Что до меня, я больше не была маленькая пронырливая потаскушка из Австралии, себе на уме; нет, я обитала в стране неземного блаженства, я разделяла величие небожителей, на меня снизошла милость господня, и все, чем владеет плоть и дух, все земное, пусть преходящее, могущество, принадлежало мне, нам двоим.
Я лежала на постели в гостинице в Джорджтауне, Вашингтон, он — на мне, во мне, и наша плоть, слившись воедино, была необъятным королевством, где мы могли бы жить до скончания времен.
Короли, естественно, стремятся сохранить свой трон: те же суровые, мудрые глаза смотрят свысока на поколение за поколением своих верноподданных. Лицо королевы меняется куда чаще — в небесном королевстве так же, как и здесь, на земле. Ее визит слишком затянулся, она надоела хозяину дома. Отрубить ей голову!
Но это было впереди. А пока в меня проникла путем осмоса частица того достоинства и силы, которыми был наделен мой Дэнди, их Дэндридж Айвел, благодаря игре случая при его рождении, удачному сочетанию генов и тем огромным надеждам, которые возлагала Америка на своего сенатора и которые, уже тогда, я в этом совершенно уверена, возносили его над простыми смертными. Я поняла при помощи Дэнди, что не только душа божественна, но и плоть, что в теле есть нечто мистическое, и даже в унизительном соитии, когда тело корчится на острие извращенных желаний, есть очищение. Он стер все воспоминания, все смутные следы других мужчин, которые познали меня до него, и сделал меня тем, что я есть сегодня: мой жизненный опыт не разрушил меня, не истощил мои чувства, напротив, я становлюсь все крепче, и каждая мелочь, которая происходит со мной, вдыхает в меня энергию. Дэнди сотворил то, что моя мать не смогла совершить в одиночку — он сделал меня неуязвимой.
Всем этим я обязана Дэнди. Я узнала, что слияние мужского тела с женским есть таинство, жертвоприношение, посвящение всего доброго, возвышенного, благородного, что есть в мужчине, — женщине; он, склоняясь, все отдает, она все принимает.
Я узнала, что физическая близость — это не вопрос победы или поражения, удовольствия или выгоды, хитрых приемов и физического отклика; я узнала, что чистейшее наслаждение, которое она дает, не принадлежит ни одному из партнеров, так же, как дитя не принадлежит ни одному из родителей; это свободный дух: он просто есть.
Вот так это было. Дэнди склонялся предо мной, как перед божеством, я послушно принимала его поклонение. Для Максуэйна, Пита и Джо было, разумеется, достаточно ясно, что я суррогатная богиня, идол, жалкая копия бессмертного оригинала. Но какое-то время мы оба, Дэнди и сама я, верили в мою божественность, в то, что я действительно материализовавшийся Дух.
Как можно сравнивать с этим все остальное? Двадцать дней такой любви стоят последующих двадцати лет. Я не знаю, как исчезает подобное наваждение, и ты переходишь в повседневную жизнь, и исчезает ли вообще. Это похоже на след самолета высоко в небе, узкая целеустремленная линия, все расширяющаяся по мере того, как время и расстояние оставляют ее позади и она уходит все дальше от источника своего появления, пока не развеется совсем. Не думаю, что смогла бы долго жить в раскаленной, взрывной атмосфере любви: у меня не хватило бы смелости. Лучше уж жить с Хомером.
Это было похоже на лихорадку; на совокупное безумие — считать, будто в глазах наших сияет душа, что мы сплетаемся в объятиях по велению духа, что наши стоны, прыжки и метания — есть проявление божественности, которая все заливает своим светом: моря, горы, небо. Возможно, Дэнди был прав; нам надо было просто сидеть рядышком и держаться за руки.
— Говорю вам, под конец, стоило ему коснуться моего мизинца, и все, мое тело сотрясали конвульсии; не только от желания, но и от его утоления.
