Сенека приветствует Луцилия! 23 страница

Будь здоров.

Письмо сороковое (XL).

Сенека приветствует Луцилия!

Спасибо за то, что так часто мне пишешь, не упуская единственного способа показаться мне на глаза. Стоит мне получить от тебя письмо – и мы тотчас же снова вместе. Если нам приятны изображения отсутствующих друзей, напоминающие о них и умеряющие тоску разлуки пустым и обманчивым утешением, то насколько приятнее письма, хранящие живой след далёких друзей, живые пометы их руки! Это она, отпечатлевшись в письме, приносит ту радость, что отрадней всего при встрече, – радость узнавания. Ты пишешь мне, что слышал философа Серапиона, когда он к вам туда причалил. «Он обычно извергает слова с такой скоростью, что они у него не льются, а теснятся и толкаются, так как их больше, чем может произнести один голос». По – моему, это плохо для философа, чья речь, как и жизнь, должна быть размеренной, а всё, что второпях несётся вперёд, лишено порядка. У Гомера пылкая речь, когда слова сыплются без перерыва, как снег, приписана оратору, речь же старца льётся плавно и слаще мёда. Запомни, что стремительный напор и многословие больше пристали бродячему говоруну, чем толкующему о предметах серьёзных и важных и тем более поучающему. У него, я думаю, слова не должны ни падать по капле, ни мчаться, ни заставлять нас прислушиваться, ни сыпаться нам в уши. Ведь бедность и худосочие тоже притупляют внимание слушателей, которым надоедает медлительность и прерывистость, – хотя то, чего приходится ждать, удерживается легче, чем пролетающее мимо. Ведь говорится, что люди передают ученикам знания, – но что уносится прочь, того не передашь. Подумай и о том, что речь, цель которой – истина, должна быть простой и безыскусной, между тем как в речах перед народом нет ни слова истины: Их цель – взбудоражить толпу, мгновенно увлечь неискушённый слух, они уносятся, не давая над собою подумать. Но как может направлять других то, что само не подчинено правилам? Неужто речь, произнесённая ради излечения души, не должна в нас проникнуть? Лекарства не помогут, если не задержатся в теле. Кроме того, в такой речи немало пустого и суетного, шуму в ней больше, чем силы. Нужно умерить мои страхи, унять раздражение, рассеять заблуждения, нужно обуздать расточительность, искоренить алчность. Разве удастся это сделать на лету? Какой врач лечит больных мимоходом? Да что тут! Даже и удовольствия не доставляет этот треск без разбору сыплющихся слов! Точно так же, как довольно однажды познакомиться с тем, что казалось невероятным, больше чем достаточно один раз услыхать этих умельцев. Чему захочешь у них учиться, в чём подражать им? Какое мненье составишь о душе того, чья беспорядочная речь несётся без удержу? Бегущие под уклон останавливаются не там, где наметили, вес тела увлекает их с разбегу дальше, чем они хотели, – и так же быстрая речь себе не подвластна и не пристала философии, которая должна не бросать слова на ветер, а вкладывать их в душу и потому идти шаг за шагом. «Что – ж, ей никогда и голоса не возвысить?». Почему же? Но пусть сохраняет достоинство, с которым эта неистовая, чрезмерная сила несовместима. Пусть силы её будут велики, но сдержанны, пусть речь её будет неиссякаемой струёй, а не дождевым потоком. По – моему, едва ли и оратору позволительна такая неудержимая, не ведающая законов скорость речи. Как уследить за нею судье, подчас неопытному и несведущему? Пусть оратор, даже когда его увлекает или желание блеснуть, или не властная над собою страсть, говорит не быстрей и не больше, чем могут выдержать уши. Ты правильно сделаешь, если не будешь обращать внимания на тех, кому важно, сколько сказано, а не как сказано, и предпочтёшь, если понадобится, говорить, как Публий Виниций. «Как это?». На вопрос, как говорил Виниций, Азеллий отвечал: «В растяжку». А Гемин Варий говорил: «Почему вы называете его красноречивым, не понимаю: Он и трёх слов не может связать». Почему же ты не желаешь говорить, как Виниций? Пусть и тебя прервёт какой – нибудь невежа, как Виниция, которому крикнули из – за того, что он отрывал одно слово от другого, будто не говорил, а диктовал: «Говори! Скажешь ты когда – нибудь или нет?». Ведь, я думаю, мчаться, как Квинт Гатерий, знаменитейший в своё время оратор, не станет ни один человек в здравом уме. Гатерий не сомневался, не делал пауз, а раз начав, нёсся до конца. Есть вещи, которые, по – моему, одному народу подходят больше, другому меньше. У греков такая вольность была бы терпима, а мы и на письме привыкли разделять слова точками. Даже наш Цицерон, с которым так высоко поднялось римское красноречие, не был рысаком. Римская речь чаще озирается, задумывается и позволяет о себе подумать. Фабиан, человек, отличавшийся и безупречной жизнью, и знаниями, и красноречием (которому принадлежит последнее место), когда вёл рассуждения, говорил легко, но не скоро, так что речь его, можно сказать, отличалась плавностью, а не быстротой. Я не возражаю, если мудрый обладает и этим достоинством, но не требую, чтобы он говорил без запинки: По мне важнее, чтобы речь была хорошо произнесена, пусть и не так плавно. Я тем более хочу отпугнуть тебя от этой напасти, ведь если она пристанет к тебе, значит, ты наверняка потерял стыд, разучился краснеть и перестал себя самого слушать. Ибо этот поток, за которым даже ты не следишь, несёт много такого, что тебе самому потом захочется взять назад. Но, повторяю, к тебе эта напасть не пристанет, если ты не потеряешь совесть. Кроме того, нужно ежедневно упражняться и отдавать своё усердие сначала предметам, а потом словам. А им тоже нельзя давать воли, пусть даже они придут сами и потекут без всякого твоего труда: Мудрецу приличествует не только скромная осанка, но и сжатая, сдержанная речь. А итог всех итогов таков: Приказываю тебе говорить медленно!

Дата добавления: 2015-09-28