Малик-шах, правитель стоявшей на торговых перепутьях Хаффы, славился приверженностью к астрологии. Это забавляло всех: шах и шагу не сделает, не запросив мнения толпы бородатых умников – но удачливость молодого шаха добавляла горчинки на язык сплетникам. Недаром, видать, ученые хаффской обсерватории денно и нощно чертили звездные таблицы, недаром вертели соллаб[30], заставляя диаметр-алидаду бегать по кругу, отсчитывая градусы и минуты. Сам Малик-шах понятия не имел ни о градусах, ни о минутах, а соллаб с алидадой полагал именами дэвов из морских глубин – но это не играло никакой роли, пока обсерваторские звездочеты морщили лбы, а хаким Омер отвечал шаху, стоит ли тому начинать поход против белуджей, или необходимо повременить до Ноуруза, Нового Года.
Но предосторожность – мать спокойствия; и надим Исфизар в обсерваторских стенах должен был служить залогом добропорядочности бойких на язык мудрецов.
Вот он и служил.
Пока не встретился с Зейри Коушут, жрицей Анахиты – женского воплощения Творца-с-сотней имен.
О небо, как она умела любить, бить и любить, Неистовая Зейри, и плеть в ее руках умела петь сто девяносто восемь из ста девяноста любовных песен, приятных уху, духу и плоти Улиткиных Рожек.
И Малик-шах потерял в тот день верного надима, а жрица Анахиты приобрела готового на все раба.
Если бы Неистовая Зейри еще понимала, что раба нельзя лишать последней корки хлеба...
Исхлестанное тело сладко ныло, озноб возбуждения медленно покидал Исфизара, вытягивая каждую жилку, слизывая пот капля за каплей – и Улиткины Рожки обмяк в цепях, прикрыв глаза.
То, что они с Зейри занимались любовью прямо в обсерватории, пустой с утра, добавляло приправ в кебаб страсти.
Сейчас жрица вернется, вернется с вином и фруктами, сейчас она накормит своего Исфизарчика, слугу своего, собаку, презренную тварь... и – может быть! – соблаговолит еще разок поиграть с ним в темные игры Анахиты.
Сейчас...
– Вот он, – донеслось от порога. – Помнишь, я тебе говорила об этом ублюдке?
Открывать глаза не хотелось.
Но пришлось.
Рядом с обнаженной Зейри стояла тощая девочка, не вошедшая еще в брачную пору. Стояла, молчала, куталась в тяжелую шаль с бахромой.
Смуглое лицо девочки не выражало ничего.
Совсем ничего.
Лишь на дне огромных, миндалевидных озер, полных кипящей смолы, надим Исфизар увидел улыбку Темной Анахиты, женского воплощения Творца – потому что только в женском обличье Творец разрушает.
В следующее мгновенье метательный нож лишил Улиткины Рожки мужского естества.
Полузадушенный визг заставил Зейри вздрогнуть всем телом и выгнуться кошкой в весенний месяц Фравардин, похотливый месяц Фравашей – душ предков, любящих плоть своих потомков и томление этой плоти.
Пальцы жрицы свело судорогой, экстаз превратил нервы в стальные струны, поющие гимн запретным утехам, но Зейри все же смогла наклониться и лизнуть ухо стоявшей рядом девочки.
Лицо девочки по-прежнему не выражало ничего; а из-под шали медленно выползал второй нож.
...Неистовая Зейри учла все, кроме случайности: великому мудрецу и звездочету Омеру Хаому, которого хаффцы прозывали Гадюкой-Хайямом, не спалось в это славное утро. Календарь «Джалали», лунный календарь новой эры был практически готов, оставалось подвести кое-какие последние итоги – и астролог вместе со свитой учеников и последователей двинулся в любимое здание во всей Хаффе.
В обсерваторию.
Войдя в которую, он услышал визг надима Исфизара.
Это стоило жизни троим ученикам, опередившим учителя на крутой лестнице.