— Естественно, у нас были неприятности и трудности. Гарри Максуэйн ходил взад-вперед по коридору восьмого этажа, пока не появились Джо и Пит и не впустили его в номер, а сами заняли более розовую из двух гостиных и так там и остались, играли в карты и курили. Я думала, они его друзья. Я думала: чему удивляться, Дэнди — американец, я не знакома с их культурой. К тому же он политик, это, верно, тоже меняет дело. Ему надо время от времени выходить отсюда, выступить с речью или принять участие в голосовании.
— Я думала, что Дэнди очень, очень умный. Я думала, что он к тому же честный. Меня это поражало. В конце концов, я — журналистка, а журналисты не очень высокого мнения о политических деятелях. И не потому, что журналистам удается познакомиться с ними поближе, чем остальным людям, а потому, что в силу своей профессии они тоже смотрят на мир и его страдания, как на пищу для собственной карьеры. Они не способны, в своем большинстве, понять, что такое идеализм, или гуманизм, или искреннее стремление служить обществу, да что там — просто горячее желание сделать мир лучше. Если бы они подозревали, что такая вещь существует на свете, они бы вонзили нож в яблоко до самой сердцевины и до тех пор крутили бы его, кроша белую чистую мякоть, пока не добрались бы до червя.
Думаю, я ставила Дэнди в тупик. Я вела себя иначе, чем привычные ему девицы. Я не была ни потаскушка, ни леди. Я ничего не просила ни денег, ни мехов, ни заверений, ни обещаний. Я не жаловалась. Я была иностранка. Он ничего обо мне не знал: просто женщина, тело и душа, но без меня ему было мучительно больно, а я теряла сознание и силы без него.
— Но не могла же я жить там до скончания века, верно?
Пит проверил все ее знакомства и связи. Конечно, это было все равно, что запирать дверь конюшни после того, как лошадь убежала, но все же лучше, чем сидеть сложа руки, прислушиваясь к звукам в соседней комнате, чувствуя, как с каждым скрипом кровати развеиваются как дым все надежды и потенциальные возможности их Комитета.
Почти все время он и сам не отказался бы быть на месте Дэнди; ему было стыдно взглянуть Джо в глаза. Они шлепали картами по столу и старались рассматривать случившееся в широком контексте.
Гарри Максуэйн, сидя в здании Эванса, читал им куски из «Песни песней»; казалось, его все это не очень тревожит. Джо пытался ему объяснить:
— С матерью все в порядке. Она живет в песчаном карьере в Западной Австралии с несколькими шелудивыми клячами. Но от отца можно ждать беды. Мы начинаем собирать на него материал. Сама девчонка — мелкотравчатая журналистка из третьесортной газетки. Но она путалась с Джерри Гримблом; алкоголик, годится ей в отцы. Когда-то он был на коне, был связан со многими людьми, с левыми — самыми крупными шишками. Мне все это не нравится, сэр. Честно. Не исключено, что ее подослали к нему. Агент.
«Доколе день дышит прохладою и убегают тени, — проговорил Гарри Максуэй, — пойду я на гору мирровую и на холм фимиама» [4].
— Паранойя, — сердито сказал Дэнди, когда они поделились с ним своими соображениями; глаза его покраснели от любовных утех и недосыпа. — Вы, голубчики, просто беситесь от безделья. Почему бы вам не отправиться домой, к женам, они помогут вам выпустить пары. А пока что убирайтесь отсюда к чертовой матери.
— Агенты иностранных сверхдержав не ездят без гребенок, — добавил Дэнди, — с ненаманикюренными ногтями на ногах.
Пит и Джо воздержались от ответа, что, возможно, они именно так и делают, если знают его вкусы.
Под мощным воздействием сексуальной и романтической энергии Гарри Максуэйн бросил Библию и перешел на Теннисона. Прочитал им строчки из «Мод»:
Пусть проснется во мне другой человек —
И пусть тот, кем я был, исчезнет навек! [5]
— Сэр, ее отец жил с малайкой! Сочувствовал коммунистам еще со времен второй мировой войны. Политически активен, сэр. Сейчас проживает в Сайгоне, сэр.
Ей подобных на свете нет —
И не будет во веки веков…
разливался словами Гарри Максуэйн.
Как многие политики, он был несостоявшийся писатель. В юности он вычел пять лет из своей карьеры, пытаясь стать поэтом, и потерпел неудачу. Он столкнулся с неодобрением родителей и общества и был глубоко уязвлен. Но они были правы. Он человек действия, а не слов. Однако теперь, когда наступали трудные времена, предстояло важное дело, и Максуэйн чувствовал, что он никнет под грузом ответственности, он читал Библию или Теннисона, черпая покой и твердость духа в красоте языка и испытывая душевный восторг от чувствительности викторианцев.
Солнце зашло за Потомаком; длинная аллея пересекала газон и упиралась в могилы Кеннеди, вокруг которых все еще собирались верные их памяти; они склоняли головы под темным покровом, перебирали четки и шаркали ногами, бормоча вполголоса молитвы о прощении, благословении и мире. Как бы он хотел, чтобы Теннисон был сейчас жив.
— Сэр, — сказали Пит и Джо, — это надо пресечь. Как знать, возможно, она все фотографирует и записывает на ленту.
«Королева цветов, приходи поскорей,
— начал Гарри Максуэйн, —
Я томлюсь нетерпеньем, я жду;
Ты роскошнее роз и нежнее лилей,
Ты затмишь красотою звезду;
В жемчугах и шелках, в ореоле кудрей
Будь как солнце в волшебном саду!»
— Сэр, — сказали Пит и Джо, — вы же ее видели. Какие тут розы и лилеи? Какой еще там аре… или ари… Кого она затмит красотой?
— Дэнди считает, что кого угодно затмит, — сказал Гарри Максуэйн.
— Сэр, — сказали Пит и Джо, — вы можете представить ее в Белом доме? Можете представить ее в качестве Первой Леди?
— Кто говорит о браке? — спросил Гарри.
— Дэнди, — сказал Пит.
— Я побеседую с ним, — сказал Гарри, откладывая книгу.
Переход от этого состояния благодати — от любви к отсутствию любви, от доверия к страху был быстрым. Стоит закрасться сомнению, доктор Грегори, и все здание — твоя вера в себя — тут же рассыплется до основания. То, что ты считала замком, построенным на вечные времена, с башенками, стягами и трубными звуками, откуда взгляду открывается прекрасный вид до самого горизонта, оказывается горкой песка на морском берегу, детской фантазией, всего лишь не новым в природе опытом, конечная цель которого — разрушение. Стоит первой волне проникнуть в крепостной ров и устремиться вперед, окружая замок, до конца — один шаг. Скоро берег снова станет плоским, и отлив, идя на убыль, оставит позади лишь гладкий пляж. И все же замок стоял там, — само великолепие, доктор Грегори. Я не могу поверить, что берег ничуть не изменился. Я не хочу этому верить.
— Почему он перестал меня любить? Вы можете мне это объяснить? Мне легче понять, почему кто-то кого-то полюбил, чем почему кто-то кого-то разлюбил. Безумие понятней благоразумия. В том ли дело, что постепенно верх берет здравый смысл, желание сделать то, что советуют друзья и родные, и заслужить их похвалу, быть тем, чем они советуют быть, или в том, что тело, душа и ум просто не в силах долго выдержать такой накал, такое слияние воедино, превращение в общий сплав, и вновь должны распасться на привычные составные части, которые можно держать под контролем?
Когда-то давно я баловалась ЛСД. Передо мной расстилалась вся Вселенная, и я сама была Вселенной, на пользу или во вред, большей частью во вред, но поверьте, когда ты влюблен, это совсем другое. Мне нечего было волноваться о нравственности. Я была сама нравственность.
Я не принимала противозачаточных пилюль, доктор Грегори. У меня не было спирали. Правда, у меня был колпачок, но он остался в Эдинбурге на грязной полочке в ванной довольно сомнительной гостиницы. Как бы то ни было, я никогда не любила им пользоваться. Полагаю, Джо и Питу и в голову не приходило, что я не предохранялась, как они называют это. Такие девушки, как я, — другими словами, согласно их классификации, испорченные девушки, видали виды и знают, что к чему.
Что вам сказать? То ли я была не так испорчена, как они думали, то ли предпочла забыть то, что знала, — второе куда ближе к истине. Я хотела ребенка от Дэнди, хотела страстно. Я хотела иметь реальное, плоть от плоти, кровь от крови, растущее, думающее, сознательное свидетельство и доказательство нашей любви. Я хотела иметь физическое воплощение духовной истины. Ведь этим-то и должен быть ребенок — хотя так редко бывает, — творением мужчины и женщины, их противоположной природы, соединившихся, пусть временно, и не без участия Всевышнего, в изумительном, головокружительном танце страсти и любви. Не просто повторение скучающей женщины, которая хочет заполнить пустое место в комнате и иметь цель существования, желательно очень на нее похожее, кроткое, послушное, у нее на поводу, но нечто новое, отличное от нее, способное подтолкнуть весь мир чуть-чуть вперед.
— Я любила Дэнди, другими словами, я хотела от него ребенка.
Я была готова отказаться от всего, что имела, ради нашей любви. А все, что я имела, естественно, было мое прошлое и мое будущее. У меня не было имущества, я не занимала особого места в обществе. Я полагала, я ждала, что Дэнди поступит так же. Что в переплетении наших тел была магия, которая заставит его тоже отказаться от всего.
— Мне кажется, Иисус имел в виду то же самое, говоря ученикам: Оставьте все, что у вас есть, и следуйте за мной. Так они и сделали: оставили несколько сетей и парочку жен. Петр, без сомнения, пошел вслед за Ним, и на этом фундаменте и построена Его Церковь, с ее богатством и мирской властью, золотой утварью, блудом и продажностью, жирными аббатами и тощими инквизиторами. Чем больше надежда, чем выше мы возносимся духом, тем печальней и глубже падение.
— Возможно, я ждала от Дэнди слишком многого. Возможно, матери моих школьных подружек были правы: «Стоит тебе уступить, — говорили они, — стоит мужчине добиться того, чего он хочет, и он перестает тебя уважать. Не думай, что он женится на тебе, этого не будет».
Старая мудрость тех времен, когда девушки хранили девственность до замужества и не тратили попусту жизнь, чтобы утолить любовную жажду — что может быть непрактичней? — и восхищались мужчинами, и хотели иметь от них детей как доказательство любви. Когда мужчины действительно дарили женам детей, а не просто избавлялись от спермы. Тогда мужчины на самом деле презирали девушек, которые с ними спали, которые не могли сдержать вожделение. Возможно, Дэнди все еще принадлежал старому миру, верил в старую мудрость. С такими девушками, как я, делят постель, какое-то время делят кров, но, разумеется, не женятся на них, и, уж конечно, не делятся с ними мыслями. А когда желание исчезало — с мужчинами это случается раньше, чем с женщинами, — что ж, пора было двигаться дальше и пригласить к обеду какую-нибудь добропорядочную, кокетливую, глупенькую девственницу. Понятно, речь шла о духовной девственности: в наши дни только сумасшедший будет настаивать на физической девственности.
Если это так, доктор Грегори, я ненавижу Дэнди Айвела от лица миллионов обиженных и отвергнутых девушек.
Он не возил меня в гости к родителям. Я не встречалась с его друзьями, он не выводил меня на люди, лишь изредка — Пит и Джо в ярости шептали что-то друг другу за соседним столиком — мы спускались в ресторан съесть бифштекс со спаржей. Я думала, он не хочет ни с кем меня делить, я думала, он хочет оставить мир снаружи, а меня — внутри; я думала, это мерило его любви, а не ее нехватки.
Он любил меня. Я знаю, что любил. Сперва это действительно было мерилом его любви. Только позднее, когда Джо и Пит, и его политические друзья взялись за Дэнди, то, что он держал меня в четырех стенах, превратилось в разумную и полезную меру.
— Мужчины любят держать женщин в четырех стенах. В миллионах миллионов пригородных домиков женщин все еще держат в их стенах любовь, верность и кружевные занавеси. Это не такая уж ужасная участь. Любая участь ужасна.
— В спальне Дэнди и я по-прежнему трудились в поте лица, со стонами взбираясь на гору любви, чей высочайший пик — мы знали это — сиял в божественном свете. В соседней комнате Джо и Пит читали финансовые отчеты и политическую хронику, играли в карты, курили, старались перещеголять друг друга в терпении — смотрели, кто Дольше продержит палец в пламени зажигалки — и пили минеральную воду. Глаза у них покраснели от дыма сигарет. Пальцы были в шрамах. Жабы в моих райских кущах, где, как я верила, я буду жить вечно.
— Я не знала, что они намерены сделать из Дэнди президента. Не думаю, что и он это знал. Скорее всего, они сказали ему об этом, когда между нами уже была связь. Вот почему он так вдруг переменился. Все твое, сказали они, посмотри вниз с Гефсиманского холма и правь всем миром, всем, что видишь на земле и на небе. Но, понятно, ты не можешь при этом иметь еще и ее.И любовь потерпела поражение, очень уж удачно они выбрали время. Новый, куда более важный интерес пересилил и заглушил боль разлуки. Неделей раньше, до того, как ослабело любовное наваждение, неделей позже, когда мы стали бы чувствовать себя достаточно обычными и добропорядочными людьми, чтобы вместе взглянуть в лицо свету, и, не сомневаюсь, Дэнди не променял бы меня на Америку.
Я знаю, что с незапамятных времен мужчины выбирали войну и оставляли женщин, домашний очаг и семью. И все же, думаю, я чуть не выиграла, и Дэнди был близок к мысли, что ради меня стоит поступиться всем миром. Время, судьба, игра случая и тайный сговор — все должно было вступить в союз, чтобы нас разлучить. Но так и произошло.
Дэнди больше не преклонялся предо мной. Да, он склонял колени, и это распаляло его, он хотел обладать мной, но он также хотел отвергнуть меня, показать, что обладание это — пустяк, ничего не стоит, что отпущенные им для меня чувства исчерпались.
Он глядел сквозь меня и поверх меня на владения, где его ждала истинная власть, я больше не ограничивала его королевства. Мир был больше, чем ему представлялось раньше. Я сидела на троне, но я не была настоящей королевой, занимающей его по праву рождения. Нет, я была самозванка. Я пустила в ход женские уловки, чтобы его завлечь, теперь настало время наказать меня. Другая королева должна занять этот трон.
«Я тебя люблю, — говорил он, — я тебя боготворю», но эти слова звучали все менее убедительно. Не было ни того, ни другого. Вместо этого он ворочал и тискал меня на кровати так и этак, тут вонзал зубы, там пускал в ход пальцы, пока я не вскрикивала от наслаждения и боли, и он мог использовать это, как улику против меня.
«Темпераментная куколка», — говорил Дэнди, и, хотя он просто подшучивал надо мной, эти слова ранили меня в самое сердце. Он отделял себя от меня; его отклик на зов плоти и мой, оказывается, разные вещи. Мы не были больше равны. Ему предстояло стать президентом; я существовала лишь благодаря его капризу: хорошенькая, ловкая, длинноногая, болтливая девчонка, которую ему ничего не стоило заставить замолчать, теперь, когда каприз стал угасать. Я больше не была источником любви; я была одной из множества доступных девиц, соблазн во плоти, который надо оттолкнуть от себя и превозмочь.
— Он склонялся предо мной и презирал меня, и не меньше презирал самого себя, потому что рука его невольно тянулась ко мне с лаской, словно тело сохранило верность, доброту и память, которых не было больше у рассудка. Но теперь он хотел быть лишь рассудком, лишь властью, лишь мощью, лишь энергией. И, если уж приходилось выбирать, он видел в женщинах воинскую награду, а не источник воинской силы. У солдат есть свой способ насиловать: они задирают женщине юбки на голову и завязывают их там; теперь она безликая, безголовая, просто тело, а не конкретный человек; ни жена, ни сестра, ни мать, ни дочь и, безусловно, ни она сама. Этого требовать было бы слишком много даже в мирное время! Она — кто угодно и принадлежит всем, а если за ней стоит очередь, тем лучше.
«Я люблю тебя», — говорил Дэнди, а все его помыслы были уже на президентстве. «Я тебя обожаю!» — и я чувствовала себя той женщиной, безликой, безглазой, знающей, что ее муж и ее сын в другом месте стоят в другой очереди, что мужчина добр и вежлив по отношению к женщине лишь настолько, насколько может себе позволить, и ни на йоту больше.
Но хотя Дэнди меня разлюбил, я по-прежнему любила его. За все, что тебе дорого, говорила я себе, приходится платить. Ничто не достается даром. И я платила.
Дэнди плохо выглядит, доктор Грегори. Когда возникает его лицо на экране телевизора, когда я гляжу в его глаза, я вижу там болезнь и печаль.
Да, конечно, нельзя глядеть в глаза того, кого видишь на экране. Начать с того, что камеры искажают картинку, которая превращается в невидимые волны, исчезающие, пока их не поймают на лету и не представят, в самом приблизительном виде — как фальшивый чек невежественному банкиру — в качестве подлинного образа. То, что я вижу, всего лишь туманная копия оригинала, но мне этого достаточно.
Да, вероятно, я вижу то, что хочу видеть. Какая-то частица меня хочет, чтобы он умер, сморщился как долгоножка, и засох в каком-нибудь пыльном углу. Я хочу, чтобы с ним было покончено раньше, чем со мной.
Только постепенно я осознала, что замкнутый мир, созданный Дэнди и мной для нашей любви, имеет оборотную сторону в материальной действительности. Я была фактически узницей, и по мере того, как пыл Дэнди угасал, меня все больше охватывал страх.
— Далеко внизу бежали машины. Блестящий купол Капитолия передразнивал Древний Рим; огромные золотые орлы, усевшись на медные насесты, издавали презрительный клекот. Перед Белым домом сверкающими складками повис государственный флаг. Искрясь рябью и белой пеной, спешил из города Потомак, прочь на восток, к далеким морям и моему родному дому в невообразимой дали.
К тому же я сделалась робкой. Я была такой отважной в постели, что, возможно, на это ушла вся моя смелость. Но мне и ни к чему было покидать гостиницу. Я никого не знала в Вашингтоне. Я представила в «Стар» свой отчет о полете «Конкорда», но они напечатали его, настолько все исказив, Причем без подписи, что, когда Дэнди показал мне его, я даже не сразу догадалась, что это моя статья.
Я еще раньше позвонила Корину, редактору отдела, и сказала, чтобы в ближайшее время он не ждал от меня известий, я отправляюсь в южные штаты собирать материал о возрождении ку-клукс-клана. Тогда междугородный телефон еще работал; но я и недели не прожила в гостинице, как он испортился. Звонить можно было только к нам. Время от времени приходили его чинить, но, похоже, после этого аппарат еще сильней разлаживался.
Поскольку мне некому было звонить, меня это не волновало. Офис Дэнди по-прежнему мог с ним связаться, оттуда звонили все чаще и чаще, и все чаще и чаще, поговорив по телефону, он уходил на час и больше, затем на вечер, а вскоре и на всю ночь. Сенат, как я выяснила, не заседал. У Дэнди были летние каникулы. По внутреннему телефону я звонить могла: к портье, в косметический кабинет, в плавательный бассейн.
У меня не было денег, но я могла брать что угодно за счет Дэнди в очень дорогом магазинчике женской одежды и книжном киоске в холле.
После стирки в гостиничной прачечной мои собственные платья превратились в лохмотья. Поэтому я была вынуждена носить то, что покупала внизу. Платья из натурального шелка и кашемировые шали, изящные туфельки и множество украшений, по большей части из золота. В косметическом кабинете мне подстригли и завили волосы и высветлили несколько прядей, выкрасили ресницы, покрыли воском ноги.
Дэнди нравилось, когда я выглядела, как он говорил, ухоженной. Разница между одетой и раздетой, нравственной и безнравственной, между прохладной неуязвимостью женщины в одежде и ее разгоряченной уязвимостью, когда она ее сбросит на грани оргазма, — вот что любил Дэнди и чему, сказать по правде, я тоже знала цену, В конце концов, единственное, что мне теперь оставалось, это одеваться и раздеваться, мыться и снова пачкаться. Почему бы и нет?
Есть мужчины, предпочитающие распустех, которые словно только-только встали с постели, причем, если судить по их виду, случайно и временно. Им некогда причесаться или стереть пятно от супа на наброшенном второпях платье, они должны немедленно вернуться в постель. Должна признаться, доктор Грегори, это всегда был мой стиль.
Но я заметила также, что мужчины превращают нас в таких женщин, которые — так им кажется — отвечают их желаниям, а затем перестают нас желать. Дэнди влюбился в энергичную и честолюбивую молодую особу с грязью под ногтями, и за какие-то полтора месяца, просто делая то, что он хочет и то, что он говорил, будто хочет, она превратилась в раздушенную одалиску, и больше он ее не хотел.
А может быть, я что-то сделала не так? Сколько раз я слышала, как, сидя на развалинах любви, работы, семьи, карьеры, люди вновь и вновь задавали себе этот грустный вопрос. Что я сделал? В чем ошибся? Что не так сказал? Будто одно слово, один поступок, один недостаток могут привести к гибели и краху. Будто мы полагаем, что лишь притворяясь кем-то иным, отличным от себя, лишь искажая правду, можно достичь счастья. Чего удивляться, что мы идем по жизни на цыпочках. В чем я ошиблась? Сказала что-то не так? Ах, вернуть бы вчерашний день! У-у-у.
Не спорю, у меня изуродованное лицо. В детстве меня лягнула лошадь. Вы разве не заметили? Любимая лошадь матери. Когда она сдохла, мать отдала набить из ее головы чучело и повесила на стену в доме, где я выросла. Это не мойрот, не мой подбородок, не мой нос.
Пит и Джо без конца говорили о смерти, увечьи, изнасиловании и убийстве. Я слышала их сквозь стену. Они были вынуждены показать мне достопримечательности Вашингтона по распоряжению Дэнди, но каждую минуту оглядывались по сторонам в поисках насильников и грабителей, так что наша прогулка не доставила мне удовольствия. Эти шизофренические страхи заразны. С тех пор улицы кажутся мне опасными; там полно темных закоулков, где любой, если только представится случай — а что еще надо? — может внезапно наброситься на тебя, прижать к стене и изнасиловать.
Я, которая никогда раньше не боялась ничего и никого, теперь рассматривала бесстрашие как недостаток воображения.
По мере того, как Дэнди утрачивал свою любовь, я утрачивала самоуважение. Я сделалась слезливой, принялась упрашивать и молить. Побудь со мной, не уходи, разве ты меня больше не любишь? Что я сделала? Разве я это заслужила? Как ты можешь быть так жесток?
Мне бы не хотелось вспоминать об этом времени. Джо и Пит подкрались ближе. Я видела, как сочится сигаретный дым из-под двери спальни прежде, чем его всасывал кондиционер.
Как-то ночью, когда я лежал одна, без сна, и плакала, открылась дверь, и они вошли в комнату. Джо сел на постель с левой стороны, Пит — с правой. Они так часто говорили о насилии, что, естественно, это было первое, что пришло мне в голову.
Дэнди лишил меня своего покровительства, подумала я. Оставил меня слугам, собакам. Я — крошки с его стола; они станут обнюхивать меня, лизать. Слишком долго он пиршествовал под их алчными носами. Они прожорливы, злы и голодны.
Им не надо было много говорить. Джо сидел слева, Пит — справа. Одеяло крепко прижало меня к кровати. У меня немного текло из носа, ведь я плакала, и мне было не выпростать руку, чтобы взять платок.
Они сидели и смотрели на меня. Затем Пит подвинулся.
«Лучше сядь», — сказал он.
Ночная рубашка на мне была шелковая, с кружевами. Купленная в магазинчике внизу. В этой гостинице останавливались крупные чиновники и политики, встречались там со своими любовницами и покупали такие рубашки в подарок женам, без сомнения, надеясь так или иначе связать фантазию и реальность. Настоящий шелк, настоящее кружево. Качество!
Дома я плавала нагишом в смешанной компании и не видела в этом ничего дурного. Тело есть тело, все мы, девушки, так думали в пику своим матерям — а не орудие соблазна. Грудь дает пищу младенцу или эротическое наслаждение тебе самой и твоему партнеру при подходящих условиях — и все. Прикрывай ее или обнажай — какая разница? То, что условия могут быть навязаны помимо твоей воли, мне и в голову не приходило.
— Сядь, — повторил Пит, — мы хотим тебе что-то показать.
Я села, и кружевная оторочка рубашки спустилась ниже сосков. Я чувствовала это, но не опускала глаза. Джо протянул руку и дотронулся до правой груди.
«Нет», — сказал Пит, и Джо подтянул верх рубашки, улыбаясь, с дружеским, понимающим и отеческим видом, сперва с правой стороны, затем с левой, пока я снова не приняла приличный в их глазах вид.
«Так-то лучше», — сказал Джо. И я почувствовала то, что они хотели дать мне почувствовать — что я беспомощна, что они могли бы изнасиловать меня, если бы хотели, но они не хотят, ведь даже для них я не больше, чем шваль. Я могла заразить их безволием или потворством своим желаниям, или любыми другими качествами, которые пенились и кипели в изнеживающем тепле моего тела — этого рассадника зла. Я существовала в женской плоти; была вместилищем для сексуальных отбросов мужчины. И поскольку, считали они, я сама это выбрала, ничем другим я быть не могла.
Американцы не придают особого значения силам, лежащим вне нашего контроля. По их мнению, каждый человек сам выбирает свою участь — и свой образ жизни. Им некогда возиться с беспомощными, потерявшими надежду, отчаявшимися. Тот, кто бредет по этому пути, тоже, видимо, сам его избрал. В рациональном рассудке нет места жалости. Меня Пит и Джо, безусловно, не жалели.
Пит хотел показать мне фотографию в вечерней газете. Дэнди в ресторане рядом с молодой женщиной. Он глядел ей в глаза и улыбался: они поднимали бокалы и улыбались. Все окружающие тоже улыбались. Друзья Дэнди и его коллеги — те, с которыми я не встречалась. «Самый молодой сенатор пьет за здоровье самой старшей дочери». Не сомневаюсь, что она спала в батистовой сорочке. И при открытом окне.
Они оставили мне газету. Почитать. Они ушли из комнаты, но я успела, когда куртка Джо распахнулась, увидеть у него под мышкой кобуру.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 22 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |