Влюбленный с улицы арбр-сек 22 страница

Все это было произнесено хотя и мягко, но весьма решительно. Мажордом — хорошо вымуштрованный слуга — не осмелился далее настаивать и поклонился. Его удивление было так велико, а уход девушки столь стремителен, что он не сообразил дать ей провожатых. Когда же он об этом подумал, то девушка была уже далеко, а поиски в окрестностях улицы Фур ни к чему не привели.

Тем временем старая Мари-Анж, казавшаяся слишком уж бодрой, несмотря на свои возраст и полноту, увлекла Бертиль на улицу Монмартр, заполненную толпой, в которой они и затерялись.

Опустив на лицо капюшон, девушка спросила:

— Матушка, куда вы меня ведете?

— В деревню Монмартр, моя прекрасная госпожа.

У Бертиль не возникло никаких сомнений. Это было далеко, но она бы не отказалась и от более далекого путешествия. Неподалеку от Бычьего дворца они столкнулись с монахом Парфе Гуларом, по обыкновению пьяным. Со свойственной ему наглостью он уставился на женщину, которая, казалось, старалась укрыться от взоров любопытных прохожих.

Матушка Мари-Анж, судя по всему, отличалась строгими принципами. Грозно замахнувшись клюкой, она обрушила поток ругательств и упреков на бесстыдного монаха, позорившего свой сан. Толстяк прошел мимо, громко хохоча и отпуская сальные шуточки…

Возле Монмартрских ворот, совсем рядом с церковью святой Марии Египетской, у которой Мари-Анж не забыла осенить себя крестным знамением, из-за резкого движения капюшон внезапно упал с головы девушки. Одну секунду ее прекрасное лицо было открыто.

Бледный рыжеволосый мужчина с туманным взором мечтателя в это самое мгновение выходил из церкви. Он словно окаменел на паперти, устремив страстный взгляд на прекрасное видение. Выражение исступленной радости осветило его изможденное лицо, отмеченное, казалось, роковой адской печатью.

Две женщины миновали городские ворота и углубились в улочки предместья. Мужчина пошел следом за ними, не сводя глаз с изящной девичьей фигурки.

Вскоре все трое перешли маленький мост через сточную канаву. Эта сточная канава, поросшая ивами, была проложена под открытым небом за стенами Парижа и тянулась от ворот Тампль до самой реки [31]. Перейдя мостик, они взяли влево, обогнули Гранж-Бательер с развалинами церкви, разрушенной во времена Лиги, и подошли к перекрестку, где возвышался огромный каменный крест. Рядом с этим крестом начиналась довольно крутая дорога, которая шла вдоль стены Монмартрского аббатства, пересекала некое подобие площади с эшафотом посередине, проходила перед часовней Святого Петра и спускалась с другой стороны горы.

Эту-то дорогу и выбрала Мари-Анж. Спустя несколько минут она остановилась у ворот аббатства. У Бертиль, очевидно, были веские основания опасаться монахов, будь они мужчинами или женщинами. Впервые у нее возникли неясные подозрения. Она остановилась, посмотрела на старуху и спросила:

— Так мы направляемся в аббатство?

— Да, госпожа. Именно здесь вас ожидает дворянин.

— У монахинь? — воскликнула Бертиль, отпрянув.

Нимало не смутившись, Мари-Анж объяснила:

— И да, и нет. Да — потому что я состою на службе у святых сестер и живу в обители. Нет — потому что у себя в доме я хозяйка. И это ко мне был перенесен раненый дворянин.

Объяснение вполне удовлетворило девушку, и она молча последовала за старухой за ворота аббатства. Красавица Клодина де Бовилье не была больше аббатисой в аббатстве на Монмартре. Она ведала судьбами монастыря в Пон-о-Дам. В течение вот уже одиннадцати лет монахини Монмартра находились во власти Мари де Бовилье. Некоторые летописцы утверждают, что она была сестрой Клодины. Мы не осмеливаемся на этом настаивать.