Когда Неистовую Зейри вместе с девочкой-убийцей кидали в раскаленное чрево медного быка, толпа зевак отметила: если жрица до последней минуты отчаянно вырывалась из рук шахских гулямов, то девочка подошла к быку сама, без насилия, и только обернулась через плечо – безошибочно найдя рядом с Малик-шахом искалеченного ею надима Исфизара.
В смоляных озерах-глазах казнимой хохотала Темная Анахита.
Надим Исфизар улыбнулся в ответ.
«Тварь... – смеялись белые губы Исфизара, и на белой простыне взгляда Улиткиных Рожек растекалась черная кровь. – Тварь, змея... сколопендра...»
Он уже представлял, как пойдет в квартал сборщиков падали, как купит у самого бедного из них девочку, не вошедшую в брачный возраст, и что сделает со своей покупкой, вернувшись домой и спустившись в подвал.
. БЕЛОВОЛОСЫЙ
Мне назначены судьбой
бой
и боль.
Его взяли ночью, безоружного, не дав вступить в бой – воистину, правы предусмотрительные, ибо это был единственный способ заполучить Беловолосого живым.
Четверо предателей из племени ориджитов вывели вражеских всадников к месту его тайной стоянки – никто, кроме детей Ориджа, не умел нюхом различать сокрытое в следах и ветре! – и две конные сотни затаились до поры у холмов, поросших ковылем-серебрецом. Сами же предатели хорьками-душителями пробрались в лагерь: не всхрапнули лошади, не вздрогнули часовые, звезды не моргнули удивленно... и когда от холмов к десятку кибиток потекла визжащая лава, опоры шатра Беловолосого оказались подрублены, похоронив очнувшегося господина под многослойным саваном из плотного войлока.
Его взяли живым.
«По-зор, – стучали копыта, и большое тело беспомощно подпрыгивало в такт скачке, вьюком перекинутое через конскую спину. – По-зор, по-зор...»
– Я знаю, ты ненавидишь меня, – сказала узкоплечая женщина.
В кибитке их было четверо: эта женщина в мужском чапане, подбитом овчиной, немолодой тургауд-телохранитель, степной волк с туго заплетенной косицей тысячника, сам Беловолосый со скрученными за спиной руками – и смуглая девочка лет двенадцати, очень похожая на женщину в чапане.
На свою мать.
Он не ответил: стоял врытым в землю столбом, обнаженный по пояс, не позволяя онемевшим ногам согнуться в коленях, катал желваки на скулах, словно буйвол, бугрил горбатую от скрытой силы холку – но ремни держали с душой.
Смертно держали.
– Ты полагаешь, что именно я отравила своего мужа и твоего друга, – узкоплечая женщина равнодушно улыбнулась. – Меня это даже не оскорбляет. Потому что я знаю – это не так; а твое мнение, равно как и мнение поддержавших тебя западных нойонов, меня не интересует. Лучше бы ты уехал в свое время, Фальгрим... или умер.
Волк-тысячник дернулся, словно хотел возразить, но пальцы женщины невзначай коснулись рукояти висевшего на поясе меча – короткого, почти кинжала, неестественно широкого у крестовины и сточенного на бритву у острия – и вышколенный тургауд замер каменным изваянием.
Каких много на степных дорогах – предки ставили? боги? невесть кто?!
– Сейчас меня интересует другое, – ладонь отползла от эфеса и принялась задумчиво поглаживать костяной амулет, нашитый поверх чапана. – На сегодняшний день ты, Фальгрим Беловолосый, являешься последним из пришедших в Шулму людей Эмирата... о не-людях я не говорю.
Скрытый смысл прошуршал в последних словах и растворился в беззвучии улыбки.
– Итак, ты последний. Последний... враг? Ведь не считать же мне врагами тех буянов, которые носятся сейчас с окровавленными бунчуками по Западной Шулме и призывают шулмусов к священной войне?! Ты, Беловолосый – совсем другое дело. И я прекрасно знаю, что ты сказал бы мне, если бы не был столь горд, считая разговор с пленившей тебя ведьмой унижением.
Лицо пленника красноречиво подтвердило правоту женщины.
– И все же я рискну задать тебе несколько вопросов. Задать, надеясь получить ответ. Но как? Как заставить лоулезского лорда... тебе не кажется это смешным: Лоул и лорды на забытом Творцом краю света?! Впрочем, мы отвлеклись, да и тебе это явно не кажется смешным. Итак: как заставить лоулезского лорда, Фальгрима Беловолосого, говорить правду, если лорд Фальгрим вообще не хочет говорить?
Слово «лорд» доставляло узкоплечей женщине несомненное удовольствие.
За ее спиной угрюмо молчал тысячник и смотрела в пол девочка, кутаясь в шаль.
– Пытки? Вряд ли... Такие, как ты, мой верный враг, не говорят под пытками. В лучшем случае они проклинают палачей. Подкуп? Глупо. Уговоры? Они помогают лишь тогда, когда уши слушающего не залеплены смолой ненависти. И все же... все же...
Женщина негромко хлопнула в ладоши.
Тургауд-тысячник поспешно вышел, почти выбежал из кибитки, снаружи послышались лающие приказы, и вскоре четверо воинов занесли под полог огромную, расщепленную посредине колоду. Деревянного исполина установили в центре – пленник машинально попятился, оказавшись рядом с тлеющей жаровенкой в виде раскорячившейся черепахи – и воины исчезли. Объявившийся вместо них тысячник нес перед собой на вытянутых руках... меч.
Двуручный лоулезский эспадон, с массивной крестовиной и «бараньими рогами» захватника на пядь выше гарды.
Лезвие меча взволнованно играло бликами от очага, и такие же красноватые отсветы обожгли исказившийся лик пленника.
Повинуясь жесту узкоплечей, тысячник встал рядом с колодой и всадил эспадон в расщеп на треть клинка.
Пленник мимо воли сделал шаг вперед – и тут же ладонь женщины вернулась на эфес ее собственного меча-кинжала, сабля тысячника до половины покинула ножны, а шаль сползла с девочки на ковер, явив взору ременную перевязь, крест-накрест охватывающую туловище подростка.
Из пазов перевязи торчали рукояти десяти метательных ножей.
Слова здесь были бы излишни.
– Итак: мне хотелось бы знать – кто из покинувших Шулму кабирцев способен (или хотя бы собирался) вернуться с подмогой?
Тишина.
Хриплое дыхание Беловолосого не в счет.
– Кажется, ты не понял, лорд...
Еще один хлопок в ладоши. Девочка наклоняется и берет из угла кожаный сверток. Лязг, скрежет – в худых руках оказываются зубило и кузнечный молоток. Увесистый, но совсем небольшой молоток, отнюдь не та кувалда, которой любят играть кузнецы-профессионалы. Подойдя к колоде с торчащим из расщепа двуручником, девочка приставляет острие зубила к основанию левого «бараньего рога» и легонько пристукивает по торцу молотком.
Меч вибрирует со стоном боли и отчаяния, смеется узкоплечая женщина, и лицо пленника становится белее его волос.
Но Фальгрим молчит.
Молоток ударяет сильнее, еще раз, и кусок захватника откалывается, падая сперва на колоду, а затем – беззвучно – на ковер.
Огненные сполохи гуляют по клинку эспадона, и кажется: раненый меч залит кровью.
Через секунду эспадон протяжно кричит, лишаясь второй половины захватника.
Прежде чем потерять сознание, Беловолосый видит невиданное: мир идет седыми размывами, словно рябь по осенней реке, и вот рябь исчезает, а вместе с ней исчезает и мир. Он, лорд Лоулеза, стоит в каком-то особняке и держит в руках фамильный эспадон Гвениль – ржавый, искалеченный, умирающий... да и он сам, Фальгрим-задира, будто съежился, усох, проржавел, брюшко оттопыривает куцый кафтанчик ужасного покроя, и жизнь выглядит обманом, шуткой наиподлейшего из богов. Рядом сверкает откинутой крышкой хрустальный гроб, куда надо опустить меч – но Беловолосый не может это сделать, не может, не...
– Притворяется? – спросила узкоплечая женщина.
