Хлюп, хлюп.У Оливера насморк. Его чиханье доносится до меня еще раньше, чем шаги. Оливер — архитектор из 13-го номера. Его жена, Анна, забирает детей на уик-энд. Он заботится о них в будние дни. Она отсутствует временно, во всяком случае, так она говорит. Анна влюбилась; ей нужно время, чтобы это чувство исчерпало себя в постели любовника, пока Оливер варит мальчикам на завтрак кашу и выуживает грязные носки у них из-под кровати, а школьные галстуки из-за чемоданов. Он же платит за их образование — Анна требует, чтобы им были предоставлены наилучшие условия, ведь их домашний очаг лежит в руинах.
— А почему бы ему и не заботиться о них? — говорит Хилари. — Они в той же мере его дети, как и ее. Если он не собирался о них заботиться, нечего было их и заводить.
У Оливера всегда насморк. Слезы у него текут из носа, а не из глаз. Он любит свою жену, которая спрашивает себя, любит ли она его, из чего следует, что она его не любит, а потому Оливер без конца чихает, сморкается и вытирает глаза. Хлюп, хлюп.
Нам было так уютно, — жаловалась мне Хилари сегодня днем, — мы разговорились по душам, так надо же, пожаловал мужчина и все испортил. Пожаловал мужчина! Прадедушка Хилари ударил ее прабабушку кочергой и убил ее. На глазах у бабушки Хилари. Это было событие — огромный камень обрушился в реку времени и разделил ее на несколько ручейков. Чтобы такое событие стерлось из памяти, выветрилось, нужно не одно поколение. Пожаловал мужчина! У бабушки было десять детей, и она не хотела одиннадцатого; если бы их было девять, Хилари никогда бы не явилась на свет.
Мы рассматривали этот вопрос со всех сторон, у нас на Уинкастер-роу, и укоризненно качали головами, спрашивая себя, не следует ли нам хотеть, чтобы нас вообще не было на свете, раз наше бытие зиждется на грехе, и горе, и многих других вещах, которые мы уничтожили бы, если бы могли.
— Сиди спокойно, Оливер, и слушай, — сказала Дженифер, — только не садись слишком близко, чтобы мы не подхватили твой насморк.
— Это аллергический насморк, — сказал Оливер, — он не заразный. О чем пойдет речь?
— Майина фантазия о Хомере и Изабел из третьего номера, — сказала Хоуп.
— Да, одно время ходили слухи, — заметил Оливер, — что отец ребенка вовсе не Хомер, а Дэнди Айвел.
— Майя, — удивленно сказала Хоуп. — Это же неправда?
— Правда, — ответила я.
Хлюп, хлюп.Придется из кожи вон вылезти, чтобы отвлечь Оливера от мыслей о жене и ее любовнике. По воскресеньям, когда она берет к себе детей, она сажает их рядком перед телевизором, а сама уходит в спальню с любовником. Чем хуже она обращается с мальчиками, жалуется Оливер, тем больше они, по-видимому, ее любят. Нет справедливости на свете.
Доктор Грегори велел Изабел лечь на блестящую кожаную кушетку. Внизу, на Харли-стрит, сплошным потоком шли машины. Ей больше нравилась его квартира на Сент-Джон-вуд. Там ее невропатия была даже приятна, придавала ей интерес в собственных глазах; здесь, по ассоциации, она чувствовала себя пациенткой, нуждающейся в лечении.
— Я бы предпочла сидеть, — сказала она. — Для чего мне ложиться? Это символизирует мое подчинение?
— Почему вы не хотите лечь? — У доктора Грегори было обыкновение отвечать на вопрос вопросом.
Его кресло стояло у изголовья кушетки, так что она не видела его.
— Вы можете на меня напасть.
— Вы всегда боитесь, что на вас нападут?
— Да.
— Я лично или кто угодно?
— Кто угодно. Что это значит? Что меня мучит чувство вины?
— А оно вас мучит?
— Да.
— Почему?
— Потому что я совершила прелюбодеяние. Это слово звучит слишком мелодраматично? Простите. Его обычно употребляла моя мать, говоря об отце. Твой отец? О, он совершил прелюбодеяние. Словно тем самым он превратился в ничто, в фикцию.
— И теперь вы ощущаете себя фикцией?
— Нет. Я довольна тем, что я сделала.
— Почему вам так срочно понадобилось повидаться со мной? Мне можно звонить только в последние десять минут каждого часа. По-моему, я вам уже говорил об этом.
— Потому что происходит что-то неладное, и я не могу доискаться что. Я не чувствую себя дома в своем доме, я не чувствую Хомера своим мужем.
— Но Джейсона вы чувствуете своим сыном?
— Своим и Дэнди.
В голосе доктора Грегори была улыбка.
— Вы думаете, я все это придумала? — Изабел рассердилась.
— Я думаю, что пока мы не провели еще несколько сеансов, вам следует вести более тихую жизнь. Если у вас возникли фантазии насчет того, кто отец вашего сына, держите их при себе. И держитесь подальше от постелей ваших коллег, если это вам не очень трудно. Не доверяйте своему чувству, будто вы всемогущи — что именно вам суждено спасти мир. Это не так. Психотерапия всколыхивает в человеке множество вещей. В этом ее задача. У невропатов — эмоции и защитные реакции размещены неправильно, как нарушенный узор на выложенном плиткой полу. Плитку надо снять с места, пересортировать, расположить по-новому, чтобы получился правильный узор. Но пока плитка стоит дыбом, ступать следует поосторожней. В этом весь фокус. Похоже, что вы надели огромные сапоги и топали здесь довольно неуклюже, миссис Раст, да еще давали по пути пинка там и сям.
Некоторое время Изабел молчала.
Доктор Грегори тоже.
— Понятно, — наконец сказала она. — Начать с того, что у меня никогда не было настоящего дома, поэтому я теперь думаю, что я не имею на него прав. У меня никогда не было отца, поэтому какая-то часть меня считает, что мне лучше обойтись и без мужа. Вот почему оба они кажутся мне нереальными. Подсознательно я стараюсь избавиться от Хомера. У меня к нему двойственное отношение. Какая-то часть меня чувствует, что я слишком хороша для него, и я пытаюсь его отвергнуть. Я не хочу, чтобы он был отцом Джейсона. Все во мне восстает против этого. Вот я и придумала эту историю про Дэнди. То, что я ее помню, вовсе не значит, что это было на самом деле. Я лежу на кушетке в кабинете психиатра на Харли-стрит, и я совсем-совсем безумна.
— «Безумна», пожалуй, слишком сильное слово, — любезно сказал доктор Грегори.
— Хомер пытался все это мне объяснить, но я не желала и слушать. Я во что бы то ни стало хотела назвать другого отца, и Дэнди Айвел вполне подходил для этой роли.
— Верно. — Доктор Грегори издал короткий звук, принятый ею за смех: что-то вроде «куд-ку» — прерванное на середине кудахтанья.
— Что теперь случится? Иллюзия рассеется? Когда я взгляну на Джейсона, я увижу Хомера, а не Дэнди в его глазах? И когда холодное тело Хомера внедрится в мое, я перестану вспоминать излучаемое Дэнди тепло?
— Хомер кажется вам холодным? — Это, видимо, заинтересовало доктора.
— Если я так сказала, вероятно, да.
— Температура тела одного человека почти не отличается от температуры тела другого. Ваше ощущение чисто субъективно. Бедный Хомер.
— Да, — сказала Изабел, — бедный Хомер.
— Когда вы чувствуете, что на вас находит паранойя, — сказал доктор Грегори, — а именно так называется болезнь, которой вы страдаете, весьма неприятная болезнь, относитесь к ее симптомам так, как вы относитесь к физической боли: ждите, пока они пройдут. А они пройдут.
— Вы меня почти убедили, — сказала Изабел, — только понимаете, другие люди тоже видят у Джейсона сходство с Дэнди Айвелом. Как насчет этого? Я сама это слышала.
— Вам кажется, что слышали, — сказал доктор Грегори. — А это могут быть ваши внутренние голоса в такой форме.
— У меня действительно под глазом синяк?
— О, да. — Снова смех — оборванное кудахтанье.
— И это сделал Хомер?
— Полагаю, что да. Я бы и сам, наверное, вас ударил в подобных обстоятельствах.
— Значит, завтра я, возможно, не смогу вести программу.
— На мой взгляд, — сказал доктор Грегори, отнюдь не сочувственно, — это последняя из ваших забот.
Изабел опять не успела забрать Джейсона вовремя. Когда она подходила к школе, навстречу ей попадались последние матери с детьми. В школе Джейсона не оказалось, ни в раздевалке, ни в классной комнате. В нарастающей панике она металась по пустым классам и коридорам, крича: «Джейсон! Джейсон!», слыша лишь эхо в ответ. Ее сердце застыло от ужаса. Детские рисунки насмехались над ней со стен; незаконченные столбцы цифр — с грифельных досок на партах. В тихой комнате раздавалось лишь сопение морской свинки, участницы программы «я учусь всех любить».
— Джейсон! Джейсон!
По коридору навстречу ей чуть не бежала миссис Пелотти в оранжевой накидке, с распущенными волосами.
— Миссис Раст, что вы здесь делаете? Занятия давно закончились.
— Я потеряла Джейсона. Я не могу найти Джейсона.
— Его забрала ваша соседка. Вы предупреждали меня об этом утром. Что с вами такое?
Она дала Изабел коньяка из медицинского шкафчика.
— Так или иначе, — сказала миссис Пелотти, — вы пришли слишком поздно. Я бы очень сердилась, если бы бедному маленькому Джейсону пришлось так долго ждать. Но раз его забрали, все в порядке.
— Я надеюсь, вы не занесете в карточку Джейсона, — сказала Изабел, — что у него мать — невропатка.
— Если я это и сделаю, — сказала миссис Пелотти, — то лишь для пользы Джейсона, а не в упрек вам. Мне очень жаль теперешних мам. Они теряют своих детей из-за современной системы образования. Я часто вижу, как они блуждают по школе в поисках детей, думая, что потеряли их, в то время как дети благополучно находятся в другом месте. Но я очень устаю, и мне мерещится невесть что.
Изабел нашла Джейсона у Дженифер. Он смотрел телевизор.
— Я велела ему смотреть сидя, — сказала Дженифер, — а не ходить взад-вперед по комнате, как всегда. Я знаю, это тебя раздражает, хотя понятия не имею, почему.
Пит отправился на прием к некоему доктору Олкотту, жившему в уютном домике в Джорджтауне. Доктор Олкотт эмигрировал в свое время из Англии, писал научно-популярные книги по психиатрии и вел бесконечную войну с медицинскими государственными учреждениями, которые он обвинял в косности мыслей и страхе перед химиотерапией. Доктор Олкотт говорил таким глубоким басом, что его обвинения доносились до ушей соседей, а на стенах кабинета тряслись картины. Почти на всех были нарисованы слоны, к которым доктор питал симпатию: неторопливые, разумные твари.
Пит замаскировался под журналиста. То есть снял галстук и расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, которую положено было носить с галстуком. Попросил у брата жены дать ему на время замшевые туфли и перед выходом из дома не побрился, не причесался и не наполировал ногти.
— Хоть бы ты почаще так выглядел, — сказала жена, когда он выходил из парадной. Это его расстроило. Она сделала себе короткую стрижку, волосы иголками торчали во все стороны. Раньше у нее была гладкая лоснящаяся прическа. Правда, описать ее он бы не смог ни тогда, ни теперь, но что думал, то сказал. Та ему нравилась, эта — решительно нет.
— О, Пит, — отозвалась жена. — В этом все дело. Ты никогда не видишь того, что, по-твоему, нормально, только то, что за пределом нормы, твоей нормы. И ты отстаешь от времени. Хорошо бы ты это понял. Ты не мог бы найти какую-нибудь другую работу?
От этого ему легче не стало. Он всегда раньше считал, что у него счастливый брак.
Пит сказал доктору Олкотту, что пишет статью о том, какую угрозу для современного общества представляют сексуальные маньяки. Он предложил заплатить гонорар за полученные научные сведения, но доктор Олкотт отказался от денег.
— Знание не оценивается в деньгах. Я беру деньги, когда исцеляю больных, так как переход денег из рук в руки ускоряет процесс исцеления. Единственное, в чем был прав венец.
— Венец?
— Фрейд.
— Понятно.
— Другими словами — шарлатан. Компания психопатов, как все в Европе. Да и теперь не лучше. Какими были, такими и остались. Воображают, будто победили депрессию. Они выдвигают на первый план индолеамин. Идиотская гипотеза. Думают, будто причина всех неприятностей кроется в избытке триптофана в мозгу, он де все там взбаламучивает. Сам я стою за катехоломин; все дело в норепинефрине, вот где собака зарыта, — в распаде тирозина. Вам ясна моя мысль? Они дают депрессантам то, что следует давать маньякам. Вам ясно?
— Вполне, вполне, — отвечал Пит, строча в блокноте, который он одолжил у жены.
— Возьмите здоровое, нормальное животное, вроде слона. Благодаря чему слоны нормальны? Благодаря своему мозгу. Их мозг не вырабатывает морефрина. И никто не станет утверждать, будто слоны плодятся, как кролики. Вам ясно?
— Вполне. Так что же излечивает сексуального маньяка? Трициклины? Вы их применяете?
— Да. Деципрамин, имипрамин, нортриптилин.
— Длинные слова, — заметил Пит.
— Утешает родных. На что им надеяться? Они простые люди, они не химики. В наши дни каждый пациент — живая клиническая лаборатория. Почему бы и нет? Психи — не люди. Родственники все время об этом забывают.
— Еще один вопрос, — сказал Пит, — как сексуальных маньяков лечат в государственных исправительных учреждениях?
— Нейролептики, — сказал доктор Олкотт. — Это основные транквилизаторы. Когда надо быстро успокоить возбужденный фаллос, обычно прибегают к хлоропрамазину. Или галперидолу. Я лично за галпередол.
— Противопоказания? — спросил Пит.
— Они могут слишком понизить кровяное давление, если пациент страдает от гипотонии. Головокружение, тошнота, потеря сознания. Я предпочитаю давать галперидол в сочетании с литием, который повышает давление. На всякий случай.
— Литий?
— Литий карбонат. Замечательное снадобье, творит чудеса. Он сейчас не в чести. Всем надоел. Слишком простое название.
— Это не опасно?
— Нисколько. Ни для одного энергичного американца, который кидается в атаку, желая доказать, что он мужчина, слишком часто, чтобы это устраивало его жену. И на вкус нормально. Можно раскрошить и всыпать в суп. Иногда я думаю, что это и делает моя жена. У меня болит голова… меня качает… что-то со слухом. Я кричу?
— Какая нужна доза?
— Чего — галперидола?
— С литием.
— Триста миллиграммов в день. И того, и другого. Я сам принимают столько же. Моя жена не любит заниматься любовью, — голос его поднялся, оповещая об этом всех соседей.
— Я ее, понятно, не виню, — добавил он тише. — Взгляните на меня.
Живот его колыхался, лицо отекло.
— На умственные способности не влияет? — спросил Пит.
— О, Господи, нет! Взгляните на меня.
Он распахнул дверь неестественным судорожным движением; руки его тряслись.
Наверное, передозировка, подумал Пит. Если у Дэнди появятся такие симптомы, нам всего-то и надо, что уменьшить порцию.
Джо связался с химиком, который изготовил из галперидола и лития шипучие таблетки, ничем не отличавшиеся по вкусу и виду от таблеток витамина С, которые Дэнди регулярно принимал утром и вечером. Делать это его убедила Пиппа Ди. Дэнди уважал Пиппу и восхищался ею, но она не вызывала в нем ни любви, ни желания; ей нечего было опасаться его сатириоза, если Дэнди действительно был болен этой болезнью. Джо и Питу было приятно думать, будто Пиппа на их стороне. Ради нее Дэнди стал значительно меньше пить, ради нее, а вовсе не потому, что ему было сказано это Комитетом.
Когда Дэнди станет президентом, они с Пиппой поженятся. Как принц Чарльз и леди Ди. А впереди — второй, и третий, и четвертый срок президентских полномочий. Иначе и быть не может. А затем монархия, наследование престола.
Мысль о провале никому и в голову не приходила; никому, кроме Дэнди.
Теперь уже их торопил Максуэйн.
— Отправляйтесь, черт подери, за океан, — сказал он, — узнайте, что там происходит. Слишком много народа получают жалованье за то, что плюют в потолок там, да и здесь, если на то пошло.
Пит и Джо отправились. На этот раз им позволили лететь на «Конкорде», поскольку главное сейчас, сказал Максуэйн, — время. Они были довольны. Их оружие, зарегистрированное и проверенное службой безопасности, путешествовало отдельно, в багажном отсеке, отчего они чувствовали себя странно, словно были голыми.
Слышите? Зашуршала во тьме листва, треснула ветка. Что-то крадется там, в лесу. Ну конечно же, саблезубый тигр. У входа в пещеру догорает костер. В золе дремлют, сгрудившись, дети, увечные, грязные, дикие. Женщины жмутся друг к другу, со страха что-то невнятно лопоча. Где мужчины?
— Я вам скажу, где мужчины, — говорит Хилари. — Все они спят мертвецким сном, нажравшись бетеля, или награждают друг друга кусочками камня за храбрость в битве с мамонтом, или в соседней пещере убивают чужих женщин и детей.
— Послушай, — говорит Оливер. — Я мужчина. Я не убиваю женщин и детей.
— Все они там, кроме одного или двух, — не очень любезно заключает Хилари, — слишком изнемогших от любви или вожделения, чтобы присоединиться к общей своре.
Топ, топ.Опасность приближается. Настоящая опасность. Это не игра — рука поверх руки, — в которую любят играть дети перед камином: моя рука, твоя рука, все быстрей и быстрей, мужчины и женщины, твое очко, мое очко. Снаружи темно и холодно, так холодно, что можно замерзнуть до смерти. Руки мужчин больше, сильнее.
Хрусть!Твой палец сломан.
— Интересно, что делали пещерные женщины, когда у них наступали месячные, — говорит Дженифер. — Прости за такую менструальную тему, Оливер.
— Нашла за что извиняться, — в ярости восклицает Хилари. — Неуместная скромность! Чего тут стыдиться?
— Ничего они не делали, — говорит Хоуп. — То же, что делают женщины в нашей стране, если сидят в карцере в тюрьме или в сумасшедшем доме. Просто заливают все кровью. На тебе жесткая парусиновая хламида, нижнего белья нет. Ты находишься в камере двадцать четыре часа в сутки. В ней нет ничего, кроме тебя и унитаза без крышки. Туалетной бумаги тоже нет. Три раза в день в отверстие в двери тебе пихают миску с едой. Раз в неделю тебя выводят мыться. Если из тебя начало лить между банными днями, тем хуже: Никто об этом не знает, одна ты. Будешь бить и колотить в дверь — тебя только продержат там дольше. Вот и делаешь то же, что пещерная женщина. Заливаешь кровью ноги, заливаешь кровью пол.
Все удивленно повернулись к Хоуп. Она улыбается своей ослепительной улыбкой, издает беззаботный смешок.
— Я была в таком заведении, — говорит она. — В пятнадцать лет у меня появились странности. Я стала воровать и заговаривать на улице с мужчинами. Меня взяли под стражу, я сделала попытку убежать, перебралась через одну-две стены, нанесла один-два удара; прошло полгода прежде, чем родителям удалось вызволить меня. Шесть недель я провела в карцере. Мне повезло, за это время месячные были у меня два раза.
Оливер нарушил молчание.
— Но в мужских тюрьмах условия не лучше, — говорит он.
— Насколько я знаю, мужчинам дают туалетную бумагу в этих ваших «камерах уединения», — говорит Хоуп. — «Камеры уединения»! Звучит неплохо.
Топ, топ.Опасность подбирается все ближе. Одна жизнь гибнет за другой. Хоуп скользит по поверхности собственной жизни; острая на язык, с широко распахнутыми глазами, с необузданным сердцем, она играет наверняка.
— По-моему, ваше представление о перепуганных, онемевших от ужаса пещерных женщинах ошибочно, — быстро произносит Дженифер. — У них обязательно был хворост, и, когда они слышали рев саблезубого тигра, они просто разжигали костер. А другие заостряли колья, чтобы проткнуть зверю глаза, если он на них кинется. И дети вовсе не были грязные и не грудились в золе, они лежали, как и следует, на чистых подстилках из соломы и мха, в ряд у стены пещеры, с начисто вытертыми руками и лицами.
Топ, топ.Слышите? Дженифер живет в постоянной осаде: разжигает костер, точит колья, готовится отразить опасность. Она вылизывает своих детей, придает им надлежащий вид, как кошка вылизывает котят. Делайте это, не делайте то! Будьте осторожны, когда переходите дорогу, не разговаривайте с чужими людьми. Фтористые таблетки, чтобы в зубах не было дупла. Яблоко, апельсин и яйцо каждому ребенку каждый день, чтобы кости были крепкие, мышцы упругие, кожа гладкая. Восемь детей в доме. Апельсин в день на ребенка, скажем, в течение пятнадцати лет. Сорок тысяч штук или около того. Их надо купить, принести домой, помыть, снять с них кожуру и выкинуть ее. Все — ради витамина С.
Топ, топ.Если у детей все в порядке и вам нечего бояться, бойтесь, что они схватят насморк.
У меня нет детей, но меня тоже терзает страх, непонятно, что вырывает меня из сна посреди ночи; я уверена: в комнате кто-то, что-то есть. А я даже не могу зажечь свет. И тогда я зову страх к себе внутрь, я заговариваю с ним: скажи мне, говорю я, почему ты во много раз больше, чем того заслуживает один человек, и он отвечает: потому что я — все ваши страхи, а ты — все вы в тебе одной; вас не легион, как ты думаешь, тебе надо научиться делить меня с другими. Потеря одной женщины — это потеря каждой женщины. Голос страха звучит в темноте, я принимаю его в себя, он растворяется во мне, он часть меня, и вот он исчезает. Я снова засыпаю, перехожу от мрака в еще более густой мрак.
Я не думаю, что шаги страха когда-либо смолкнут — мягкие, настойчивые шаги за границей света от костра, — просто время от времени я сплю и не могу их слышать.
Хомер, как и предсказывали все, в том числе Элфик, Майя, Дженифер, Хоуп, Пит и Джо, вернулся домой достаточно скоро.
Он все же не вышвырнул, как полагала Хилари — единственная из всех, — плачущую, отвергнутую Изабел в огромный, клокочущий чудесный водоворот, где кружатся Одинокие Женщины. Нет. Хомер вернулся, когда Изабел спала, рядом с ней — Джейсон, осторожно извлек ее крепкими мужскими руками из новой, незнакомой ей страны, где царят страх и независимость и, вернув статус респектабельной замужней женщины, снова водрузил на пьедестал собственного уважения и уважения общества. С этой выгодной позиции открывается прекрасная панорама, солнце неустанно озаряет горные вершины хорошего поведения и общепринятой морали, заливая их своими лучами из самых лучших побуждений.
Нечего удивляться, что так много женщин стремятся там обитать и сражаются за то, чтобы не попасть под лопасти бунта, революции и жертвоприношений.
Изабел спала тяжелым сном человека, истощенного эмоционально и сексуально, живительным сном, который ничего не сулил в будущем, лишь отзывался на то, что ушло в прошлое.
Хомер гладил ее по волосам, звал шепотом по имени, тряс, пока ему удалось ее разбудить.
— Если бы я был взломщиком, Изабел, — укоризненно произнес Хомер, — я обобрал бы тебя до нитки.
Было около часу ночи.
— Мне сказали, что ты в Нью-Йорке.
— Я и был в Нью-Йорке, — сказал Хомер. — Но я соскучился по тебе. И прилетел домой.
— Не разбуди Джейсона, — сказала Изабел. Она села в постели, теплая от сна. Хомер, не снимая куртки, обнял ее. От него пахло самолетом: смесь пота и гигиенических средств, одеколона и машинного масла. Мелькнула и пропала мысль о Дэнди. Хомер не брился; подбородок был колючий.
— Шестилетнему мальчику не следует спать с матерью, — заметил Хомер. — Что бы сказал на это доктор Грегори?
— Не знаю и знать не хочу, — отрезала Изабел; но и то, и другое было неправдой. Она прекрасно знала, что сказал бы доктор Грегори, поскольку неизменно слышала от него самое неприятное и трудное для нее предположение из всех возможных: что она предает роль матери, требует у Джейсона утешения, а не дает его и тем самым выводит его из равновесия.
— Но могу спросить его завтра, если хочешь. И за все время, что тебя не было, Джейсон ни разу не мочился в постель и не кусался, так что, возможно, ходить к доктору Грегори надо как раз тебе, а не мне.
Хомер рассмеялся.
— Пусть он сначала уничтожит твои фантазии, Изабел, ради всех нас. Я с трудом переношу перелеты через несколько часовых поясов.
— Почему ты смеешься? — спросила Изабел. — Мне было ужасно.
— Вероятно, потому, что все это смешно. Ты вдруг заявляешь, что Джейсон не мой. Еще какой мой, это видно невооруженным глазом. Мне не следовало принимать твои слова всерьез. Он выглядит, как я, думает, как я, чувствует, как я. Сам он, безусловно, верит в то, что он мой сын, но, Изабел, все это сразу же перестанет быть смешным, если твое заявление дойдет до его ушей. Представляешь, как это расстроит его?
— Конечно, — сказала Изабел. Время мчится вперед, ребенок растет, сплетает нити жизни в новый, неожиданный узор, краски его становятся все ярче, а жизненная ткань постаревшей матери изнашивается и выцветает. Она неохотно согласилась: — Конечно он твой сын.
Хомер подхватил Джейсона худыми, но мощными руками и понес его наверх, прочь от постели матери со смятыми простынями в собственную его аккуратную постель. Джейсон вскрикнул и стал было протестующе вырываться, но так до конца и не проснулся.
— Тяжелый, — сказал Хомер.
Изабел подавила мысль: да, Дэнди был тяжелым, он давил ее своим телом, своим превосходством. А Хомер — нет, они и здесь были на равных.
Хомер разделся и скользнул под одеяло рядом с ней; задрав ночную рубашку, стал гладить ее грудь. Изабел лежала неподвижная, уступчивая, однако настороженная, словно от ее внезапного движения он мог стать опасным, и его пальцы, перестав ее ласкать, станут терзать и рвать ее тело. Толчки его плоти могут участиться, выйти из-под контроля, он вклинится в нее с такой силой, что уничтожит ее. Она поняла, что полностью зависит от его доброй воли; в этом таилась опасность, это предвещало зло.
— Расслабься, — сказал Хомер. — Все в порядке. Все вошло в колею. Доктор Грегори слишком тебя взбаламутил, в этом все дело. Скоро все уляжется, все стихнет.
Уж очень он много говорит, подумала Изабел, для человека в пылу страсти. И мое сердце холодно. Почему?
— В чем дело? — настаивал Хомер.
— Я так беспомощна, — сказала Изабел. — Ты можешь меня ранить.
— Видно, ты чувствуешь себя виноватой, — сказал он. — Ты ведь тоже можешь ранить меня, когда я так вот открыт перед тобой, однако ты этого не делаешь. Это я, Хомер, Изабел.
Она подумала о графике совместной жизни, висевшем на кухонной стене; все поровну: потраченное время, потраченный труд. Общее их намерение жить честно и справедливо. Хомер. Она не хотела его, он, как брат, с которым не очень-то ладишь. И ей так хорошо известны все его реакции в постели.
— Ты изменилась, — сказал Хомер. — Что-то изменилось.
Она вспомнила Элфика. Элфик был там, куда сейчас проник Хомер. Вины она не чувствовала, только усилилась настороженность.
— Ничего не изменилось, — сказала Изабел. Но это было не так.
Лицо Хомера над ее лицом то приближалось, то удалялось. Вот близко, вот далеко. Она чуть не засмеялась. Когда он приближался, ей хотелось, чтобы он был подальше, когда удалялся, она пугалась, вдруг он исчезнет совсем. Она почувствовала свое тело — оно механически отвечало ему, и на какое-то время Изабел перестала размышлять. Он не был больше Хомером, не был Элфиком, не был Дэнди, не был Гримблом или одним из десятка других мужчин, которых она с трудом могла вспомнить: он был всеми ими вместе — для этого он сойдет.
Хомер спал, аккуратно и спокойно. Изабел не смыкала глаз, впервые она завидовала матери: теперь она понимала, почему мать позволила отмереть той своей части, которая причиняла ей боль и вызывала смятение, как смогла остаться там навеки, высушенная жгучим, желтым песком, наблюдая за действием Божьего Промысла с безопасного расстояния в то время, как ее дочь барахталась в трясине собственных чувств, честолюбия и страхов, не в силах выбраться на твердую почву.
В соседнем доме, у Майи, зажегся свет. Наверное, не может заснуть, подумала Изабел, но тут же сообразила, что это, должно быть, Лоренс, а не Майя, Майя не стала бы брать на себя труд поворачивать выключатель. Майя жила в свете своей души, другого света у нее не было. Изабел почувствовала еле уловимый трепет благодарности, шевельнувшийся в ней, как нерожденный ребенок, и уснула.
Хомер посадил Джейсона на багажник велосипеда — они ехали в школу.
— Не опоздайте, — крикнула вдогонку Изабел, — миссис Пелотти вечно волнуется по пустякам.
— Сама не опоздай и забери его вовремя, — добродушно сказал Хомер в то время, как, вихляя из стороны в сторону, они выехали в легкий туман. За его спиной послышался смех Джейсона, он смеялся над матерью. Уверенно обхватив отца, он сплел пальцы у него на груди. Сын Хомера. Изабел помахала на прощанье рукой и вошла в дом.
Сегодня выходила в эфир их передача. Репетиция с двенадцати до трех, возвращение домой, в четыре забрать Джейсона из школы и к семи, когда начнется трансляция, снова быть в студии. Хомер к этому времени вернется с работы и сможет приглядеть за Джейсоном.
Все пришло в норму. Даже глаз стал лучше, не такой заплывший, хотя синяк приобрел на редкость странный цвет.
— О, Боже, мне так жаль, — сказал Хомер. — Конечно же, я не хотел этого делать.
Когда она закрывала дверь за Хомером и Джейсоном, зазвонил телефон. Звонила Дорин Хамбл из Уэльса.
— Изабел, — сказала Дорин, и Изабел почудилось, что она слышит, как где-то неподалеку кашляют дети и переступают с ноги на ногу овцы. — Я звоню узнать, все ли у тебя в порядке, не нужно ли тебе чего-нибудь. Ты в любой момент можешь приехать к нам и спрятаться здесь, пока все не будет позади.
— Очень мило с твоей стороны, Дорин. Пока что не будет позади?
— Выборы.
— Какие выборы?
— Президентские, конечно.
— Но зачем мне прятаться, Дорин?
— Ты хочешь сказать, ты еще не видела?
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 35 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |