во второй половине VII—XII в. 1 страница

Особенности развития

культуры Византии

во второй половине VII—XII в.

О пределяющей чертой духовной жизни империи к середине VII столетия стало безраздельное господство христианского мировоззрения. Глубокую религиозность стимулировали теперь не столько догматические споры, сколько наступление ислама, которое вели арабы, вдохновляясь «священной войной» и борьбой с язычниками — славянами и протоболгарами. Еще более возросла роль церкви. Нестабильность жизненных устоев, хозяйственная и бытовая неустроенность масс населения, нищета и постоянная опасность со стороны внешнего врага обострили религиозное чувство подданных империи: утверждались дух смирения перед превратностями «мира сего», безропотного подчинения «духовным пастырям», безграничная вера в чудеса и знамения, в спасение через самоотречение и молитву. Стремительно увеличивалось сословие монахов, множилось число монастырей. Как никогда ранее, расцвел культ святых, в особенности поклонение известным лишь в данной местности, округе, городе; на них как на «собственных» небесных заступников возлагались все надежды.

Широкое распространение суеверий помогало церкви властвовать над умами прихожан, умножать свои богатства и упрочивать свое положение. Этому способствовало и снижение уровня грамотности населения, крайнее сужение светского знания.

Однако торжество теологии, утверждение ее господства с помощью насилия таили серьезную опасность — богословие могло оказаться бессильным перед критикой иноверцев и еретиков. Монофиситство и монофелитство не сошли с арены. Подвластная императору христианская ойкумена сокращалась на юге и на востоке: Антиохийское, Иерусалимское и Александрийское патриаршества оказались в плену у иноверцев. Влияние ислама все глубже проникало в провинции империи на востоке. Учения отцов церкви IV—VI вв. уже было недостаточно в новых условиях. Как всякая идеологическая система, христианство нуждалось в развитии. Необходимость этого осознавалась в узком кругу церковной элиты, сохранившей традиции высокой религиозной и светской образованности. Систематизация богословия становилась первейшей задачей, а для этого предстояло снова прибегнуть к духовным сокровищам античности — без ее идеалистических теорий и формальной логики новые цели теологов были невыполнимы.

Поиски оригинальных философских и богословских решений предпринимались уже во второй половине VII в., хотя наиболее выдающиеся труды в этой сфере были созданы только в следующем столетии. {617}

Характерен в данной связи тот факт, что на общем фоне упадка культуры в середине VII в., в сущности, лишь теология испытывала определенный подъем: этого требовали насущные интересы правящей элиты, выдаваемые за острую потребность самых широких слоев общества. Независимо от того, что Максима Исповедника подверг гонениям сам император Констант II, теоретические искания этого теолога отвечали потребностям господствующего класса; без них, кстати говоря, было бы невозможно появление и «Источника знания» Дамаскина.

Основу богословских построений Максима составляет идея воссоединения человека с богом (через преодоление пропасти между духовным и плотским) как воссоединение первопричины всего сущего, целого с его частью. В восхождении к духовному активную роль Максим отводил самому человеку, его свободной воле.

Иоанн Дамаскин поставил перед собой и выполнил две основные задачи: он подверг острой критике врагов правоверия (несториан, манихеев, иконоборцев) и систематизировал богословие как миросозерцание, как особую систему идей о боге, сотворении мира и человеке, определив его место в посюстороннем и потустороннем мире. Компиляция (в соответствии с девизом Дамаскина «Не люблю ничего своего») на основе аристотелевской логики представляла основной метод его работы. Теолог использовал и естественнонаучные представления древних, но тщательно отобрал из них, как и из догматов своих предшественников-богословов, лишь то, что ни в коей мере не противоречило канонам вселенских соборов.

В сущности, творчество Дамаскина было даже по средневековым меркам лишено оригинальности. Его труды сыграли крупную роль в идейной борьбе с иконоборчеством, но не потому, что содержали новые доводы в защиту традиционных представлений и религиозных обрядов, а благодаря устранению из церковных догматов противоречий, приведению их в стройную систему.

Значительный шаг вперед в развитии богословской науки, в разработке новых идей, касающихся проблем соотношения духа и материи, выражения мысли и ее восприятия, отношения бога и человека, был сделан во время ожесточенных споров между иконоборцами и иконопочитателями. Но в целом вплоть до середины IX в. философы и богословы оставались в кругу традиционных идей позднеантичного христианства.

Идейная борьба эпохи иконоборчества, принявшая острую политическую форму, распространение павликианской ереси сделали совершенно очевидной необходимость дальнейшего повышения уровня образованности духовенства и представителей высших слоев общества. В обстановке общего подъема духовной культуры новое направление в научной и философской мысли Византии обозначилось в творчестве патриарха Фотия, сделавшего больше, чем кто-либо иной до него, для возрождения и развития наук в империи. Фотий произвел новую оценку и отбор научных и литературных трудов предшествующей эпохи и современности, основываясь при этом не только на церковном вероучении, но и на соображениях рационализма и практической пользы и стараясь посредством естественнонаучных знаний объяснить причины природных явлений. Известный подъем рационалистической мысли в эпоху Фотия, {618} сопровождавшийся новым нарастанием интереса к античности, стал еще более ощутимым в XI—XII вв. Примечательно, однако, что одновременно с этой тенденцией, как это весьма часто бывало в Византии, разрабатывались и углублялись сугубо мистические богословские теории. Одной из таких теорий, созданной на рубеже X—XI вв. и не получившей широкого признания в XI—XII вв., была определена крупная идейная и политическая роль в последующем: она легла в основу могущественого течения в православной церкви в XIV—XVI вв.— исихазма. Речь идет о мистике Симеона Нового Богослова, развившего тезис о возможности для человека реального единения с божеством, соединения чувственного и умственного (духовного) мира путем мистического самосозерцания, глубокого смирения и «умной молитвы».

Еще во времена Фотия ясно обнаружились противоречия в интерпретации идеалистических концепций античности между приверженцами Аристотеля и Платона. После эпохи длительного предпочтения, отдававшегося византийскими теологами учению Аристотеля, с XI в. в развитии философской мысли наметился поворот к платонизму и неоплатонизму. Ярким представителем именно этого направления был Михаил Пселл. При всем своем преклонении перед античными мыслителями и при всей своей зависимости от цитируемых им положений классиков древности Пселл оставался тем не менее весьма самобытным («артистическим») философом, умея, как никто другой, соединять и примирять тезисы античной философии и христианского спиритуализма, подчинять ортодоксальной догматике даже таинственные прорицания оккультных наук.

Однако, сколь ни осторожны и искусны были попытки интеллектуальной византийской элиты уберечь и культивировать рационалистические элементы античной науки, острое столкновение с догматическим богословием на этой почве оказалось неизбежным: пример тому — отлучение от церкви и осуждение ученика Михаила Пселла философа Иоанна Итала. Идеи Платона были загнаны в жесткие рамки теологии. Рационалистические тенденции в византийской философии воскреснут теперь не скоро, лишь в обстановке нарастающего кризиса XIII—XV вв., в особенности в условиях ожесточенной борьбы с мистиками-исихастами.

Несмотря на кажущуюся застылость политической официальной теории в империи, уцелевшей как государство в тяжких невзгодах VII—VIII вв. и не изменившей главному традиционному идеалу: единый всемогущий бог на небе — единственный полновластный государь на земле, развитие и борьба идей все-таки не прекращались и в этой сфере духовной жизни общества в течение всего рассматриваемого в данной книге периода. Основной путь развития политической мысли Византии в эту эпоху пролегал через контроверзы вокруг проблемы верховной власти, ее высшего назначения, функций, пределов ее полномочий, места в обществе, соотношения с духовной властью и, наконец, путей ее преемственности.

В отличие от новых элементов в философских течениях эпохи перемены в политической доктрине империи в целом легче объясняются возникновением и влиянием новых явлений в социальной и общественной жизни страны. Однако так же, как и в сфере философии, не попытавшей в то время кардинальной смены идей, трудно вскрыть глубин-{619}ные причины исключительной живучести важнейших постулатов византийской политической теории. Исподволь рвались нити, генетически связывавшие представления об императоре с позднеантичным образом верховного повелителя — слуги отечества: уполномоченного сената, народа, войска и церкви. Менялись критерии оценок идеального государя, представления о его главных добродетелях и основных функциях. Но принцип единовластия в целом не подвергался сомнению.

Постепенно накапливавшиеся новые элементы политической доктрины трансформировали шаг за шагом статус божественного, ничем не ограниченного в своем волеизъявлении (кроме уз христианской морали) повелителя всех подданных, независимо от их социального положения, но лишенного признанного права передавать свою власть собственным потомкам. Василевс обретал прерогативы феодального монарха, персонифицировавшего интересы и коллективную волю своего класса, все более становившегося первым среди равных, но зато со все большим успехом утверждалось право наследственности его власти. Вертикальная социальная подвижность в верхах общества в VII — первой половине IX в. обеспечивала верховному правителю условия для безграничного деспотизма, но взамен этого предоставляла возможности правящим кругам высшей бюрократии менять и самого правителя и правящую династию. Становление классов феодального общества, оформление сословий (особенно в эпоху правления Комнинов) лишали «вертикальную подвижность» былых масштабов и былой социально-политической роли в жизни общества, но обеспечивали монарху и его родственной группе более широкие связи и более прочную опору в своем социальном кругу.

Но, как и сама государственная система империи, ее официальная политическая доктрина не поспевала в целом на каждом этапе за переменами в области социально-экономического развития — она страдала неизбывным традиционализмом, запаздывала, слабо отражая реалии современной ей действительности. Не случайно острой и основательной критике политические устои имперской власти были подвергнуты лишь в эпоху самого крушения византийской государственности на рубеже XII—XIII вв. (Никита Хониат).

Гораздо большим динамизмом отличалось в рассматриваемую эпоху развитие исторической мысли. Ее начало было ознаменовано в этой области упрочением классически средневековых принципов исторического повествования, представлявшего слабо расчлененную цепь крупных событий, частных казусов и стихийных природных явлений как проявлений божественной воли. В отличие от бурно развивавшегося агиографического жанра, где в центре повествования часто находилась хотя и не значительная исторически, но наделяемая автором чертами героя личность, персонаж как субъект истории почти исчез со страниц хроник. Исключение составляла в сущности лишь фигура императора как главного исторического героя. К середине IX в. в византийской литературе сформировался образ идеального государя, воплощаемый в облике «равноапостольного» Константина Великого. Образы других, правивших в VII—IX вв., государей проступали только сквозь призму их соответствия или несоответствия идеалу. Облик «нечестивых» правителей-иконоборцев воссоздавался в трудах приверженцев победившего иконопочитания не в сопоставлении с идеалом, а в противопоставлении ему. {620}

Существенный поворот в развитии исторической мысли произошел в конце Х в. В центре повествования теперь оказались исторические герои — современники автора, наделяемые личностными характеристиками. Историк из бесстрастного регистратора фактов превращается в их истолкователя, отнюдь не всегда при объяснении причинных связей ссылаясь на волю божью, но осмеливаясь на собственное, сугубо индивидуальное суждение. В ряду первых историографов такого рода оказался Лев Диакон. Сходными чертами характеризовалось творчество Михаила Атталиата, Никифора Вриенния, Иоанна Киннама. Сам историк становился в ходе историописания активным и заинтересованным действующим лицом. Богатством красок, остротой психологических характеристик, сложными поворотами занимательной интриги отличается историческое полотно эпохи, воссозданное в подлинном шедевре византийской хронографии — в сочинении Михаила Пселла. На каждой странице здесь неизменно отражена индивидуальность автора, его личная позиция. В разной форме и в разной мере такие же особенности характерны для исторических описаний Анны Комнины, Евстафия Солунского, Никиты Хониата.

В соответствии с этими крупными переменами в развитии исторического жанра претерпели изменения и прочие принципы изложения событий истории и самой манеры повествования о них: от их погодной фиксации историки все чаще переходят к страстному, эмоциональному рассказу, вскрывая внутренние, зачастую скрытые и тайные, пружины крупных политических акций, причины взлетов и падений видных исторических деятелей.

Создание исторических произведений подобного рода отвечало новым эстетическим вкусам эпохи, соответствовало обретшим права гражданства новым художественным принципам литературного творчества в целом. Историческая хроника под пером таких авторов, как Михаил Пселл, Анна Комнина, Никита Хониат, обрела черты исторического романа. Характерной чертой византийской историографии X—XII вв. стало распространение стихотворных хроник (Константин Манасси), исторических поэм (Феодосий Диакон), многочисленных стихотворений на историческую тему (Феодор Продром).

Повысилась роль исторических сочинений в общественной и политической жизни — труды историков использовались в кругах знати как средство борьбы за власть. В связи с этим в составе историографов оказываются теперь и царственные особы и их родственники (Константин Багрянородный, Анна Комнина, Никифор Вриенний), придворные вельможи (Михаил Пселл, Иоанн Зонара, Михаил Глика, Никита Хониат), получившие прекрасное образование и вращавшиеся в центре политической жизни империи. К историческому жанру обратились и появившиеся в эпоху Комнинов профессиональные литераторы (Продром, Глика).

На XII столетие приходится также пик интереса к античности. Широко заимствуемые античные топика, стилистика, образность, лексика используются для повествования об актуальных событиях современности и выражения глубоко личных их оценок.

Основные категории византийского историзма, генетически связанные с принятыми в эпоху эллинизма и ранней Византии, обретали те-{621}перь новое содержание, соответствующее общественному строю и идейным критериям новой эпохи. В фокусе внимания историка этого времени находится не идеализированный герой, обладатель высших добродетелей или носитель отчужденной от мира иррациональной идеи, а живая, реальная личность, борющаяся и сомневающаяся, терпящая поражение и торжествующая. Гуманизация — важнейшая черта развития исторической мысли XI—XII вв.

Общий упадок творческой активности в «темные века» с особой силой отразился на состоянии византийской литературы. Вульгаризация, отсутствие литературного вкуса, «темный» стиль, шаблонные характеристики и ситуации — все это утвердилось надолго как господствующие черты произведений литературы, созданных во второй половине VII — первой половине IX столетия. Подражание античным образцам уже не находило отзвука в обществе. Главным заказчиком и ценителем литературного труда стало черное духовенство. Монахи были сплошь и рядом и авторами житий. Агиография и литургическая поэзия вышли на передний план. Проповедь аскетизма, смирения, надежд на чудо и потустороннее воздаяние, воспевание религиозного подвига — главное идейное содержание литературы этого рода.

Особых высот византийская агиография достигла в IX столетии. В середине Х в. около полутора сот наиболее популярных житий были обработаны и переписаны видным хронистом Симеоном Метафрастом (Логофетом). Упадок жанра обозначился в следующем, XI в.: вместо наивных, но живых описаний стали господствовать сухая схема, шаблонные образы, трафаретные сцены жизни святых.

Вместе с тем житийный жанр, неизменно пользовавшийся широчайшей популярностью среди народных масс, оказывал заметное влияние на развитие византийской литературы и в Х и в XI вв. Вульгаризация нередко сочеталась здесь с яркой образностью, реалистичностью описаний, жизненностью деталей, динамизмом сюжета. Среди героев житий нередко оказывались неимущие и обиженные, которые, совершая мученический подвиг во славу бога, смело вступали в борьбу с сильными и богатыми, с несправедливостью, неправдой и злом. Нота гуманизма и милосердия — неотъемлемый элемент множества византийских житий.

Религиозная тематика доминировала в эту эпоху и в поэтических произведениях. Часть их непосредственно относилась к литургической поэзии (церковные песнопения, гимны), часть посвящалась, как и агиография, прославлению религиозного подвига. Так, Феодор Студит стремился опоэтизировать монашеские идеалы и самый распорядок монастырской жизни.

Подобные мотивы не были чужды и творчеству известной византийской поэтессы первой половины IX в., принявшей монашескую схиму,— Касии. Однако нередко в ее стихах сквозит отнюдь не смирение, а гордое сознание своей образованности и одаренности, столь контрастирующих с окружающим ее невежеством и бездарностью. В своих эпиграммах, полных острого сарказма, она бичевала глупость, спесь, скупость, не щадя при этом самых высокопоставленных особ.

Возобновление интереса к античности и рационалистические тенденции в философии и естественнонаучных изысканиях, проявившиеся в середине IX в., сказались и на развитии литературы. Даже в области {622} литургической поэзии появились новые тона, новые краски, тонкое понимание природы, глубокое проникновение в сложный мир человеческих чувств (гимнография Симеона Нового Богослова).

Возрождение литературной традиции, заключавшейся в ориентации на шедевры античности и в их переосмыслении, особенно заметным стало в XI—XII вв., что сказалось в выборе и сюжетов, и жанров, и художественных форм. Как во времена античности, эпистолография, изобиловавшая реминисценциями из древней греко-римской мифологии, стала средством ярко эмоционального повествования, самовыражения автора, поднимаясь до уровня изысканной художественной прозы. Смело заимствуются в этот период сюжеты и формы и восточной и западной литературы. Осуществляются переводы и переработки с арабского и латыни. Появляются опыты поэтических сочинений на народном, разговорном языке. Впервые за всю историю Византии начиная с IV в. оформился и стал постепенно расширяться с XII в. цикл народноязычной литературы. Обогащение идейного и художественного содержания литературы за счет усиления народной фольклорной традиции, героического эпоса наиболее наглядно предстает в эпической поэме о Дигенисе Акрите, созданной на основе цикла народных песен в X—XI вв. Фольклорные мотивы проникают и в возродившийся в ту пору эллинистический любовно-приключенческий роман.

Жизнь вторгалась на страницы художественных произведений. Бытовые детали, семейные будни и свары, уличные сценки — все это теперь отнюдь не запретные сюжеты даже для поэзии, в которой повседневность изображается то в мрачных красках, то с юмором, то в сатирическом тоне (Иоанн Кириот, Христофор Митиленский, Иоанн Цец, Феодор Продром). Характерно, что объектом сатиры в то время — и в поэзии и в прозе — все чаще выступают представители духовенства, в особенности монашества.

Различные литературные жанры обнаруживают в тот период тенденцию к взаимопроникновению. Историческое повествование обретает, как упоминалось, черты увлекательного романа (у Михаила Пселла), жития — черты хроники (жития патриарха Евфимия), панегирик — форму памфлета, мемуары — вид сочинения по современной автору истории.

Древний жанр дидактических сочинений — зерцал, наставлений для близких или для правящих особ — обогатился новыми чертами и по содержанию и по форме. В исполненном сурового, приземленного реализма поучении Кекавмена жанры зерцала и мемуаров слились в нерасторжимое целое. Историческую эпопею, мемуары, автобиографию, политический памфлет, собрание художественных новелл одновременно представляет собой и «История» Никиты Хониата, проникнутая мотивами гуманизма. Видимо, тяготение к свободному от трафарета творческому поиску было общим у наиболее одаренных представителей литературных кругов той эпохи. Недаром идея самостоятельности и самобытности творчества столь ярко проявилась у Пселла как писателя, к какому бы жанру он ни обращался.

Есть, однако, основания для разграничения византийской литературы рассматриваемой эпохи на два периода: докомниновский и комниновский. В первый период мистические настроения, обобщенно-спиритуали-{623}стический метод их выражения соседствовали в литературе с произведениями, отражавшими прогрессивные рационалистические тенденции, и не мешали распространению этих тенденций во всем многообразии их жанровых воплощений. С конца же XI в. развитие упомянутых течений в византийской литературе стало подвергаться, хотя и существенно слабее, чем в философии, все более заметному стеснению, обусловленному попытками правящего клана Комнинов утвердить в общественной атмосфере нетерпимость ко всяким отклонениям от официальной имперской идеологии (при Алексее Комнине был осужден Иоанн Итал, при Мануиле Комнине брошен в темницу Михаил Глика). Реакция не успела, однако, восторжествовать до начала XIII в., а после падения империи под ударами крестоносцев в развитии византийской литературы наступил принципиально новый этап: до этой поры культурные центры империи (Константинополь, Фессалоника, Афины), при всех их отличиях, находились все-таки в относительно едином русле; после же 1204 г. литературное течение распавшейся на части империи разделилось на несколько изолированных потоков.

Общественный переворот VII—IX вв. вызвал особую активность в той области культуры Византии, которая стояла ближе всего к фундаментальным устоям жизни империи, к ее экономике, формам социальных связей, административной структуре и была призвана — в силу настоятельной жизненной необходимости — наиболее быстро и точно отражать происшедшие изменения в общественном строе государства. Речь идет о византийском праве и законодательстве. Впрочем, в этой сфере, имевшей особенно глубокие позднеантичные традиции, соответствие юридических норм жизненным реалиям всегда оставалось весьма приблизительным. Дело не только в том, что юридическое оформление новых форм имущественных и социальных отношений крайне запаздывало и не было адекватным, но эти отношения к тому же сплошь и рядом подгонялись под классические привычные нормы, требовали особых пояснений, причем трактовались порой как частные случаи давно отживших форм социальной жизни. Так, даже статус столь широко распространенной фигуры в византийской феодально-зависимой деревне X— XII вв., как парик, не нашел четкого определения в официальном праве: на этот счет существовали лишь частные объяснения юристов Косьмы (X в.) и Евстафия Ромея (XI в.). В целом же отношения хозяина земли и париков регулировались старыми нормами, трактующими вопросы об арендных договорах.

Обработка и приспособление к повседневным нуждам законодательства эпохи Юстиниана начались в конце VII в. Было сведено в единый корпус церковное каноническое право, а затем создано несколько сборников — кратких выборок из существующих законов (Эклога, Эклогадий, Частная распространенная Эклога и др.). В качестве дополнений к Эклоге действовали составленные также в VIII в. такие законодательные своды, как Земледельческий закон и Морской закон.

Эклога способствовала упрочению принципа частной собственности, укреплению семьи и усилению центральной государственной власти, а Земледельческий закон был призван регулировать отношения в свободной деревне-общине, ставшей в ту эпоху основной социальной формой организации сельского населения. {624}

Время наиболее существенных законодательных реформ приходится на правление императоров Македонской династии (867—1056). Византийское право стало окончательно грекоязычным. Появились такие кодификации, как Василики (последний крупный официальный свод), Прохирон, Исагога, многочисленные новеллы, наиболее быстро отражавшие новые явления в жизни деревни и направленные на сохранение старых устоев деревни-общины свободных налогоплательщиков и ополченцев государства. В дальнейшем упомянутые своды лишь подвергались обработке, использовались юристами-практиками в качестве справочников; правовая наука пошла по пути систематизации, глоссирования, эпитомации уже существующих сборников законов.

Подобно тому как юридическая наука служила насущным нуждам государства внутри его границ, тем же его нуждам вне границ удовлетворяло дипломатические искусство. Оно оформлялось в Византии как особая наука, опиравшаяся на многовековой опыт, длительное и внимательное изучение этнических особенностей, хозяйства, языка, нравов тех народов, с которыми империя вступала в дипломатический контакт. Византийские дипломаты, сфера деятельности которых в рассматриваемую эпоху распространялась буквально на весь известный тогда мир, выработали множество изощренных приемов с неизменной целью извлечь максимальные выгоды для империи из общения с иноземцами. Византийский двор руководствовался при этом политической доктриной исключительности прав империи на неоспоримое превосходство над другими государствами и народами. Благо империи, согласно этой теории, оправдывало любое средство, которое могло быть использовано для его достижения.

Разнообразные, гибкие, тщательно разработанные методы византийской дипломатии обеспечили империи не меньше побед, чем на поле брани. Одним из наиболее действенных приемов внешней политики Византии была в IX—XI вв. христианизация соседних языческих народов, в частности населения славянских государств (Болгарии, сербских княжеств, Древней Руси).

Византийские юристы, политические и культурные деятели постепенно, в течение многих столетий разработали сложную и стройную систему дипломатической службы (дипломатия была основной функцией специального правительственного учреждения — ведомства дрома), порядок приема и содержания иностранных послов, отправки собственных, ритуал переговоров, типы и формы дипломатических документов, четкие рамки этикета и т. п. Многое из того, что было принято в византийской дипломатической практике, сохраняется и ныне в правилах международного общения (верительные грамоты, нормы оформления дипломатических документов). Уязвимым местом византийской дипломатии были застылость исходных принципов, консерватизм, дипломатическая надменность, запаздывание с учетом перемен на международной арене.

Непосредственно с насущными практическими нуждами государства была связана и военная наука. Искусство стратегии и тактики, военно-теоретические представления обычно наиболее адекватно отражают общий уровень развития общества, состояние его хозяйства, политической системы и культуры. Активизация в IX—Х вв., после длительного перерыва, военно-теоретической мысли в Византии была обусловлена не {625} только обострением внешней опасности на ее восточных и северных границах, но и глубокими общественными сдвигами, диктовавшими необходимость в новых принципах организации и оснащения воинских сил, в постановке новых стратегических задач, разработке новой тактики, в изменении самой идейно-пропагандистской работы в войске.

Военная теория приводилась в соответствие с новыми условиями набора, комплектования, вооружения и порядка службы воинов. Тщательно учитывалось при этом и имущественное положение разных категорий ополченцев и военных моряков. Именно в эту эпоху были созданы такой известный памятник военно-теоретической мысли, как «Тактика» Льва и ряд других оригинальных трактатов. Военная теория развивалась в двух основных направлениях: по пути выработки конкретных рекомендаций для ведения военных действий и по пути разработки реформ византийской армии, которые обеспечили бы повышение ее боеспособности. Теоретики X, поистине «золотого века» византийской военной литературы рассматривали не только вопросы, связанные с ведением боевых действий, но и проблемы человеческих взаимоотношений в войске, морального облика воинов, идейного обоснования наступательных действий, особенно инициативы в военном конфликте с соседними государствами. Однако и в военно-теоретических трактатах той поры нередко проявлялась неистребимая верность традиции старых стратегиконов, преобладала тенденция к канонизации античного наследия, опыт древних стратегов воспринимался как более ценный, чем опыт современников и собственная воинская практика. Все эти черты ярко проявились, например, в «Тактике» Льва, «кабинетного стратега», никогда не видевшего поля боя и щедро оснащавшего свой труд положениями ранневизантийских воинских трактатов.

Реакция христианской церкви в VI—VII вв. и последовавшие невзгоды, обусловившие общий культурный упадок, сравнительно меньше затронули естественнонаучные знания — потребность в их практических результатах отнюдь не уменьшилась. Пример этому — изобретение в VII в. «греческого огня». Однако занятия наукой были уделом весьма узкого круга лиц. Меньше внимания уделялось математике, больше — химии, физике, механике, астрономии, агрономии, хотя и здесь приоритет отдавался не самостоятельным изысканиям, а изучению античных и ранневизантийских авторов (особенно «Физики» Аристотеля и его комментаторов). Со второй половины IX в. число рукописей, содержавших естественнонаучные трактаты древних, резко возрастает.

Дата добавления: 2015-09-29