Тысячник приблизился к бесчувственному телу, вгляделся.
– Паленым пахнет, – неожиданно сказала женщина, принюхиваясь. – Откуда?
Тысячник зашарил взглядом по кибитке: очаг, войлочные стены, женщина, девочка, колода с поруганным мечом... каменное лицо пленника, тоненькая струйка дыма над голым плечом...
Опытный тургауд опоздал. Пока в его сознании укладывалась мысль, что можно лежать на раскаленной жаровне, не шевельнув и мускулом – паленые ремни лопнули от чудовищного рывка, а белая грива волос разметалась бураном через всю кибитку, из угла до колоды.
И двуручный меч завыл зимней пургой, оказавшись в обгоревших до кости руках.
«Тварь, – полыхнуло белым вдоль искалеченного клинка, – тварь, змея... сколопендра...»
. ЛЕЙЛА
...мог играть и без струны,
знал, что вывезет кривая,
и терпеть не мог войны,
потому что убивают.
...Маленькое, отточенное до бритвенной остроты лезвие скользнуло по завязкам блузы – и полы испуганно разлетелись в разные стороны.
Стальной язык лизнул бретельку лифчика.
Лейла рванулась, хотела крикнуть – но нет, ублюдки держали крепко, а один из них хмыкнул и с маху запечатал девушке рот крепкой пятерней.
Бретелька с легким треском лопнула, следом другая.
Глазами, полными ненависти, Лейла смотрела на тощую девчонку с ножом в руке, ощущая холодный и безболезненный поцелуй металла в паху; ненависть – это было все, что Лейла могла себе позволить, оружие бессильных, хворост в топке отчаяния, и ворочался у выбившихся наружу корней чинары Рашид, пытаясь встать, словно сейчас это имело хоть какое-нибудь значение.
«Тварь, – шептали побелевшие губы девушки, и в ушах гремел хохот стоявших по бокам ублюдков. – Тварь, змея... сколопендра...»
. РУИНТАН-АРАКЧИ
Нет мудрости в глупце? И не ищи.
Начала нет в конце? И не ищи.
Те, кто искал, во времени не тонут,
А от тебя следов и не ищи.
Рукотворная молния вышибла пиалу с вином из рук бородача.
Пиалу с черным мускатом из солнечного Тахира, напитком богов, в который Руинтан самолично подбавил немалую толику спирта, ибо боги богами, а спирт еще никогда не мешал подлинному аракчи достигать блаженства.
Черепки и лужа под ногами.
Груда черепков и изрядная лужа; четвертая чаша пошла демону У под хвост из-за причуд проклятой девчонки, уже баюкавшей на ладони следующий нож.
Бородач с тоской покосился на стоящий перед ним кувшин и три оставшиеся пиалы. Ножей у Бобовайской правнучки, в свою очередь, оставалось не то пять, не то шесть – слезы отчаяния туманили Руинтанов взор, он путался в счете, и лишь одно понимал с ясностью обреченности: вино в кувшине кончится гораздо раньше, чем молнии шайтанова отродья, и уж наверняка раньше, чем хотя бы капля вожделенной влаги коснется губ аракчи.
И все-таки он попробовал еще раз.
Пятую чашу постигла участь ее товарок, и даже брызги не долетели до высунутого Руинтаном языка.
Шестая чаша.
Предпоследняя.
«Тварь, – глухо ворочалось в бороде, – тварь, змея...»
. АЗАТ
Хоть одной ногой -
но в огонь.
В огонь.
«Тварь, – он силился приподняться и не мог. – Тварь...»
. ГЮРЗЕЦ
Шепчут листья на ветру:
«Я умру...»
«Тварь...»
...полночь бродила по мектебу «Звездный час», слизывая шепот белых губ.
Губы шептали одно и то же.
Одно и то же.
КНИГА ВТОРАЯ
В ОДНОЙ ОБОЙМЕ
Дальше продвинулись,
Дольше горели.
Тех, что погибли,
Считаю храбрее.
Г. Поженян
. СКОЛОПЕНДРА
Жалко
палку -
бьет по псу.