Мари де Бовилье не было и двадцати четырех лет, когда она стала аббатисой этой странной обители, похожей скорее на один из бесчисленных домов разврата, которыми изобиловал в то время Париж, чем на приют монахинь.

Возглавив монастырь, юная особа внезапно ощутила благодать. Та, которая накануне, будучи еще рядовой инокиней, являла собой пример разнузданного бесстыдства, буквально в один день сделалась образцом суровости и добродетели.

— Это ее право, — рассуждали монахини, с недавнего времени находившиеся в ее власти.

Разумеется, это было ее право. И новообращенная решила употребить свою власть, дабы заставить всех вокруг следовать своему примеру и ступить на путь истинный.

Монахиням, за долгие годы привыкшим к свободным порядкам, эта строгость предписаний и необходимость соблюдения устава вовсе не была любезна. Случались ужасные бунты, в ходе которых новая аббатиса много раз оказывалась на волосок от гибели. Овечки превращались в тигриц.

Однако Мари де Бовилье, которая прежде, казалось, была занята лишь многочисленными любовными интрижками, вдруг выказала себя женщиной с головой, наделенной неукротимой энергией, железной волей и дьявольской властностью. Она разгадывала все заговоры, подавляла всякое возмущение, обуздывала все бунты. Разнузданные монахини с изумлением обнаружили в этой юной красавице, великосветской даме, с мягкими и обворожительными манерами властную правительницу, перед которой все должны были склониться. И те, которые предприняли последнюю и безнадежную попытку сопротивления, узнали на собственном горьком опыте, что эта белая ручка — изнеженная и душистая — никогда не выпустит ту власть, что досталась ей волею судьбы.

Итак, святым сестрам оставалось одно: смириться и вернуться к порядкам, слишком долго ими попиравшимся. В то время, о котором мы ведем рассказ, в монастыре царила строжайшая дисциплина. Аббатиса находилась в полном расцвете сил, ибо ей не было еще и тридцати пяти лет, и деспотически властвовала над обителью; никто не осмеливался тягаться с ней.

Следует, однако, сказать, что Мари де Бовилье заботилась не только о спасении душ, но и о благоденствии плоти, занимаясь всеми делами общины и стремясь к тому, чтобы монастырь становился все богаче и богаче. Она преследовала эту цель с таким упорством и так мало беспокоясь об используемых ею средствах, что можно было подумать, будто величие и процветание монастыря — это единственное, что занимает ее в жизни.

Безусловно, аббатство сильно изменилось с тех пор, как в одном из наших предыдущих романов мы приводили туда читателя. Дни нищеты остались в прошлом и даже стерлись из памяти. Нынче в обители царило изобилие. Прочная ограда окружала монастырь, так что напрасно было бы искать в ней самую узкую щелочку, чтобы тайком проникнуть внутрь. Стены были высокие и очень надежные. За фруктовыми деревьями ухаживали опытные садовницы. Кустарник давал густую тень, огород и виноградник были заботливо обработаны, крылья мельницы усердно крутились. Риги, погреба, чердаки и подвалы ломились от припасов. Молочные коровы, овцы и свиньи толпились в стойлах и свинарниках. Тучи голубей кружили над голубятнями. Сотни и сотни разных домашних птиц кудахтали, гоготали и крякали на птичьем дворе.

Еще несколько лет усилий — и аббатство непременно обретет былые блеск и великолепие. И все это благодаря талантам аббатисы Мари де Бовилье, которая умела находить себе могущественных покровителей — например, отца Котона, духовника Его Величества Генриха IV.

На самой вершине холма, или горы, как говорили раньше, вокруг часовни Святого Петра располагались постройки — частью внутри ограды, частью вне ее. Те, что были внутри, занимали монахини и несколько мирянок — незамужних женщин, бедных крестьянок, искренне и наивно набожных, которых монастырская жизнь непреодолимо притягивала, и которые не могли дать обета, но были тем не менее счастливы и горды оттого, что жили в общине и постоянно видели святых сестер и даже беседовали с ними. Честь эту они оплачивали тем, что выполняли в обители самые грязные работы.

В постройках, расположенных с внешней стороны ограды, были хозяйственные службы аббатства.

Матушка Мари-Анж как раз повела Бертиль к этим строениям. В глубине садика, окруженного забором, стоял павильон — с виду привлекательный, утопающий в зелени и цветах, с крыльцом из трех ступенек. Мари-Анж широко раскрыла дверь и посторонилась, чтобы пропустить девушку, которая смело шагнула внутрь. Тогда старуха быстро захлопнула дверь, дважды повернула в замочной скважине ключ, положила его в карман и преспокойно удалилась.

Услышав скрежет ключа, Бертиль поняла, что попала в ловушку, и бросилась к двери. Слишком поздно! Она заметила окно, подбежала и распахнула его. Оно было затянуто густой железной сеткой. Девушка принялась кричать, звать на помощь, но никто не откликнулся, И тут Бертиль поняла, что услышать ее могут разве что монахини, которые, разумеется, остерегутся ей отвечать. И она замолчала.

…Бледный мужчина следовал за девушкой и ее спутницей до самых ворот Монмартрского аббатства. Постояв там какое-то время в надежде вновь увидеть ту, которую безнадежно любил, он решил вернуться в Париж, Уходя, он бормотал:

— Раз она не появилась, значит, без сомнения, она искала убежища в этом монастыре и, к счастью, нашла его. Она поняла, что ей небезопасно оставаться в городе, и решила укрыться за высокими стенами обители. — Тут он вздохнул. — Наверное, я ее больше не увижу! Что ж, это не главное. Главное — это то, что она ускользнула от коронованного волка!.. Но вот Жеан Храбрый, как же он будет несчастлив!.. Ба! Он поступит, как я, он смирится!

Начинало темнеть. Внизу у склона холма виднелись дома Парижа, в которых одно за другим зажигались окна, похожие на светящиеся глаза, открытые в ночь.

Он вернулся к перекрестку. Крест в сгущающихся сумерках протянул к нему свои перекладины, словно преграждая путь.

И тут таинственная сила остановила молодого человека. Он поднял глаза и мгновение смотрел на крест. Потом на его лице появилось выражение безысходного отчаяния, из груди вырвалось рыдание, и вдруг он тяжело упал на колени. Сильно ударяя себя в грудь, словно желая разбить свое сердце, он хрипел:

— Жан-Франсуа, Жан-Франсуа! Почему ты радуешься несчастью человека, который пожалел тебя?.. Человека, который протянул тебе спасительную руку, который накормил тебя, когда ты умирал от голода, который ласково говорил с тобой, чтобы ободрить?.. Почему ты радуешься, Равальяк? Да потому, что ты знаешь, что он любим… а ты, ты — нет! Ты говоришь себе, — нет, ты громко кричишь: «Тебя не полюбят, Жан-Франсуа, ибо ты отлично знаешь, что дни твои сочтены… что палач уже занес руку над тобой. „ Лицемер! Равальяк, ты — лицемер! Ведь в глубине души ты надеешься, что это чудо свершится, что ты будешь любим ею, ты — осужденный, презренный!.. Ты говорил: «Он один достоин любви, потому что он добрый, смелый и благородный. Я ничто перед ним, я уже приговорен к страшной смерти!“ Нет, Равальяк, ты лицемер, ты обманщик, ты лжец, как тот другой, коронованный еретик… Ты завидуешь, Жан-Франсуа, завидуешь своему благодетелю, твое сердце переполнено ядом… И ты осмеливаешься быть судьей?!.

Он стукнулся лбом о камни дороги и воскликнул:

— Господи! Господи! Сжалься надо мной!.. Просвети меня! Защити! Побори демона, который терзает мою душу!

Долгое время он оставался простертым в пыли молясь, рыдая, воя от боли и безумия, но мало-помалу покой сошел на него, он поднялся и пошел в Париж… Сама судьба вела его и указывала ему путь.

Глава 31

СТРАННОЕ ПОВЕДЕНИЕ БЫВШЕГО УЧИТЕЛЯ ФЕХТОВАНИЯ

Покидая маленький дом Кончини, Саэтта спрашивал себя, что ему следует делать.

— Предположим, — говорил он себе, — Жеан по какому-то счастливому стечению обстоятельств, которые мне не известны, сумел ускользнуть… Или же я явился слишком поздно, и Кончини убил его и успел избавиться от трупа. Так что же здесь произошло? Если Жеан жив, он вернется к себе. Итак, я должен ждать его там. А если Кончини украл у меня месть… — он заскрежетал зубами, — то синьора может готовить себе вдовьи одеяния.

Приняв решение, он торопливо направился к дому Жеана и скрылся за дверью.

Эскаргас не терял его из виду. Когда же он увидел, как Саэтта входит в дом командира, он счел свою миссию выполненной и во весь дух помчался к постоялому двору «Паспарту».

Жеан никогда не затруднялся запирать дверь на ключ. После того, как пара грубых ударов остались без ответа, Саэтта толкнул дверь и вошел в комнату.

Здесь почти не было мебели, кроме простого стола, двух стульев, сундука, служившего одновременно буфетом, узкой кушетки и — наиболее роскошной детали этой скудной обстановки — большого кресла во вполне приличном состоянии. На камине располагалась кое-какая кухонная утварь: котелок, вертел, чайник, свидетельствовавшие о том, что хозяин дома в случае необходимости готовил пищу собственноручно. Это бывало в те дни, когда слишком тощий кошелек не пускал Жеана в кабачок. Юноша даже не без гордости хвастался, что не знает себе равных в переворачивании яичницы. (Несмотря на кажущуюся легкость, это процесс не так прост, как вы думаете.)

Саэтта был голоден. Он раскрыл сундук-буфет, но не нашел там ничего съестного. Разве что несколько бутылок вина показались ему достойными внимания. Он взял одну из них, уселся в кресло и принялся терпеливо ждать, потихоньку отпивая из бокала.

Стемнело, но он не стал зажигать света. В темноте ему лучше мечталось. Девять часов пробило на Сен-Жермен-л'Оксеруа, когда он услышал на лестнице шаги, которые тут же узнал. Улыбка осветила его грубую физиономию, и он с радостью воскликнул:

— Это Жеан!

В нетерпении он даже выбежал на лестницу и, свесившись в темноту, спросил:

— Это ты, сын мой?

— Да, — коротко ответил голос.

Это и в самом деле был Жеан. Удар, который он получил, когда узнал об исчезновении Бертиль, совершенно оглушил его. К счастью, он принадлежал к тем натурам, которых несчастье заставляет собрать все силы, а не убивает. То есть, он был по натуре настоящий борец, и сражение было частью его естества, причем в сражении он не терял хладнокровия.

Пардальян, который весь вечер тайком наблюдал за сыном, видел, что он великолепно владеет собой. Он только сильно побледнел, а его прекрасные черные глаза, унаследованные от матери, лихорадочно блестели.

Тщательно расспросив мажордома, Пардальян и Жеан узнали очень немногое: Бертиль ушла со старой крестьянкой, с которой у нее состоялся секретный разговор.

Кто была эта старуха? Что она сказала девушке? Куда она ее повела? Эти вопросы остались без ответа. Пардальян, который слышал, как Галигаи уверяла, будто девушка похищена, сказал себе, что мегера подослана женой Кончини. Большего он, к сожалению, не знал.

Он не знал также, что Леонора лгала, рассказывая о том, что епископ Люсонский в свою очередь приписывал себе. Но Ришелье в этом деле всего лишь следовал указаниям отца Жозефа, так что он тоже солгал.

Нам же стоит вспомнить, что брат Парфе Гулар как будто случайно оказался на пути Мари-Анж и Бертиль, чтобы понять, откуда был направлен удар.

Все это было несколько сложно, и Пардальян, конечно же, не мог догадаться об истине. Правда, какое-то мгновение он спрашивал себя, не следует ли рассказать Жеану то, что он слышал насчет Бертиль. Однако он подумал, что это завело бы дальше, чем хотелось бы, и отказался от этой мысли.

Тем не менее, шевалье твердо решил выяснить, что произошло с девушкой. Он считал, что бедняжку преследуют только из-за документов, которые, как было известно, находились в ее распоряжении. И так как эти бумаги принадлежали ему и весьма его интересовали, то, исходя из своей непостижимой логики, он и решил, будто является первопричиной этих преследований. Поэтому, как считал Пардальян, он и должен был исправить причиненное зло.

Поскольку Бертиль обещала вернуться к вечеру, Жеан не хотел покидать дом герцога д'Андильи до тех пор, пока не наступит ночь, Пардальян был уверен, что она не вернется, но терпеливо ждал вместе с сыном.

Жеан вынужден был смириться с очевидным, и они ушли. По улице Жеан шагал молча, сжав зубы. Так, не обменявшись ни словом, они добрались до постоялого двора «Паспарту».

На постоялом дворе они нашли Эскаргаса, Гренгая и Карканя, терпеливо их ожидавших и убивавших время игрой в кости. Еще трое храбрецов баловались вином, причем очень и очень усердно.

— Ну что, — спросил Жеан, — кто-нибудь пришел? Кто?

Эскаргас, к которому относились эти слова, был уверен, что не выяснил ничего интересного, поэтому ответил мрачно и неохотно:

— Пришел ли кто? Еще бы! Ваш отец, вот кто!

Услышав такое, Жеан нахмурился и искоса посмотрел на Пардальяна. Не заметив в нем никакой перемены, он задал еще один вопрос:

— Куда он потом пошел?

— К вам домой, — ответил Эскаргас. И наивно добавил: — Он волнуется… И его можно понять.

Жеан вздрогнул, на мгновение его взгляд затуманился. Он наклонил голову, словно желая собрать разбегающиеся мысли, и обернулся к Пардальяну. Шевалье, разумеется, все слышал и заметил задумчивость молодого человека. На немой вопрос Жеана он ответил вопросом же, будто сомнение закралось и к нему в мысли:

— Итак, это был ваш отец?

— Кажется, — ответил Жеан, раздраженно пожав плечами.

— В таком случае, — серьезно сказал Пардальян, — мои сомнения были неосновательны. И я искренне сожалею, что поделился ими с вами.

— Но все же, — настаивал Жеан, — что именно вы предполагали? Скажите мне, прошу вас.

— Зачем? — спросил Пардальян с внезапной холодностью. — Очевидно, я ошибался, ведь речь идет о вашем отце.

Жеан готов был воскликнуть: «Но он мне не отец!», однако промолчал. Почему? Он и сам этого не знал. Он взял руку Пардальяна, крепко сжал ее и проникновенным тоном произнес:

— Извините меня, сударь, что я не благодарю вас так, как следует… Но вы же видите: я совсем потерял голову.

Пардальян посмотрел на него долгим сочувственным взглядом. Он явно жалел юношу.

Внешне Жеан казался спокойным и даже силился улыбаться. Но он был смертельно бледен, и в расширенных глазах его читалось отчаяние. Чтобы подавить слезы, ему требовались выдержка и невероятное усилие, поэтому он был непривычно молчалив. Пардальян хорошо его понимал. Он знал, что молодому человеку требовалось побыть одному, чтобы он мог справиться с обуревавшими его чувствами.

Шевалье искал подходящий повод, чтобы отправить юношу домой, и в конце концов нашел его. Он мягко сказал:

— Идите, дитя мое, не надо заставлять ждать вашего отца, который волнуется… как вам сказали. И не забывайте, что я всегда готов помочь вам в ваших поисках.

Жеан услышал лишь первую фразу. Он громко захохотал, и этот хохот больно отозвался в душе шевалье. Трое храбрецов, понимая, что происходит нечто странное, насторожились и бесшумно поднялись, готовые подчиниться первому знаку. С какой-то бешеной яростью Жеан прорычал:

— Это правда, черт возьми! Мой отец ждет меня! Хороший сын не должен заставлять отца беспокоиться.

И в гневе, тяжело ступая, он ушел, оставив Пардальяна еще более задумчивым, чем прежде.

Трое храбрецов озадаченно следовали за своим предводителем, боясь приблизиться к нему и еле слышно переговариваясь между собой.

— По всему судя, сейчас грянет буря! Не поздоровится тому невеже, который осмелится задеть господина Жеана!

…Войдя в свою мансарду, Жеан высек огонь и зажег лампу. После этого он подошел вплотную к Саэтте и, не говоря ни слова, пристально посмотрел на него.

Саэтта, по-видимому, не заметил ничего угрожающего в его поведении. Он был взволнован и не собирался скрывать свои чувства. Более того, он весь светился от радости. Он был откровенно счастлив. Жеан не мог в этом сомневаться. Ему даже показалось, что он видит на лице старого фехтмейстера выражение грубоватой нежности, которого он раньше никогда не замечал. Он пришел в замешательство и стал вести себя с Саэттой иначе.

Но его приемный отец не обратил внимания на эту перемену. Он взял молодого человека за руку и крепко ее пожал. Он поступал так второй или третий раз в жизни. Удивление Жеана увеличилось, и приступ ярости, который он испытал, узнав, что тот, кого подозревает Пардальян, никто иной как Саэтта, ждущий его дома, этот приступ ярости уже прошел. Теперь он держал себя в руках и ни с кем не собирался делиться своими переживаниями.

Саэтта подвел его к креслу и с нежностью, которой Жеан за ним прежде не знал, сказал:

— Садись, сын мой… Ты, должно быть, устал. Я вижу, ты очень бледен. Но ты цел и невредим, это главное, и я рад… очень рад!

Это уж было чересчур. Никогда Саэтта не говорил и не делал ничего подобного. Удивление Жеана перешло в недоумение, однако же все эти знаки необычного дружелюбия его совершенно не тронули, а напротив, посеяли в его душе смутное беспокойство. Надо сказать, юноша сильно переменился, так как предпочел не распахивать перед учителем фехтования свое ноющее от волнения за Бертиль сердце, а остерегаться приемного отца. Лучше даже сказать, что он занял оборону, словно перед ним находился враг.

Здесь необходимы некоторые пояснения, которые мы дадим как можно короче. Из тех нескольких слов, что сказал Пардальян, отправляя Эскаргаса караулить у дома Кончини, Жеан понял следующее: «Человек, который туда явится, послан Галигаи, это человек, который притворяется моим другом, которому я должен противостоять и которого остерегаться».

Внезапно он узнал, что это был Саэтта. Несколькими днями ранее — до его разговора с Бертиль, разговора, благодаря которому с ним случились стремительные перемены, он бы сказал себе, что тут произошло какое-то недоразумение. Тем более что Пардальян, которому он слепо доверял, поторопился отступить и почти извинялся, узнав, что этот человек — отец Жеана.

Жеана уже довольно долго обуревали всяческие сомнения, касающиеся Саэтты. После своей беседы с Бертиль юноша принялся размышлять о себе и своих близких. Повязка упала с его глаз, и он увидел многих людей в их истинном обличье. Тот нравственный суд, коему он подверг себя, должен был состояться и над Саэттой — его приемным отцом.

Жеан был безжалостен к самому себе. К человеку его воспитавшему — тоже. И в конце концов он пришел к очень серьезному вопросу: «Зачем Саэтта упорно стремился сделать из меня отверженного?».

Ответа он не знал, но стремился узнать.

Когда его освободили из темницы в доме Кончини, Пардальян, честный и благородный дворянин, отказался обвинять отца в заговоре против сына. Жеан его хорошо понял и не стал настаивать на объяснениях. Но юноша никогда не забывал о том, что Саэтта на самом деле не отец ему, и решил наконец сурово поговорить с фехтмейстером и вытянуть из него правду. Но поведение Саэтты привело Жеана в замешательство. Он сказал себе: «Да старик попросту разыгрывает комедию. Какую же цель он преследует? Мне это нужно узнать любой ценой, но здесь нельзя действовать опрометчиво, наобум. Надо хитрить. Что ж, в конце концов я добьюсь своего».

Саэтта был очень далек от подозрения, что ему не верят, ибо знал, что Жеан — человек простодушный, и поэтому принялся с увлечением рассказывать сочиненную заранее неправдоподобную историю о том, как он, узнав о постигшем Жеана несчастье, ринулся на улицу Ра с намерением вырвать своего любимого сына из лап Кончини. Жеан вежливо выслушал и вежливо же поблагодарил.

Помолчав и налив себе еще вина, Саэтта предпринял попытку склонить Жеана захватить сокровище Фаусты. Он туманно намекал, что знает место, где его можно найти: окрестности часовни Мучеников. Неважно, какие доводы он приводил, но покинул он мансарду Жеана в твердой уверенности, что молодой человек прямо-таки жаждет завладеть сокровищем.

Когда Жеан наконец остался один, он задумался.

— Так вот зачем он приходил! Предложить мне кражу. Он давненько пытается сделать из меня вора!.. Но почему он так настаивал? Почему?

И с улыбкой, которая встревожила бы бывшего учителя фехтования, если бы тот ее увидел, он продолжил:

— Ну что ж! Я стану вором… потому что у меня нет другого способа узнать тайную цель, которую столь упорно преследует Саэтта.

Выдержанный Жеаном словесный поединок вновь разбудил в нем человека действия, и мысли его вернулись к невесте. Он долго ходил взад-вперед по маленькой мансарде, как зверь в клетке, и наконец сказал себе:

— Я обыщу все дома в Париже и найду ее… Но вдруг я ее не найду?.. Вдруг она мертва?.. Тогда все просто: жизнь для меня без нее не имеет смысла, и я покончу с собой ударом кинжала. Но прежде я переверну вверх дном весь город. Решено: с завтрашнего же дня берусь за дело. Мне понадобятся все мои силы. Итак, мне надо отдохнуть. Надо лечь и поспать… это необходимо.

Он кинулся на кушетку и закрыл глаза. Усталость и молодость взяли свое: спустя несколько мгновений он уже крепко спал.

Глава 32

ВОСПОМИНАНИЯ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, И ПАРДАЛЬЯН РЕШАЕТ РАЗВЕЯТЬСЯ

После того как Жеан ушел, Пардальян поднялся к себе в комнату и запер дверь на два поворота ключа. Затем он взял порученную ему шкатулку и поставил на стол. Долгое время он размышлял, глядя на ларчик, но не притрагиваясь к нему.

Наконец он вздохнул и зашагал по комнате, по-прежнему погруженный в свои мысли. Всякий раз, когда он проходил мимо стола, он косился на шкатулку. Внезапно Пардальян решился. Он пододвинул кресло к столу, сел и, пожав плечами, проворчал:

— К черту угрызения совести!.. Эти бумаги принадлежат мне… по крайней мере они мне предназначены. Если бы мадемуазель де Сожи знала, что я Пардальян, она бы сама мне их передала. Это бесспорно. Итак, я не делаю ничего дурного. Я просто пользуюсь своим правом.

И он мгновенно вытряхнул содержимое шкатулки на стол. Он брал бумаги одну за другой и бегло их просматривал, ища свое имя. Удовлетворенно кивнув, он отложил два листа в сторону… Остальные шевалье убрал обратно в шкатулку, запер ее и спрятал в сундук, ключ от которого опустил в свой карман.

Сделав это, он снова сел за стол и взял отложенные им прежде два листочка. Первым из них было письмо графа Вобрена, главные отрывки из которого мы цитировали, когда нескромная Колин Коль читала его.

Пардальян читал и перечитывал это письмо, долго его изучая, а затем положил его на край стола и задумался:

— Что это за Луиджи Капелло, граф де Вобрен, который служил госпоже Фаусте и говорил, что он мой друг?.. Черт, если б я мог вспомнить!

Но вдруг лицо его просветлело, и он воскликнул:

— А, черт возьми, так это же тот Луиджи Капелло, тосканский граф, что был отправлен Фаустой к генералу Александру Фарнезе с приказом начать захват Франции во главе своей армии. Это его я задержал и ранил тогда на дороге. О дьявол, как же давно это было!

Порывшись в памяти, шевалье с удовлетворением улыбнулся.

— Вот какие воспоминания возвращаются! — прошептал он. — После того как я ранил и отобрал письмо Фаусты, которое и разорвал у него на глазах, я позаботился о нем, и он был мне очень признателен. Так признателен, что, едва поправившись, пришел меня благодарить, уверяя, что он мой должник и что я могу располагать им как истинным другом.

Шевалье неопределенно улыбнулся и добавил:

— Мой должник! Гм! Это даже странно. Ведь если бы я его не ранил, я бы не имел возможности потом о нем заботиться. Мой друг! Пожалуй: это письмо подтверждает, что он и впрямь им стал. Это был храбрец, настоящий дворянин и к тому же добряк.

Довольный, что эта загадка разрешилась, шевалье перешел к следующей.

— Саэтта!.. Кто такой этот Саэтта?.. Помню, когда я преследовал (как же давно это было!) Моревера, убежавшего в Италию, мне встретился некий учитель фехтования из Флоренции, который изобрел один удар и скромно назвал его «саэтта» — молния! Подумаешь!.. Школьный удар, который я разгадал с первого раза. Однако будем справедливы: этот учитель был неплохим фехтовальщиком.

Тот Саэтта, о котором идет речь в письме, не мой ли флорентийский учитель фехтования? Почему бы и нет? В письме говорится: браво, наемный убийца, человек, способный на все. В некоторых обстоятельствах фехтмейстер вполне может стать человеком, способным на все.

Мгновение он размышлял, откинувшись на спинку кресла и уставившись в потолок. Потом продолжил:

— В этом нет ничего невозможного, и Саэтта мог бы сообщить мне необходимые сведения. В любом случае письмо Вобрена дало мне то, что я давно искал: след, конец нити. Черт побери! Я обязательно размотаю эту нить и приду к чему-нибудь… или я больше не шевалье де Пардальян. Мне надо найти этого Саэтту… если, конечно, он не умер, что тоже возможно. Если же он жив, я отыщу его, и тогда он мне скажет, что сталось с моим сыном…

Он машинально повторил, находясь в глубокой задумчивости:

— Мой сын!.. Удивительно, но эти слова никогда не производили на меня такого впечатления, как сейчас. Почему?

Он еще поразмыслил и проворчал:

— Этот молодой человек, который меня так занимает… За свою жизни я не раз проникался внезапной симпатией к едва знакомым людям. Почему же то, что прежде казалось мне совершенно естественным по отношению к другим, теперь так меня озадачивает?

И Пардальян, нахмурившись, произнес:

— Удивительно, до чего этот юноша похож на меня в мои двадцать лет! Когда я слышу его голос и вижу его поступки, мне кажется, что это я, только молодой. Господи! А вдруг Жеан — это мой…

Он резко отодвинул кресло и опять взволнованно зашагал по комнате.

— Нет, этого не может быть, — сказал он себе наконец. — У него есть отец… Значит, я ошибаюсь. Это ясно… И однако же!..

Он вернулся к столу и положил руку на второй листок, бормоча:

— Двадцать лет я нимало не беспокоился об этом ребенке. Я говорил себе: «Сын Фаусты! Если он хоть немного похож на мать, он не может иметь ничего общего с отцом. Лучше нам с ним никогда не встречаться. «И вот сейчас я познакомился с Жеаном… И зовут его почти так же, как меня…

Дата добавления: 2015-09-29