое, присущее именно поздневизантийской литературе. В потерпевшем крушение греческом мире в сущности только православие и живой язык как средство общения соотечественников оставались связующими факторами в жизни греков, лишившихся единой светской власти и единого церковного управления. В течение веков литературная элита, обращаясь к античным и эллинистическим образцам и подражая аттической речи, утверждала общечеловеческие ценности, но одновременно углубляла свой отрыв от родного народа: элита была двуязычной, народ моноязычным — {599} сочинения интеллектуалов ему, даже знавшему грамоту, оставались недоступны.

Степень приближения прежнего литературного языка к живому или живого к литературному была различной в разных произведениях, но в ряде жанров литературы XIII—XV вв. народный язык господствовал фактически безраздельно. На первом месте среди этих жанров был рыцарский роман, генетически связанный и по форме и по языку с любовно-приключенческими романами XII в., но именно в XIII—XIV вв. сформировавшийся окончательно как особый вид византийской литературы. Основная идея этого литературного жанра — прославление идеалов благородной любви и бескорыстной (порой жертвенной) дружбы.

Рыцарский роман соединяет в себе два потока приключенческо-волшебного жанра предшествующей литературы: от эллинистически-византийского любовного романа он заимствовал реалии сюжетной канвы, а от собственно средневекового фольклора сказочно-фантастическую топику. В новом жанре нет четкой грани между естественным и сверхъестественным, волшебное органически соединено с реалиями повседневного, порой сугубо приземленного быта. Образы античной мифологии — почти неизменные атрибуты повествования, но лишь как аллегории-персонификации чувств. Эстетика рыцарского романа соответствует нормам, принятым в ту эпоху (это — зеркальное отражение мира как идеальное, гармония чувств, помыслов, дел и реалий, свет и цвет как свойства красоты). Феодальная действительность легко просматривается во всей ткани повествования, причем действительность христианская, однако в рыцарских романах отсутствуют специальные пассажи, сюжеты, эпизоды, повествующие о религиозных чувствах героев, о вмешательстве христианского Бога и святых в ход дела. Роман утверждает, как правило, не собственно византийские, а общечеловеческие ценности. Греческие патриотические тенденции также отсутствуют или почти отсутствуют в рыцарских романах. В сказках и иных близких к роману произведениях («Ахиллеида») образов античных богов и героев бывает и больше, но они не имеют ничего общего, кроме имени, с теми, какими они предстают в мифологии и литературе античности. Этот факт лишний раз свидетельствует о глубоком разрыве между традициями античной и византийской народной культуры, но вместе с тем и о том, что память о далеком «великом прошлом» не совсем исчезла в народе и могла в благоприятной ситуации питать чувство греческого патриотизма.

Ноты пессимизма и тоски стали обычным эмоциональным фоном для многих сочинений литературы Византии последнего столетия ее существования. Причины этого крылись не только в неотвратимой османской угрозе, но и в нарастании внутренней социальной напряженности в византийском обществе, усилении противоречий между официально утверждаемыми идеалами государства, и церкви и действительностью. Наиболее остро политическая сатира воплотилась именно в народной литературе, в «зверином» басенном эпосе.

Естественно в связи с этим сказать о юридическом обеспечении в поздневизантийском обществе социальных и гражданских прав человека. В науке распространено мнение об упадке юриспруденции в поздней Византии, основанное на отсутствии крупных государственных кодификаций, на эпизодичности нормативных распоряжений в сфере гражданского {600} и канонического права и молчании источников, о налаженной системе юридического образования. Более внимательное рассмотрение вопроса не позволило согласиться с этим мнением. Именно от XIV—XV вв. сохранилось особенно много рукописей сборников юридического содержания. Судебные решения светского и церковного суда свидетельствуют о хорошем знании законов и умении их применять. Имело место и правотворчество в области наследственного, семейного и брачного права; новые нормы возникали и в сфере канонического права. Об активности в судебно-правовой практике говорит также попытка реформы суда в конце XIII в. при Андронике II и учреждение нового судебного института Андроником III в 1329 г.— так называемых вселенских судей, высшей судебной инстанции: четверо судей из светских и духовных лиц наделялись правом творить суд над любым подданным в пределах империи вплоть до августейших особ. С одной стороны, это была уступка недовольным ходом дел слоям общества, свидетельствующая о стремлении правительства усилить гарантии социальной справедливости, а с другой — косвенное признание бессилия своей власти: светский повелитель стал больше нуждаться в поддержке церкви, расширяя сферу ее судебной компетенции.

Таким образом, более верно было бы говорить не об упадке правовой науки в поздней Византии, а о новом этапе ее развития: время грандиозных кодификаций миновало, пришло время систематизации права, диктуемой необходимостью облегчить использование законов в судебной практике.

Распространенным в науке было также мнение о творческом бессилии поздневизантийской дипломатии. Действительно, традиционные методы и приемы вырабатывались и оттачивались веками и весь их арсенал находил непосредственное применение и в XIII—XV вв. Однако в течение этой эпохи нагрузка на дипломатию как средство достижения внешнеполитических целей постепенно возрастала. В связи с этим получили дальнейшее развитие уже опробованные приемы и возникали принципиально новые. Так, гораздо более широкой и систематической стала практика урегулирования внешнеполитических проблем с помощью династических браков, на пути к которым дипломатам принадлежала первенствующая роль. Участились случаи заключения тайных договоров. Занятия дипломатией как профессией и знание языков снова, как в эпоху Юстиниана, становились само собой разумеющимися качествами византийских послов. Отражением общей тенденции к повышению роли церкви в политической жизни было становившееся ординарным привлечение к дипломатическим миссиям духовных лиц, а зачастую и подмена светской дипломатии церковной. Чаще и с большим успехом византийская дипломатия в борьбе за некогда принадлежавшие империи земли стала апеллировать к этническим чувствам и культурным традициям греческого населения, оказавшегося под властью соседних государств.

Тяжелое внешнеполитическое положение империи, все чаще возникавшая угроза самому ее выживанию обусловили все более частое в дипломатической практике следование принципу «цель оправдывает средства». Впервые в расчете на военную помощь император «божественной империи» Иоанн VI Кантакузин выдал замуж за турецкого султана-мусульманина собственную дочь, впервые в политической практике Византии {601} ее василевсы стали выступать в роли дипломатов — посланников собственной державы, совершая турне по западноевропейским столицам.

Дипломатия империи в первой половине XV в. была предельно активна и изворотлива. Ей удалось на какое-то время продлить агонию империи, но ситуация сложилась так, что решало дело уже не дипломатическое искусство, а соотношение материальных и людских ресурсов и воинских сил.

Как уже упоминалось выше, в поздней Византии утверждалась новая концепция умственного труда как самого высокого счастья — благородного наслаждения знанием. Расцвет науки традиционно связывался с овладением культурным наследием античности во всей его полноте. Авторитет античной науки оставался по-прежнему непререкаемым. Цели ее постижения и систематизации, а также истолкования (с помощью особой дисциплины — герменевтики) преследовались и в кругу западных гуманистов ренессансной эпохи в очевидной связи с деятельностью византийских, сохранивших и передававших на Запад сокровища античного знания.

Византийские интеллектуалы этого времени были энциклопедистами в гораздо большей степени, чем ранее. Преимущественное внимание уделялось математике, астрономии, физике. И все-таки появление ростков подлинно научных знаний и совершенствование исследовательских методов были характерны и для этой эпохи. Через арабское посредничество были восприняты и внедрены в практику научных занятий десятичная система и индийские (используемые ныне) цифры. Во много раз более интенсивным стал обмен во всех областях знания и с западными и с восточными учеными, широко осуществлялись переводы с греческого на латынь и с латыни на греческий.

Научного эксперимента по-прежнему не существовало: изучение материи не признавалось источником знания, хотя и накапливались опыт, наблюдения, практика и в медицине, и в фармакологии, и в химии (т. е. ремесленном производстве). Особенно много новых фактов давала алхимия, само занятие которой было по существу непрерывным экспериментом. Но в осмыслении практического опыта византийцы, всегда переоценивавшие значение чисто теоретических знаний, стали отставать от образованных кругов западноевропейских стран. Да и научные силы Византии быстро слабели: поток эмигрирующих из Константинополя интеллектуалов, особенно после осады столицы османами в 1422 г., нарастал — сначала в Мистру, а затем далее, на Запад, вплоть до Испании. Византийские ученые и здесь создали свои школы, где обучали в греческой, а не в местной традиции. Они оказали огромное влияние на развитие итальянской культуры: произошел синтез палеологовской образованности с итальянским Ренессансом.

Что касается соотношения географических знаний с античными (с трудами Страбона и Птолемея), то и в сфере географической и космографической теории в XIII—XV вв. не было создано ничего принципиально нового. Однако в эту эпоху был написан ряд великолепных географических трудов практического назначения: итинерарии паломников к Святым местам, портоланы (своего рода лоцманские книги), описывающие основные средиземноморские мореходные маршруты. Существенно расширился и географический кругозор греков: вошла в обиход новая информация о Скандинавии, прибалтийском регионе, Руси, о финно-угор-{602}ских народах, о Балтийском и Северном морях. Эмпирическим познаниям впервые стало отдаваться предпочтение перед легендарными античными свидетельствами об этом отдаленном ареале. И в сфере географии византийцы в эту эпоху сделали особенно много для сохранения знаний античности и их передачи на Запад.

Высокий по меркам средневековья уровень образованности византийских интеллектуалов предполагал налаженную систему обучения. Выше уже упоминалось, что практически, все видные писатели и ученые в поздней Византии были педагогами. Однако они трудились в основном в сфере высшего образования. Следовательно, на хорошем уровне было организовано и образование начальное и среднее. Перерыва традиции Византия здесь не знала: налаженная уже в Никее система образования была лишь перенесена после 1261 г. в Константинополь. Существовали начальные государственные школы (в том числе для сирот и бедняков), находившиеся на казенном содержании, и школы монастырские и частные. Будущих деятелей церкви обучали в высшей патриаршей школе; там преподавали три десятка учителей, имелась своя библиотека.

Изучаемые в школах науки делились первоначально на «наши» (т. е. христианские) и «внешние» (т. е. языческие — античные). В зависимости от склонностей учителя особое внимание оказывалось разным отраслям знания. Но общим было пристрастие к риторике — познания в ней являлись мерилом образованности. Постепенно, однако (возможно, под западным влиянием), в начале палеологовской эпохи стала внедряться семичастная система обучения дисциплинам, делившимся на тривиум (грамматика, риторика и диалектика) и квадривиум (арифметика, геометрия, музыка и астрономия). В это же время византийские интеллектуалы еще пренебрегали изучением латыни (письменности «варваров»). К началу XIV в. положение изменилось: интерес к западной культуре нарастал. В немалой степени этому содействовали проповедники-миссионеры из монашеских орденов францисканцев и доминиканцев. С конца XIV в. уже немало итальянцев обучалось в учебных заведениях Константинополя. А еще через четверть века византийских гуманистов стала посещать горькая мысль об отставании Византии от уровня развития западной науки.

Идейные течения поздневизантийской эпохи нашли конкретное и многообразное отражение в эстетике — законодательнице вкусов, форм, стилей и мод во всех отраслях культуры и искусства. Главный водораздел и здесь с первой половины XV в. проходил между гуманистическими и церковно-монастырскими кругами. Первые стремились к десакрализации мысли, а в связи с этим к усилению и развитию светских направлений и утверждению светских идеалов в искусстве. Эти идеалы были заимствованы прежде всего из наследия античности. Главное внимание уделялось искусству слова, изяществу речи, благозвучию, красоте эмоциональных описаний картин природы, звездного неба, красоты юности. Сторонники этой эстетической концепции содействовали тому, что с XIII в. зодчество, живопись, прикладные искусства перешли из сферы ремесла, занятие которым находилось прежде в пренебрежении у интеллектуалов империи, в сферу высокого искусства и даже онтологии, философии, мировоззрения. Изобразительные искусства и художественные памятники и изделия призваны были способствовать постижению изменчивости мира. Гармония, {603} соразмерность, зеркальное отражение, соответствие внешнего облика и внутренней сущности (сил души, мудрости, разума, знания) — такими были эстетические нормативы, пропагандируемые гуманистами. Сравнительно с античными эти идеалы содержали мало нового, но новыми были акценты на общечеловеческих ценностях, идеях человеколюбия, справедливости. Красота в глазах гуманистов служила выражением добрых чувств и разума.

Что же касается церковно-монастырских кругов, прежде всего исихастов, то они понимали красоту как образ Бога, смирения и веры. Подобная позиция художника не была новой, о чем можно судить по иконам доиконоборческой эпохи, но с XIII в. она стала гораздо более четкой, целенаправленной. Церковь, духовенство в целом осознали угрозу своей монополии в области духовной жизни общества, трактуемую как опасность обмирщения и окатоличивания православных. Упрочению господства над их умами должна была содействовать мистическая доктрина Григория Паламы. Но этого было мало — в делах веры не меньшее (если не большее) значение имела сфера чувств. Не случайно поэтому главный теоретик нового исихазма (Палама) обратился специально к эстетике как истинно христианскому учению о подлинной красоте.

Страстный религиозный фанатизм, предельно напряженный духовный поиск, грозная неотвратимая опасность православному миру, слабость светской власти, идеологическая оппозиция гуманистов, воспринимаемая как подрыв основ веры, рост иноземного, (особенно католического) культурного влияния — все это обусловило появление мистической доктрины Паламы, представлявшей собой в сущности путь спасения духа, а не тела, уход в индивидуальное, в смирении достигаемое единение с божеством, т. е. путь «внутренней (духовной) эмиграции», отречение от реального мира. Такова была идеологическая и политическая сущность паламизма. Иной была, однако, его функция в искусстве, в том числе и в эстетике. Высокая духовность, перенесенная в область искусства, обусловила новый крупный шаг в понимании красоты и в развитии средств и приемов ее художественного воплощения.

Влияние исихазма на изобразительное искусство было огромно, но вряд ли исихазму можно приписать такие тенденции в живописи, как усиление светского начала и тяготение к реализму (натюрморту, картинам природы (ландшафту), архитектуре, воспроизведению реальных исторических событий рядом с ветхозаветными и евангельскими сценами, портретному изображению ликов людей, святых, героев, деятелей государства).

Соседствовали одновременно два направления, из которых одно можно условно определить как приверженное «классицизму», канону, традиции (здесь воспроизведение внутренней, духовной красоты было доминирующим), а другое — как тяготеющее к «реализму», для которого прежде всего были свойственны и новые приемы письма (красочная палитра, новая игра светотеней, разнообразие моделировок, многомерность пространства и композиций). Яркая черта этих новых изображений (фресок, икон, мозаик, книжных миниатюр) — их динамизм, экспрессия и эмоциональность, неразрывная связь центральной фигуры с ее окружением, тонкость рисунка, индивидуальность и психологизм характеристик. В интимном портрете перед зрителями представали образы их современников.

Дата добавления: 2015-09-29