Палка,
я тебя спасу.
Темно. Ночь, наверное.
Она посмотрела в небо.
Звезды. Наверное. Иные, чем обычно – незнакомые, чужие. Смотрят глумливо. И яркие – как кристально-пристальные глаза ночных хищников.
Стальные глаза.
Ослепительно-белая, сияющая луна. Такой не бывает!
Темно? Нет, это ей только показалось в первый момент. Просто тени совсем черные, неправдоподобно четкие, и когда ветер начинает мягко перебирать шевелюру деревьев, тени в свою очередь начинают двигаться, как живые, словно они – сами по себе, у них какие-то свои теневые дела, свои, непонятные людям игры.
Эти игры могут быть опасными.
Наверное.
Наверняка.
Значит, надо торопиться – пока тени не заметили ее, не обступили со всех сторон, мешая пройти...
Пройти – куда?
Конечно же, вон туда, к ограде; там, в кустах, спрятан ОН – тот, которому она должна помочь.
Помочь уйти.
...Люди.
На ступеньках, и на дорожке, прямо на колючем гравии – везде лежат люди. Они, что... Белые губы шепчут неслышные белые слова. Нет, просто спят. Наверное. Ей совсем не хочется, чтобы люди умерли.
Ей просто не нравятся слова белых губ.
Пусть спят. Надо торопиться, пока они не проснулись.
Молодая трава нежно щекочет босые ноги, деревья дружелюбно расступаются, тени пытаются ухватить за щиколотки, но не могут – призрачные когти бессильно соскальзывают, с сожалением втягиваясь во мрак под деревьями.
Впереди – залитая лунным молоком лужайка, за ней – стена кустов, тех самых единственных в мире кустов; а за кустами – бессмыслица, чушь, бред, нездешняя ересь, от которой веет сырым холодом, но не таким, как на кладбище, другим, еще более чуждым... равнодушным!
Туман.
Наверное.
Туман клубится над лужайкой, и она идет сквозь него, утопая по колено в белесых струях, плавно перетекающих от пряди к пряди.
Здесь.
Наверное.
Дорожного знака на той стороне не видно, да и самой дороги не видно, но она теперь точно знает – здесь. Да, чуть левее...
Оцарапанная рука нашаривает под тканью массивную рукоять.
Я вернулась за тобой, мой хороший. Нет, я не бросила тебя! Как же я могла...
Извлечь меч из кустов удается только со второй попытки. Руки девочки исцарапаны в кровь, но она не замечает этого – держа перед собой тяжелый эспадон, очертания которого мало угадываются сквозь ткань старого штандарта, девочка идет к воротам.
Все. Надо уходить. Отсюда уже совсем недалеко.
Едва различимые сквозь мглу ворота полуоткрыты. У ворот лежит еще один человек. Вместо левого уха у человека – нелепый огрызок. Рядом валяется в темной луже какой-то странный предмет, но девочка не замечает его; она проскальзывает между решетчатыми створками и идет прочь. Некоторое время смутный силуэт еще виден, потом – исчезает.
Тишина.
Наверное.
. АЛЬБОРЗ-ПАХЛАВАН
Я такого не хотела -
чтобы тело
улетело.
Шайтанов шашлык! Что это было?! Глючево? Крыша промокла? Так я, вроде, ничем не долбился...
Звезды в небе. Луна. Ночь?!
Где шейх?!
Альборз приподнял тяжелую, как со свадебного похмела, голову, обалдело моргнул и огляделся.
Двор мектеба. Кругом валяются люди. Разборка случилась, что ли? Шейх! Большой Равиль. Вот он, рядом. Дышит – брюхо мерно поднимается и опускается. На губах – слюна пузырями. Значит, жив хозяин. И крови не видно.
Спит?
Без чувств?
Бомбу подложили? Все вокруг цело, здание, люди... и воронки нет. Может, снаружи шарахнуло, а нас волной зацепило?
Голова по-прежнему кружилась, держать ее поднятой было трудновато, а встать – так попросту невозможно. Альборз-пахлаван засопел и снова прижался щекой к сырой брекчии аллеи. Сейчас его малость попустит, после он приведет в чувство шейха – и надо живенько мотать отсюда, пока легавые или кто другой не нагрянул...
Взгляд телохранителя был устремлен в сторону ворот, наполовину скрытых туманом – и когда Альборз-пахлаван совсем уж было решил, что сможет подняться, в дымной пелене проступил неясный контур.
Человек!
Телохранитель замер, настороженно вглядываясь: ежели что – пусть решат, что он тоже без сознания. И только правая рука Альборза медленно, очень медленно потянулась к наплечной кобуре, где дремал в ожидании подходящей минуты любимый «Барс-автомат».
Человек, ковыляя, вышел из тумана, по инерции сделал шаг-другой – и остановился, удивленно моргая длиннющими ресницами. Похоже, гость был растерян не меньше, чем сам Альборз-пахлаван пять минут назад.
Девчонка! – дошло вдруг до телохранителя. Та, которую с таким шухером привезли в ихний мектеб! Альборз досадливо закряхтел, тихо выругался про себя и хотел уж было подняться – но вновь не стал этого делать.
Действительно, девчонка – голенастая, завернувшаяся в тяжелую шаль с бахромой по краям. На цыплячьем плече – длинномерная штакетина, обмотанная тряпкой...
Вот только почему эта козявка уже на ногах, тогда как все вокруг валяются в отключке?! И куда она шлялась?
Смурное облако ворочалось в голове Альборза, набухая темнотой и обещанием неприятностей; причем неприятности были краем связаны с девчонкой, тупо озиравшейся по сторонам.
Сон ему был, что ли?
В вещие сны Альборз не верил, тем паче, что самого сна он даже и не запомнил – но холодящее чувство опасности, наплывавшее изнутри... Подобным звонкам телохранитель шейха Равиля привык доверять!
И он остался лежать.
Девочка медленно двинулась по аллее в его сторону, все еще озираясь, но у Альборза создалось впечатление, что соплячка уже не просто озирается, а ищет что-то вполне конкретное.
Она остановилась в двух шагах от бесчувственного шейха «Аламута». Взгляд девочки поерзал, в его бессмысленности прорезалась живая струйка. Нашла. Что нашла? Или КОГО нашла?!
Сняла с плеча свою странную и, по-видимому, изрядно тяжелую ношу. Принялась с тщанием распаковывать.
Альборз-пахлаван невольно подался вперед – что там у нее?
И когда девочка наконец распрямилась, держа в окровавленных руках здоровенный меч – устремив острие к алмазной пыли небес, тот жадно ловил на клинок лунный свет, – Альборз, не колеблясь, рванул оружие из кобуры. В одно мгновение он вспомнил. Сон! Был сон! Маленькая черноглазая стерва! – помню! Альборз такого не забывает!
Иногда сны все же вещие... Что, сучка нетраханая, просчиталась?!
Убить подлую тварь!
И палец телохранителя нажал на спуск.
Боек сухо щелкнул, но выстрела не последовало. Как в бреду, не понимая, что происходит («Барс» еще ни разу не давал осечки!), Альборз передернул затвор и снова надавил на курок.
Издевательский щелчок.
Альборз-пахлаван взревел похлеще раненого чауша и запустил бесполезным пистолетом в голову проклятой твари, одновременно вскакивая на ноги.
Девочка машинально повернулась, и «Барс-автомат» отлетел в кусты, наткнувшись на ржавое лезвие меча.
В мечах Альборз не разбирался. Да и что это меняло?! – мощное тело уже скручивалось в прыжке стальной пружиной. Свернуть гадине шею раньше, чем...
Земля ударила пахлавана в лицо.
Альборз даже не успел удивиться. Тело действовало само, великолепно отлаженное тело, в отличие от сволочей-пистолетов не знающее осечек; но ногу словно сдавило тисками.
Телохранитель рывком обернулся, понимая, что теряет драгоценные мгновения – и увидел перед собой серьезную до смешного физиономию хайль-баши. Тисков не было. Была огромная волосатая лапа Фаршедварда Али-бея, которая держала Альборза за щиколотку.
– Не трогай ее, – искренне посоветовал хайль-баши телохранителю.
Вместо ответа Альборз от души пнул свободной ногой жирную морду мушерифа. В результате чего и вторую щиколотку бедного пахлавана постигла участь первой. Хайль-баши подумал с секунду – и навалился на телохранителя всей тушей, окончательно лишив хрипящего Альборза возможности к сопротивлению.
– Угомонишься – отпущу, – пообещал Фаршедвард своему полузадушенному противнику.
И пахлаван понял, понял сразу и бесповоротно: да. Угомонится – отпустит. А не угомонится – не отпустит. Никогда. Год назад, он читал про это в газете, в занюханной древней гробнице раскопали два мужских скелета, взявшихся за руки. Здесь, в гробнице Иблисова мектеба, когда-нибудь раскопают два скелета, взявшихся за ноги. Нет, все же за руки... тьфу ты, пропасть! – два скелета, взявшихся руками за ноги.
И никак иначе.
– Эй, парни, чем это вы там занимаетесь? – громыхнуло совсем рядом с нескрываемым удивлением.
Альборзу-пахлавану видно было плохо, дышалось не лучше, уши заложило, как на глубине, но голос хозяина он узнал сразу.
У хайль-баши память на голоса оказалась неважная, особенно на незнакомые голоса, зато он хорошо видел поднимающегося Равиля. Али-бей попытался представить себе, как происходящее выглядит со стороны, пусть с поправкой на нездоровое воображение шейха «Аламута» – и пришел к неутешительному выводу: хайль-баши, усевшийся верхом на постороннего мужчину, и разводящий последнему ноги – далеко не самое эстетическое зрелище.
Даже если начать разъяснять... нет, пожалуй, лучше не стоит.
– Вы что, другого места не нашли? – поинтересовался «горный орел», наконец приведший себя в сидячее положение.
Фаршедвард ослабил хватку и начал задумчиво сползать с телохранителя.
– Шейх, сзади! – прохрипел Альборз, едва смог хрипеть.
Большой Равиль резко обернулся, рука бородача скользнула под пиджак, нащупывая рукоятку пистолета...
Позади никого не было.
Если не считать удаляющейся девчонки, несущей на плече корявую железяку.
– Что – сзади? – зарычал ар-Рави на телохранителя. – Кто – сзади, придурок?!
– Она... шейх, клянусь мамой, она зарезать вас хотела!
– Девчонка?! У тебя что, черви в голове завелись, да?
– Целый выводок, – хмыкнул Фаршедвард, хотя его-то никто к разговору не приглашал. – Кишмя кишат.
И, видимо, зря напомнил о себе.
– А вам, господин хайль-баши, я заявляю официальный протест в связи с попыткой незаконного задержания моего человека! – мигом вступился «горный орел» за оскорбленного в лучших чувствах телохранителя. – И требую немедленно его отпустить!
– Поклянется (мамой или, в крайнем случае, одним из пап!) не покушаться на жизнь девочки – отпущу.
– Альборз! Это правда?
– Она собиралась убить вас, господин! – Альборз-пахлаван заплакал бы, если б умел. – Я верен долгу, шейх! Ваша драгоценная жизнь для меня дороже собственной – а вы, шейх... вы верите этому... этому...
Пахлаван очень старался говорить культурно. Как ни странно, это ему почти удалось, только слова подбирались неохотно, вроде бусин из порванного ожерелья.
– Если б Сколопендра хотела убить твоего шейха, то мы бы сейчас копали могилу! – процедил сквозь зубы Фаршедвард Али-бей, окончательно выпуская телохранителя на волю.
Альборз поднялся, глядя в землю, отряхнул грязь с одежды и понуро отправился искать свой пистолет.
Шейх «Аламута» и хайль-баши смерили друг друга оценивающими взглядами и молча отвернулись: оба решили, что лучше будет счесть инцидент исчерпанным.
. ХАКИМ
Прорастают семена из пепла,
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 25 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |