- Я когда узнала, чуть с ума не сошла от счастья!
- А почему не на побережье? Лазурный берег, например?
- Успеем еще, - откуда-то из глубины квартиры отзывается Сергей.
- Мы уже отдыхали на море совсем недавно, - объясняю я. – Теперь хочется каких-то культурных ценностей.
- Что мне делать, если Женя вдруг заболеет?
- На холодильнике под магнитом-клубникой висит список экстренных номеров. Там и номер нашей учительницы, и детская поликлиника, и частный врач, который проконсультирует в любое время суток и приедет, как только сможет. Но, надеюсь, до этого не дойдет. Ребята, продержитесь уж как-нибудь эти двенадцать дней.
- Все будет хорошо, это я так, на всякий случай. - Влад берет меня за руку и несильно сжимает. – Я рад за тебя.
- А я рада тому, что ты рад. Не хотела причинять тебе боль.
- Каждый человек заслуживает счастья. Просто не каждый в состоянии понять, где оно, какое настоящее, а какое только кажется счастьем.
- Я надеюсь, ты тоже счастлив сейчас?
- Да.
- Я рада.
- Я рад, что ты рада.
Мы улыбаемся друг другу, как хорошие друзья, чьи отношения уже проверены временем.
- Ну, идите уже, а то опоздаете.
Я забегаю в спальню, чтобы переодеться. Сергей подходит сзади, обнимает за талию и шепчет в шею:
- Не надо. Останься в этом платье. Оно так тебе идет.
- Хорошо, - отвечаю я, откидывая голову назад и касаясь его лба затылком.
- Моя жена, - он целует меня в ухо. Я смеюсь от щекотки, но мурашки уже бегут вниз по коже, к груди и животу.
- Если мой муж слишком увлечется, то не видать нам медового месяца в туманном Альбионе. И я уже вызвала такси.
- Тогда пойдемте, Ирина Вронская. Нас ждет новая, замечательная жизнь.
Сказать, что мой медовый месяц оправдал все мои ожидания – ничего не сказать. Я не хотела возвращаться в отель, не хотела ложиться спать, потому что мне не терпелось осмотреть как можно больше красивых мест. Я молчу о традиционных маршрутах для туристов: Биг-Бен, Вестминстерское аббатство, Букингемский дворец, Пикадилли, Трафальгарская площадь. Я снялась рядом с полуисчезнувшей в стене тележкой на знаменитой платформе 9 и ¾ вокзала Кингс-Кросс, нашла Портобелло Роуд, где снимали фильм «Ноттинг Хилл», изводила Сергея долгими прогулками по Гайд-парку, представляя, что несколько веков назад по этим дорожкам ездили кареты и открытые коляски, а великосветские дамы и джентльмены приветствовали друг друга кивком головы.
Я уже молчу о всех тех ресторанах и бутиках, которые мы посетили. И ночью, когда Сергей целовал меня, пытаясь настроить на романтическую волну, я взахлеб делилась с ним своими впечатлениями. С трудом он вынуждал меня остановиться, когда опрокидывал навзничь и начинал делать вещи, от которых мое дыхание сбивалось.
В Дублине я прошлась по Темп-Бар, побывала почти во всех злачных заведениях на этой улице, включая и одноименный паб, попробовала настоящий Гиннесс и дважды опьянела так, что рискнула вместе со всеми петь песню U2, которые, кстати, являлись владельцами отеля неподалеку, а также попыталась повторить те невероятно быстрые и четкие движения ног танцоров, при которых их тела остаются почти неподвижными. Слава Богу, у Сергея хватило сил дотащить меня домой и вытерпеть мое похмелье на следующий день. Сгорая от стыда, я чуть позже просила у него прощения за свое поведение, и он милостиво мне его дал … прямо в постели.
В Эдинбурге я уже выдохлась и не была расположена к активному ночному отдыху. Мы бродили по улицам, заходили в музеи или выставочные залы, если те попадались нам на пути, подолгу сидели вечерами в ресторане. Возвращаясь к себе, мы держались за руки, а иногда вели себя, как пара зеленых подростков – он прижимал меня к стене дома в каком-нибудь проулке и целовал так, что подкашивались ноги.
Когда пришло время уезжать, я расстроилась. Но он заверил меня, что покажет еще много прекрасных мест. У нас есть годы, десятилетия, чтобы увидеть мир вместе.
Мы вернулись, Влад уехал, и жизнь пошла своим чередом. Женя почти освоилась в школе, рассказывала о своих друзьях, о недругах, о том, что ей интересно учить, а к чему она равнодушна. Я договорилась на работе, что буду использовать свой перерыв, чтобы отлучаться и забирать дочку из школы. Несколько часов с ней сидела няня, которая помогала разбираться с домашними заданиями. И к тому моменту, как мы с Сергеем возвращались домой, Женя уже хвасталась своими успехами.
Наира уехала из больницы. Сказала, что ей стало легче, а видеть каждый день умирающих она не желала – ей хватало и собственного отражения в зеркале. Она держалась так, как, наверное, не смог бы и мужчина. Фыркала, если я предлагала помощь, смеялась, когда я переживала о том, как она переносит лечение. Мы обе знали, что я говорила не о медикаментах и их последствиях, а о болях, которые, наверняка уже начались, потому что она как-то оговорилась о визите медсестры. Скорее всего, ей кололи морфий. Хотя мое предположение она назвала чушью.
О Сергее она больше не спрашивала. Слушала, когда я рассказывала о нем сама, но не заговаривала первой.
Мой муж – как же я люблю его так называть – стал моей пристанью, крепостью, Эдемом, самым сладким грехом, моей душой. Мы понимали друг друга с полуслова, с полувзгляда. Эта гармония меня иногда пугала. Но я бы не сказала, что счастье было абсолютно безоблачным.
Женя… Она с Сергеем держалась немного отстраненно. И он не знал, что сделать, чтобы сократить дистанцию. Они могли вместе сидеть перед телевизором, но никогда не разговаривали при этом. Посредником всегда выступала я. Она не целовала его, когда уходила или приходила. Не обращалась за помощью даже в мелочах. И там, где девочке требовалось объяснение мужчины, отца, она старалась получить комментарии от меня. Например, как действует фокус с шариком, который потереть о волосы. Я толком так и не смогла объяснить ей что-то об электричестве, о трении. А вот Сергей смог бы. И когда я предложила обратиться к нему, она лишь отрицательно помотала головой, и, замкнувшись в себе, ушла в комнату.
Сергей не знал, как показать свое хорошее отношение к ней, и поэтому в ее глазах выглядел более суровым и холодным, чем в действительности.
Однажды, когда мы все вместе гуляли на детской площадке, я разговорилась с какой-то молодой мамочкой о внешкольных кружках, танцах и английском. Она как раз рассказывала о репетиторе, когда Женя вскрикнула на верхней площадке горки. Кто-то толкнул ее, она не удержала равновесие и упала бы, если б не Сергей. Он преодолел несколько метром в одно мгновение и подхватил ее на руки. Она даже испугаться не успела.
- Какой у тебя быстрый папа, - восхищенно поглядывая на Сергея, сказала молодая мамаша.
- Он мне не папа, - ответила Женя. Не со зла, а просто констатируя факт.
У меня внутри все обмерло, Сергей застыл, Женя, не понимая, как жестоко и грубо это прозвучало, вывернулась из его рук и спрыгнула на землю.
Мамочка неловко замялась и под предлогом перепачкавшегося сына отошла от нас.
Я знала, каково сейчас Сереже. Он будто получил пощечину за хорошее дело. Сама того не желая, своей детской непосредственностью и честностью Женя ранила его очень глубоко.
- Она не хотела, - начинаю я.
- Я понимаю, - ровно отвечает он, лицо непроницаемое.
- Она просто не знала, как это будет выглядеть.
- Я все понимаю, Ира.
- На самом деле, она уже привыкла к тебе, возможно, даже полюбила, просто не может этого показать. Как и ты.
- Тогда почему же тебе и той дамочке стало так неловко, если все хорошо?
Я хотела сказать, что мне было обидно за него, но вовремя спохватилась. Сергей не терпит жалости к себе.
На обратном пути Женя притихла, явно осознав, что что-то случилось. Но так и не смогла понять, что. Но глядя на то, как она неловко спотыкалась о кочки, как виновато поглядывала на Сергея и вопросительно на меня, я едва сдерживала слезы. Подходя к подъезду, я быстро вытерла глаза, желая сделать это незаметно, но от Сережи ничего не скроешь. Он взял меня под локоть, плотно сжав губы, и попросил Женю не заходить в темный подъезд первой.
Я хотела еще раз поговорить с ним ночью, все обсудить, но он закрыл мой рот своим. После жарких любовных баталий я отключилась. А на следующий день он уехал на пару суток в командировку.
Не знаю, зачем еду к ней. Понятия не имею, с чего вдруг взял, что она поможет мне в том вопросе, в котором сама когда-то оказалась полным профаном. Но я люблю Иру, ради нее пойду на все. Видеть, что она несчастна из-за меня, из-за того, что я никак не найду подход к Жене, невыносимо.
Я гоню машину слишком быстро. Но каждая секунда ожидания давит мне на психику.
Сама по себе встреча с Наирой тяжелое испытание. А разговор, да еще и на такую тему, дастся мне нелегко. Я предвижу это.
У меня есть номер ее телефона. Ира дала на всякий случай. Я не предупредил, что приеду. Может, она уже дома? Или уехала, что, впрочем, маловероятно.
Когда останавливаюсь на заправке, чтобы купить минералки, набираю ее.
- Алло? – голос властный и спокойный.
- Это я.
- Сережа?
- Да.
- Где ты? Что-то случилось? – появившееся волнение в ее голосе раздражает.
- Я хочу заехать к тебе, -едва сдерживаюсь, чтобы не скривиться.
- Когда?
- Часа через три, наверное.
- Ты знаешь мой адрес?
- Ты не в больнице?
- Нет.
- Не знаю. Говори.
После того, как нажимаю на отбой, ввожу в записную книгу название улицы и номер дома.
Может быть, все это ошибка? Я поддался глупому импульсу? Просить совета по поводу детей у женщины, которая с треском провалилась в роли матери! Но мне не к кому больше обратится. А она каким-то образом смогла несколько лет ухаживать за смертельно больным ребенком, которого даже назвала своим сыном.
Меня мучает интерес. Полюбила ли она его сразу? Что в нем вызвало этот поток чувств? Чего не было во мне?
Почему-то возникает давно забытое желание закурить, сделать глубокую затяжку. Я же бросил, черт его дери!
Легко ли заставить себя любить чужое дитя? Чтоб не вздрагивать, когда к тебе неловко обращаются, чтоб обнимать, но не через силу, а по желанию сердца. Как научиться чувствовать трепет, такой же, какой вызывает у меня мама девочки?
В город я въехал уже под вечер. Без труда нашел пятиэтажную сталинку, ввел номер квартиры на домофоне и стал ждать.
Она открыла сразу же. В широких светлых брюках, ставших явно слишком большими, в красной шелковой блузе и белом платке с яркими красными цветами и бахромой.
Я редко видел женщин ее возраста, которые так же стильно одевались. Думаю, сегодня она постаралась специально для меня.
- Проходи, - она жестом приглашает меня в зал. Евроремонт, кожаный диван, мебель из темного дерева.
- У вас с отцом похожие вкусы.
- Разве что в выборе интерьера, - фыркает она. – Как он?
- Лучше, чем ты.
- Это еще как посмотреть. В прошлый раз он показался мне дряхлой развалиной. Постарел, сильно сдал.
- Крепкий старик.
- Так что случилось? Зачем примчался, сломя голову?
Я не знаю, как начать. Смотрю ей за спину на огромные напольные часы, на мерно раскачивающийся маятник и не могу подобрать слова.
- Что-то с Ирой?
- Нет. У нас все прекрасно.
- С тобой? – ее голос потрескивает, будто льдинки в морозном воздухе.
- Нет. Но в каком-то смысле мне нужен твой совет, хотя ума не приложу, с чего я взял, что ты скажешь что-то дельное.
- Я слушаю, - она откидывается в глубоком кресле и не сводит с меня взгляд, пропуская обидные слова мимо ушей.
- Это касается дочки Иры. Жени. Она живет с нами, пошла этой осенью в школу. Но у нас с ней с самого начала не заладилось. Ира тогда еще не была в разводе с первым мужем, Женя наших встреч не хотела, из-за нее Ира к нему и вернулась. А сейчас вроде бы и все поменялось, но я не чувствую к ней …
- Чего? Любви? Но она же ведь тебе не родная. Ты можешь заботиться о ней, проводить с ней время, но никогда не полюбишь, если не захочешь раскрыться.
- Что это значит?
- Значит, что она сейчас видит в тебе просто второго мужа своей мамы. По сути, чужого человека. А этого недостаточно.
- Но ведь ты же как-то смогла себя заставить полюбить чужого ребенка. И при этом не любила родного.
- Жестоко. Я заслужила. Но сейчас я не в том состоянии, чтобы вновь и вновь отражать твои нападки. Я полюбила тебя и долго не могла найти выход этой любви. А Бастиан помог мне в этом. Это не меня ему послала судьба, как говорили социальные работники, а наоборот, он стал для меня подарком. Любить легко, Сережа, но больно. Потому что все, что происходит по-настоящему, затрагивает так глубоко, что ничем не защититься. Это та цена, которую платишь за искренность. Он нуждался во мне. Я увидела это сразу. Хотел, чтобы рядом была мама, любящая, нежная, которая никогда не уйдет, которая больше не бросит. А я хотела отдать кому-то всю нерастраченную любовь. Мне было тяжело держать это в себе, накапливать и ощущать, что еще немного и взорвусь. Будто кормящая женщина без ребенка.
- Получается, у тебя все было очень просто.
- Нет, не просто. Я боялась ужасно! Как же я боялась! И его приступов удушья, когда он синел от нехватки кислорода, а я ничего не могла сделать, и ответственности. Боялась, что не выдержу испытания, что сила этой любви меня раздавит. Я знала, чем все закончится. Ему было плохо очень часто. В такие моменты он смотрел на меня, как смотрят на Бога: с надеждой, что я прогоню страх, что исцелю боль, что не покину. Я хотя бы осталась с ним до конца. Но его смерть выжгла в моей груди дыру размером с карьер в Якутии. Слышал про кимберлитовую трубку «Мир»? Алмазы достали, остался только огромный черный провал в земле. С его смертью, с твоим отказом от меня я лишилась любви, лишилась надежды, всего, что мне по-настоящему дорого, что имеет ценность в этой жизни.
- Не начинай. Я не хочу слушать об этом. Что было, то было. Ты поступила так, как поступила, и теперь не удивляйся последствиям.
- Тебе было плохо?
- Отец нормально воспитывал меня.
- Но мой уход все же повлиял на тебя, - она скорее утверждает, чем спрашивает.
- Я долго не мог верить женщинам. И воспринимал их, как воспринимал тебя. До Иры никаких серьезных отношений. Но с ней все стало другим.
- Я благодарна ей за то, что смогла исправить это.
- Поэтому мне так важно знать, как вести себя с Женей. Ира сильно переживает.
Наира качает головой и долго смотрит на меня. Я вижу теплоту и восхищение в ее взгляде, я угадываю гордость. И почему-то от этой мысли меня не тошнит.
- Как жаль, что мне не хватило ума и смелости быть с тобой рядом всю жизнь. Видеть, как из прекрасного ребенка ты становишься выдающимся мужчиной!
Ее слова полны горечи. И у меня сжимает горло, потому что я так хочу ей верить. Я хочу знать, что не безразличен ей, что дорог, что любим собственной матерью, несмотря ни на что.
- Почувствуй, когда Женя будет нуждаться в тебе или в чьей-то помощи. Дай ей все, что сможешь, но при этом позволь заглянуть внутрь, позволь увидеть то, что вижу сейчас я, что разглядела в тебе Ира.
- Что же? – голос совсем охрип.
- Добрую душу и умение беззаветно любить и прощать.
Я не знаю, что сказать. Мне одновременно тяжело и легко. Почему-то хочется прижать хрупкое тело к себе, но я не решаюсь. Она говорит об умении прощать, но я так и не простил ее. Возможно, она увидела во мне больше великодушия, чем есть на самом деле.
Встаю. Она поднимается тоже. Провожает меня до двери. Я вижу, что глаза ее блестят от непролитых слез.
- Я желаю тебе счастья, сын. Я буду молить о нем у всех богов, кто только сможет меня услышать. И даже после смерти я буду присматривать за тобой и твоей семьей. Потому что дороже тебя у меня никого нет и не было, Сережа. Я люблю тебя.
Незнакомая, но родная. Далекая, но все же часть меня. Неуверенная женщина, дрожащая в дверях, кажется мне искренней. Она ни о чем не просит, ничего не требует. Она дала мне совет, как нормальная мать, к которой сын пришел за помощью. Мне тоже хочется дать ей что-то.
- Спасибо, - говорю, глядя в ее лицо. И уже открыв двери, вновь поворачиваюсь. – Спасибо, мама.
До первых осенних каникул Жени осталось чуть больше двух недель. В наших с ней отношениях если и наметился прогресс, то совсем небольшой. Мы не ссорились, но я видел, что наедине со мной она держится немного настороженно и тщательно подбирает слова. Наверное, тот случай на детской площадке надолго запал ей в память. Я не хочу, чтобы она боялась меня, стараюсь присоединяться к ним с Ирой на всех прогулках и мероприятиях, но между нами по-прежнему что-то висит. Невидимое, необъяснимое, а потому кажущееся непреодолимым.
После разговора с матерью я еще несколько раз звонил ей. Я до сих пор чувствую неуверенность, неловкость, когда набираю ее номер. Но она всегда отвечала таким бодрым, слегка надменным голосом, что все мои сомнения быстро проходили. Мы словно пришли к какому-то выводу, но не озвучили его вслух.
Телефон на рабочем столе завибрировал. Фотография Иры высветилась на дисплее.
- Привет, малыш.
- Привет. Сереж, я не успеваю забрать Женю. Няне звонить уже поздно. Как у тебя? Получиться? Или позвонить учительнице и оставить ее в продленке?
- Я заберу.
- Спасибо, любимый.
- Да не за что. Все, выезжаю.
Нелюбовь Жени к продленке была общеизвестным фактом. После того, как она однажды была вынуждена остаться в школе после занятий, ее забрали заплаканную. Она тихо и жалобно просила больше ее не оставлять, а когда Ира попыталась выяснить причину, сказала, что ей просто не понравилось.
Я старался успеть вовремя. Но застрял в пробке из-за аварии. Когда подъехал к школе, детей уже практически не было, начался новый урок. Женя стояла в холле, отвернувшись к окну. Рюкзак рядом у ее ног, пакет со сменной обувью почему-то валяется выпотрошенным, ботинки разбросаны.
Неприятное предчувствие ударяет в грудь. Шагаю к ней и вдруг замечаю, что ее плечики подрагивают.
Не знаю, как назвать тот порыв эмоций, который внезапно пронзает меня насквозь, заставляет сердце сначала замереть, а потом стремительно пуститься вскачь. Я подхожу и опускаюсь на корточки. Женя никак не реагирует мое появление, поэтому я сам, взяв ее за плечи, разворачиваю к себе.
Маленькое личико искривлено в мучительной гримасе, по щекам бегут молчаливые слезы.
- Что случилось, Женя? Это из-за того, что я опоздал? Прости меня, малышка, но я застрял в пробке. Там была авария.
Но она отрицательно мотает головой и начинает всхлипывать, демонстрируя дырку вместо переднего зуба, выпавшего два дня назад.
- Тебя наказала учительница?
Опять отрицательные движения головой.
- Поссорилась с кем-то из своих друзей?
Женя начинает рыдать в голос. Кажется, я попал в точку. И что же мне делать? Как ее утешить?
Пытаюсь обнять ее, но она будто неживая. Снова отстраняюсь и смотрю ей в глаза. Стараюсь говорить как можно спокойнее и мягче.
- Расскажи мне, что случилось. Если тебя обидели мальчишки, то я разберусь с ними. Если они посмели тебя ударить или дернуть за косичку, они у меня получат!
- Это были не мальчишки, - сквозь рыдания невнятно произносит Женя.
- Девочки?
Она кивает головой. Ну и что же мне теперь делать? Я никогда не был силен в тонкостях женских разборок. Возможно, если ей причинили боль, ударили или толкнули, стоит поговорить с учительницей, а потом и с родителями обидчиц.
- Тебя ударили?
- Нет.
- А что же тогда?
Женя еще неистовей, если такое вообще возможно, заливается слезами. Я непроизвольно сжимаю ее плечи в неловкой попытке утешить.
- Они назвали меня уродиной, - воет Женя. – Сказали, что я некрасивая, как беззубая старуха, что лицо у меня мерзкое и туфли уродливые.
Озадаченно смотрю на ее туфли. Обувь как обувь. Бантики симпатичные, в горошек, миленькие.
По поводу зубов – ну выпал один, и еще много выпадет, потом вырастут. Это случается абсолютно со всеми.
Мне хочется рассмеяться от облегчения. Я-то думал, что ей причинили физическую боль, а тут…
Но Женя рыдает, уронив личико в свои крохотные ладошки, словно хочет спрятаться от жестокого мира.
На какой-то момент я в полной растерянности размышляю над тем, чтобы позвонить Ире. Но потом понимаю: вот он момент, когда беззащитная девочка нуждается в поддержке и утешении, в моей поддержке, раз уж именно я рядом.
Силюсь поставить себя на ее место. Каково это – быть несправедливо обиженным ребенком, терпеть насмешки и перешептывания за спиной?
Давно забытые чувства, когда дети спрашивали, куда делась моя мама, дразнили, что она бросила меня, начинают затоплять меня, лишая дыхания. В детстве все обиды воспринимаются остро, а те вопросы, которые волнуют и тебя самого, в устах других кажутся настоящей пыткой. И я сейчас переживаю вместе с маленькой девочкой свою почти забытую боль.
Притягиваю Женю к себе, обнимаю нежно, чтобы не вызвать неудобства. Начинаю гладить ее вздрагивающую узкую спинку.
- Не плачь, малышка. Эти девчонки тебе просто завидуют. У них у самих небось, все зубы молочные. Да они же мелюзга!
- Но я действительно некрасивая.
- Ну с чего ты взяла? У тебя и туфли красивые, и бантики, и улыбка скоро опять станет прежней, даже лучше, когда новый зуб вырастет.
- Они меня не любят. И сказали, что никто не любит.
- Что за глупости. Мама тебя любит, папа, дедушка и бабушка.
- Это мои родные. Они не могут не любить.
Ах, если б ты только знала!
- Правильно. Но тебя любят и дети в твоем классе. Разве все тебе говорят гадости?
- Нет.
- Только несколько девочек?
- Две.
- Ну вот видишь. Они не стоят ни одной твоей слезинки.
- Но мне и никто не говорит, что я нравлюсь, - что ж, логика присутствует.
- Ты мне нравишься. Очень сильно. Ты такая добрая, любишь маму и даже разрешила ей быть со мной!
- Потому что она тебя любит.
- Ты мне нравишься не только поэтому.
- А почему еще?
- Ты очень умная. У тебя красивый смех и красивые глаза. Ты вообще очень красивая девочка, как и твоя мама. И мне весело смотреть с тобой телевизор.
Женя почти успокоилась, щеки еще мокрые, но глаза смотрят живо и слегка удивленно.
- А что тебе еще нравится со мной делать?
- Гулять на улице, ходить по магазинам.
- Даже если я говорю вещи, которые тебе неприятно слышать?
- Даже тогда.
- Почему?
Сейчас она так похожа на Иру. Я чувствую, что держу в руках ее уменьшенную копию. Она такая же чувствительная, открытая, эмоциональная, смотрит так же доверчиво. И у меня от этого взгляда все внутри переворачивается.
- Потому что я тебя люблю.
Сказав это, легко и непринужденно, не задумываясь, я понимаю, что это правда. Я и сам слегка ошарашен. Но именно в эту минуту я, наконец, отыскал ту ниточку, которая привела меня к нужному решению. Женя – частица Иры, моей любимой женщины, и в ней есть все то, за что я так полюбил ее мать. Вот и сейчас выражение ее лица точь-в-точь такое же, какое было у ее матери, когда, вытирая слезы, я сделал еу предложение. Будто произошло что-то невероятное, чего она недостойна, чему безгранично удивлена и рада.
Какой ребенок не может быть достоин любви?
Прижимаю ее к себе и чувствую, что ее волосы пахнут так же, как и у Иры.
Все дети заслуживают любви. Матери или постороннего человека – неважно. Они не смогут жить полноценной жизнью, если им не говорить эти простые слова.
Мне позвонил Вадим в тот момент, когда я уже собиралась домой.
Сердце екнуло. Если ни с того ни с сего звонит врач тяжело больной родственницы, хороших новостей не жди.
- Привет.
- Привет.
- Не знаю, уместно ли это, но помня о твоей заинтересованности Наирой сообщаю, что она поступила к нам по скорой.
- Когда?
- Только что. Хозяйка съемной квартиры нашла ее без сознания.
- Как она?
- Плохо, - он не пытается скрыть правду. Меня бросаешь в дрожь.
- Насколько?
- Думаю, речь идет о часах.
- Спасибо. Мы приедем.
Звоню Сергею и сообщаю новость. Он говорит, что сейчас же заедет за мной, дома соберем вещи и сегодня же выедим. От напряжения его голос звенит.
Женю решаем взять с собой. По ночной трассе ехать тяжело. Сергей едва держит допустимую скорость, хотя я вижу, как ему хочется выжать из машины все, на что она способна.
Женя усыпает на заднем сидении. Я укрываю ее пледом.
Сергей боится не успеть. Он весь напряжен. Свет фар встречных машин выхватывает из тьмы салона его лицо с крепко сжатыми челюстями. Он жалеет, что так и не поговорил с ней по душам. А теперь, возможно, слишком поздно.
Я предполагала, что такое может произойти. Но разве мы всегда все делаем вовремя? Особенно, когда затронуты наши чувства, старые обиды.
- Не переживай.
- Что сказал тот доктор?
Повторяю уже в который раз. Восемь часов – это так долго и так ничтожно мало. Мы действительно можем не успеть.
- Хочешь, я опять позвоню ему?
Он молча кивает. Набираю номер, Вадим отвечает после второго гудка.
- Извини, мне очень неудобно звонить так поздно, - начинаю я.
- Ничего. Я на дежурстве. Ты по поводу Наиры?
- Да.
- Не приходила в себя.
- Каков твой прогноз?
- Я уже говорил тебе. Несколько часов. Возможно, не доживет до утра.
- Нет, - шепчу я пораженно.
- А что такое?
- Мы уже в дороге.
- Ты едешь к ней?
- Да. С ее сыном.
- Понятно. Ира, не сильно надейся. Вряд ли она придет в сознание.
Я все понимаю. Но все же держать ее за руку, провожая за грань, для Сергея было бы уже своеобразной данью, его прощением.
Пересказываю разговор. И мы оба замолкаем. Я незаметно для себя засыпаю. А когда просыпаюсь, вижу знакомые очертания города.
Пять утра. Успели? Нет? На телефоне ни пропущенных звонков, ни сообщений.
Мы подъезжаем к онкологическому отделению. Я бегу за Сергеем внутрь. Знакомую медсестру в регистратуре прошу присмотреть за ребенком, оставленным в незапертой машине, буквально на пару секунд. Пока показываю ей авто со спящей Женей, спрашиваю дрожащим голосом, никто ли не умер этой ночью. Мне кажется, она все понимает.
И утвердительно кивает головой.
К палате иду на негнущихся ногах. Сергей уже внутри. Он приоткрыл белую простынь. Наира не похожа на себя. Тонкая, как былинка, скелет, обтянутый кожей. Сергей не может оторвать глаз от ее лица. Потом медленно берет за руку и опускается на стул у кровати, прижимая неподвижную кисть к своему лбу.
Мы опоздали на полтора часа.
Сережа не захотел хоронить свою мать здесь, в незнакомом месте, в чужой земле. Он организовал перевозку ее тела в родной город, чтобы ее могилу не забывали, и когда мы будем навещать отца Сергея, то будем приходить и к ней.
Пока он этим занимался, на него вышел поверенный Наиры. Он обязан был передать сыну личные вещи и ознакомить с ее последней волей.
Наира хотела все свое имущество отдать на благотворительность. Но в последние недели своей жизни внесла некоторые изменения. После ее кончины она обязала своего единственного сына создать благотворительный фонд, куда и пойдут ее деньги. Директором фонда назначалась Ирина Вронская.
Эта новость сразила меня наповал. Но Сергей, казалось, ничуть не удивился.
Ее вещи из Германии должны были прийти через месяц. Поверенный уточнял адрес, по которому их следовало отправить.
А небольшой чемодан, собранный хозяйкой съемной квартиры, где она временно жила, лежал у нас в багажнике.
Женю забрали мои родители. На похоронах нас было всего трое. Я, Сережа и его отец. Мне почему-то подумалось, что такая процессия смотрится жалко, Наира была достойна большего. Но Петр Кононович уже давно не поддерживал связь с подругами бывшей жены.
Дорогой лакированный гроб стоял открытым. Сергей долго смотрел на застывшее лицо человека, которого ненавидел, которого любил так же сильно. Думаю, он признался себе в этом только сейчас, когда уже ничего нельзя изменить и вернуть. И сожаление оставило глубокий отпечаток на его лице.
Петр Кононович был более сдержанным. Хотя он скорбел. Я видела это по глазам. Наверное, даже если Наира не вела себя так, как полагалось молодой жене и матери, она все-равно не оставляла равнодушной. Ее жизненная сила, волевой характер и яркая индивидуальность заставляли людей обращать на нее внимание, хотеть познакомиться с ней и таким образом перенять часть ее энергии.
Промерзлая земля поглотила гроб. Мы положили венки на свежий холмик, когда рабочие с лопатами отошли. А потом Петр Кононович подошел к своей машине, открыл багажник и едва не согнулся под весом охапки разноцветных хризантем.
Он буквально завалил могилу бардовыми, белыми, желтыми, голубыми, розовыми цветами.
- Ее любимые, - сказал Петр Кононович и, не оборачиваясь, ушел.
Мне больше не казалось, что Наира уходила в одиночестве, почти без свидетелей, скорбящих по ней. Ее провожали два замечательных мужчины, которые любили ее.
Мы вернулись в Киев через два дня. Я видела, как Сережа подавлен, и ничего не могла сделать. Потерю можно только прочувствовать и пережить.
Дата добавления: 2015-09-29; просмотров: 18 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |