Только дал «отбой», как телефон снова зазвонил. Андрей. Нет. Не беру. Он начнёт орать. А я, быть может, хочу сам. Мне хочется, чтобы этот ублюдок понял, как я его ненавижу. Андрей звонит ещё и ещё раз. Потом звонит Дамир. Потом звонит Иван. Потом звонит Гала. Отключаю звук, а то ещё сломаюсь. Снимаю ремень, сажусь спиной к входной двери. Ремень завожу за одну их двух колонн так, что колонна стала вторым моим позвоночником, ремень пристегнул её ко мне, я продел оба конца в петлицы джинсов, выдернул карабин. Ожелезненные кончики ремня связал в узел, со всей силы затянул. Плюнул на узел, затянул ещё. Хрен развяжешь! Пояс мягкий, ткань сдружилась с помощью слюны, спеклась. Только разрубить мой «гордиев узел». Сижу по-турецки, подпирая колонну. Я — часть дома, я самая красивая её часть. Мне пришла в голову мысль позвонить маме. Не стал. Что я ей скажу? Что твой единственный сын решился написать концовку? И что он не знает, будет ли она счастливой?
Шум машины, хлопок двери. Некоторое время никого. Потом крик:
— Стась!
— Руслан! Я в доме! Перелезай через забор!
Через минуту Стоцкий спрыгнул на траву двора. Жаль, не вижу его лица: очков не взял с собой. Но он остановился на дорожке, метрах в десяти от ступени крыльца.
— Зачем ты сюда приехал, Стась? — голос Руслана напряжён и хрипл.
— Хотел полюбоваться домом, что стал заложником моего тельца! — звонко отвечаю я. Он знает, что это за дом. Может, не узнал по адресу, но внешний вид мини-дворца ему знаком.
— Зачем ты там сидишь? — Руслан стоит посреди двора, не заходит внутрь.
— Жду тебя.
— Я пришёл, поехали, — машет он рукой.
— Давай побудем здесь, хотя бы с час! Здесь очень красиво, правда?
Стоцкий дёргано смотрит на часы, потом на крышу аркадной галереи.
— Стась, ты трезв?
— Как стекло!
— Стась, поехали… — он просит.
— Иди ко мне!
Руслан ещё раз смотрит на часы. Нерешительно идёт внутрь, ко мне. Присаживается рядом на корточки, смотрит внимательно своими зелёными злыми глазами на меня. Девчонки, наверное, сказали бы, что он красивый. Черты лица правильные, симметричные, стильная причёска, намечающаяся бородка-якорь, высокие скулы, густые брови. Он ещё не видит, что я себя привязал.
— Стась, пойдём, — он кладёт мне руку на плечо, проводит ею по шее, устраивает на моей скуле. Потом второй рукой на другую сторону лица, припадает ко мне и целует в губы. Ах, какие мы нежные! Ах, какие мы страстные! Прямо показательные выступления. Шесть-ноль, шесть-ноль, шесть-ноль, шесть-ноль, ой, пять-шесть… Последнее за то, что прикусил малость. Выдал нервишки! А я ведь часть этого дома! Я статуя при входе! Мне не положено отвечать и языком ворочать. Я бесстрастен, холоден, я из гипса или из мрамора. Но Руслан вдруг резко просовывает руку за шею, другой под коленку, дёргает, пытаясь тащить. Ремень впивается в живот, я начинаю истерично ржать. Получается что-то типа кашля. Стоцкий не понимает, что держит меня? Он лезет ко мне за спину, видит ремень.
— Ста-а-ась, — страшно шепчет он в ухо мне, пытается достать до узла, я бью по его рукам. — Стась! Зачем? Зачем это? Стась, расстёгивай!
Руслан таки скручивает мои руки, наваливается на меня и видит, что пряжки нет, что там узел. Он сразу отпускает меня. Хлесть! Пощёчина! Голова дёрнулась и бахнулась о мою колонну, о мой второй позвоночник.
— Что ты наделал, придурок? — шипит он, а из глаз этих хлорных яд клубится. Но у меня иммунитет на его яд, на его пощёчины.
— Звони Груму! Пусть дезактивирует всё здесь!
Опять хлесть по щеке!
— Идиот! Упрямый блядун! Это невозможно! Я даже не знаю точно, когда должно рвануть и где!
— Тогда оставь меня и спасай свою задницу! Так как рванёт здесь, там над куполом.
— Стась, я сейчас что-нибудь придумаю. Развяжу! — он нагибается, опять сцепляет мне руки, вгрызается в узел зубами. А я, упрямый блядун, давлю животом на узел, стягиваю крепче. Его зубы соскальзывают, не получается, узел крепче. Он, намучившись, отодвигается, тяжело дышит, смотрит на меня зверем:
— Зачем ты это делаешь? — орёт мне, и в его глазах уже не злость, а дрожит отчаяние. Отчаяние консистенции слёз и вкуса моря.
— Я поклялся себе, что ты меня не получишь! Что лучше сдохну! Я тебе как только ни говорил это, как только ни посылал тебя! Ты не понимаешь, ты больной! Ты сломал мне жизнь! Из-за тебя я столько лет без семьи, я вынужден был зарабатывать на учёбу и на жизнь таким способом, что я опротивел сам себе. Из-за тебя у меня всё здесь выжжено, я любить не могу. Только ненавидеть!
— А ты не сломал мне жизнь? Ты отравил её собой! Сначала отравил, а потом сказал: «Нет!» — и противоядия не оставил. Думаешь, мне не больно? Почему, если ты «не голубой», как ты мне тогда сказал, ты стал спать с мужиками? Почему не со мной? Я бы сделал всё для тебя! Ты бы крутил мной, как хотел! Может, я бы исцелился? И все бы были счастливы!
— Все — это кто? Я? Видишь, как я счастлив! Как я собрался жить с тобой! Хочешь, чтобы я был твой, останови взрыв! Обещаю, поеду с тобой!
— Я не могу! — Руслан упёрся лбом о пол. — Сдался тебе этот дом! Этому чурке так и надо! Он, в конце концов, тебя продать хотел!
— А ты — купить!
— Давай я ещё раз попробую развязать, не может быть, чтобы не получилось! Уже полпервого! Стась, я люблю тебя!
— Погибнем вместе, любимый! — улыбаюсь ему я. Руслан видит валяющийся карабин от ремня, пытается с его помощью пролезть в узел. Я опять мешаю. Тогда он врезал мне под дых. А-а-ап! Воздуха! Потемнело в глазах. Только шевеление его головы у живота. Но у него всё равно не получается. Тогда он задирает рубашку и начинает целовать, забираясь губами выше и выше. Садится мне на ноги, целует лицо, шарит по плечам, забирается в волосы. Потом дёргается, хватается за карман, вытаскивает телефон. Тыкает в него, смотрит наверх, соскакивает, выбегает с галереи на траву, во двор. Слышу, он ругается в трубку:
— Бери, бери, тварь! Где ты? Бери!
Видимо, Пётр Карлович недоступен. Руслан смотрит на часы, смотрит на меня, кричит:
— Стась, ты же куришь! У тебя есть зажигалка?
— Нет! Беги, Руслан! Если ты будешь тут, то придётся объяснять потом в органах, кто виноват.
— Это ты его защищаешь? Мазурова?
— Да!
— Не получится его защитить.
— Получится! Тебе Мурад лгал! Между ними не было никаких конфликтов и мордобоев, мотива расправляться с ним у Мазура нет! А вот тебя посадят! За меня! За Олеся! За маму! За плитку вот эту мудахерскую! — я стучу ладонью по стене.
— Тогда… тогда сдохни! — Руслан падает на колени, и слёзы уже заливают его щёки, он кричит сквозь рыдания: — Сдохни! Как я тебя люблю… Почему всё так? Почему всё напрасно!
— Уходи! — кричу в ответ и пытаюсь удержать уверенность в голосе. Я чувствую, что близко, чувствую, что вот-вот. Не случайно ведь он не заходит на крыльцо. И мне страшно. У меня нарастает внутри какая-то вулканическая активность, боюсь, не смогу её подавить. Она вырывает из меня судорожный выдох. И мне уже не кажется моя затея удачной. Тогда, в кабинете Мазурова, я был более уверен в своих действиях. Я закрываю глаза.
Раз… два… мама, я так тебя люблю, три… четыре… Олесь, я скоро буду рядом, пять… шесть… семь… Андрей, я простил тебя, правда, мне жаль, что мы так встретились, восемь, девять, как страшно, десять…
Щёлк! Рывком открываются ворота, врываются Дамир и Мазур! Дамир хватает Андрея за руку, останавливает, не даёт бежать ко мне.
— Стась! — кричит Андрей. — Я тебя заберу!
— Андрей? — отвечаю я. — Ты всё-таки приехал?
— Он привязал себя, а я не могу это остановить… — кричит Руслан.
Андрей выбегает со двора обратно, через пару секунд он вернулся, вслед за ним Иван.
— Нельзя! Сейчас рванёт! — пятится назад Стоцкий. Мазур впечатывает в челюсть Дамиру, так как тот опять его не пускает ко мне, тот отлетает от него, и через секунду Андрей рядом! Яростно шепчет:
— Глупый, упрямый, идиот, ты жить обязан! Ты с матерью помирился! Я почти работу тебе нашёл! Тебя есть кому защитить! Тебя даже не держит никто! Какого хрена вся эта хуйня тобой придумана? Ты как он, думаешь только о себе, а о нас, о тех, кто любит тебя: мать твоя, отец, я, подруга эта толстая, от её мата у меня уши заворачивались всю дорогу… Ты не любишь, но мы-то…
— Люблю. Андрей, я люблю. Я не знал, как спасти тебя, как спастись от него по-другому. Прости.
В руках у Андрея нож. Тот самый, малазийской формы, с драконом на лезвии, с волшебными зелёными камушками на рукоятке. Тот самый, что посягал на мои дурацкие глаза. Он пилит упрямую ткань на спине. Хоп, и пояс обмяк. Мазур толкает меня вперёд, мы бежим, и ба-а-ах… Удар в спину! Мы летим! Помню, подумал, какого хрена здесь дорожка заасфальтирована? Я ж всю морду раздеру! И сверху на спину что-то свалилось, что-то тяжёлое, как живое одеяло.
Очнулся от того, что одеяло стащили с меня. Одеяло застонало. Меня осторожно повернули.
— Этот жив! — голос Ивана. — Ах ты, дочь полка, пол-лица об асфальт! А Мазур? Как он?
— Вызываю скорую. Лишь бы не было пробок.
===== the end =====
Андрея привезли из больницы только через месяц, но велели лежать. Вот он и лежит. У него черепно-мозговая травма и что-то с позвоночником. В день взрыва он даже впал в кому, но, к счастью, ненадолго. Его чинили в Склифе. Нас сначала к нему не пускали, но примчал Алексей Фёдорович и по знакомству провёл меня, красивого с гипсом на руке и ужасными ссадинами на лице, и его маму — Александру Фёдоровну — в палату. Андрей спал, и мы сидели просто рядом.
Потом он начал приходить в себя. Ему делали операцию. В тот день я отправился к Серафиме. Мы с Иваном еле нашли её дом. Женщина меня встретила холодно, поджав губы. Но я знаю, она просто не умеет выказывать нежность. Но она рада мне. Я ей привёз платок пуховый — мне его Гала навязала. Серафима платок приняла. Иван вызвался калитку починить; пока он там стучал и выразительно разговаривал с гвоздями, досками и молотком, меня напоили чаем с какими-то травами. И я обратился за помощью, которую могла дать только она:
— Серафима, попроси у Бога за одного человека, ему сегодня операцию делают.
— Тот самый?
— Да.
— А ты его простил?
— Да.
— А себя?
— Да.
— Что же сам не попросишь?
— Да я виноват перед Богом… Дважды я пытался с жизнью расстаться…
— Ну, мальчик, если уж ты научился прощать, — Серафима строго грозит мне пальцем, — то Господь ждёт и прощает гораздо охотнее. Но я помолюсь. А что тот, другой?
Странно, про Стоцкого она вроде бы ничего не должна знать. Но я ей рассказал. О том, что его арестовали, арестовали и Грума. Дело о взрыве дома и покушении на жизнь людей свесили только на Петра Карловича. Первейший мотив моего бывшего препода — деньги. Но, конечно, возникает вопрос: как Стоцкий вообще на него вышел? Они познакомились ещё, когда я учился. Однажды в разговоре с Русланом я брякнул, что ко мне пристаёт один препод, недвусмысленно мне намекает, что смогу сдать у него экзамен, только если сдавать приду к нему домой. Ревнивый идиот тут же прикатил в Москву. Их разборки закончились, по-видимому, всеобщим пониманием. Думаю, Карлуша (так мы его называли меж собой) просто испугался психа с деньгами и со связями. Но препод не дурак, он, вместо того чтобы набычиться и обозлиться, стал Стоцкому приятелем и даже осведомителем. Хитрец! А потом со мной произошла эта история «с глазами». Во-первых, Грум узнал о фирме «Терем», которая теряла сразу двух людей — главного архитектора и начальника службы безопасности. Пётр Карлович подсуетился и устроился на подработку, оставляя себе в академии немного часов и несколько дипломников. Во-вторых, помог Стоцкому организовать травлю на меня. Руслан рассчитывал, что я вернусь в Смоленск, как только меня выпрут из вуза. Ан нет! Не выперлось у них!
Так или иначе, но Грум будет отвечать за дом Мурада в одиночку. Причастность Стоцкого не доказали. Думаю, причина этого — телефонное право и чудодейственная сила платной адвокатской помощи. Его забрал отец. Знаю, что Руслана отправили в Швейцарию, надеюсь, в какую-нибудь психиатрическую клинику. Но куда точно и насколько, никто не знает. Я опасаюсь, что когда-нибудь он может вернуться. Серафима сказала, выслушав:
— Его тоже надо простить!
Я не ответил. Я пока не могу. И когда смогу, непонятно.
Операция на позвоночнике у Мазура прошла хорошо. Правда, Андрей бесконечно жаловался, что лежать на животе его достало, как и достали мои бесконечные «прости». Да, я никак не мог угомониться, при каждом случае говорил о том, какой я дурак, как я виноват перед ним, что я самонадеянный сопляк. И вот его привезли из клиники домой. Первое, что он потребовал, это побрить его опаской. Что я и сделал. Мазур лежал на боку, а я на коленках перед ним. Между прочим, это бритьё гораздо опаснее того, первого раза. У меня левая рука всё ещё в гипсе и пальцы шевелятся с трудом. Крик оргазма в конце и блаженная улыбка. Он даже уснул после этого, как после секса. Это у него эрогенная зона такая — щёки и подбородок?
Кормлю Андрея из ложечки, причёсываю, помогаю доходить до туалета, губкой мою его в ванной. Звоню каждый день Александре Фёдоровне с докладом о здоровье её сына, потом насильно сую ему трубку, чтобы поговорил с матерью.
На сорок дней к брату не попал. Только через два месяца удалось съездить. Меня возил Дамир. Он взял с собой старшего сына, чтобы показать Успенский собор, Художественную галерею, Смоленскую крепость. Вот ведь родитель-просветитель! Но к моим он пошёл. Он рассказал маме и бате всамделишную историю Олеся и меня, хотя я боялся, что родителям будет тяжело ещё раз пережить. Но Дамир сказал, что они должны знать, они имеют право на это. Потом мы поехали на кладбище, а Дамир повёл своего отпрыска на культурную программу.
И ещё есть важное изменение. Андрей предложил работать у них в «Тереме» по специальности, дизайнером. Я, конечно, хочу и ждал этого. Но боязно. Для более массированного давления на меня был вызван Кротов с любовницей. Пришлось согласиться. Первый проект — восстановление фасада восточного дома Мурада, повторять всё в точности по прежним эскизам не буду, сохраню только рисунок керамики.
***
— Завтра я выхожу на новую работу! Меня Иван повезёт с утра? — это я сижу верхом на бёдрах Мазурова, который уже неделю может лежать на спине.
— Так я тоже поеду! — он ловит мои руки.
— Ты же ещё на больничном! Лежи, лечись! — показываю ему язык.
— Нет. Я поеду. Там проект висит. У меня руки чешутся уже! — тянет меня за руки к себе, к своим губам. Его поцелуй давно утратил вкус крови, сейчас это вкус пива. Убью Ивана! Как только Аня уедет, так и стукну этого поставщика запрещённых напитков.
— Давай погадаем! — вырываюсь я. Тянусь и беру книгу афоризмов, которая весьма задрипано выглядит с некоторых времён. — Страница?
— Девять.
— Какой по счёту?
— Пятый снизу.
— Та-а-ак! Сэмуэль Батлер: «Жить — это то же, что и любить: разум против, а здоровый инстинкт — за».
— Мудро. Стась, у меня сейчас разум молчит вообще! А инстинкт кричит просто!
— Жить хочет? — лукаво спрашиваю я.
— Хочет ужасно!
— Лежи! Я тебе сейчас класс продемонстрирую! — Я соскакиваю с него, стягиваю с себя штаны, достаю из тумбочки презерватив и смазку. И слышу обиженное в спину:
— Стась, я не хочу, чтобы ты мне «класс» демонстрировал… совсем не хочу!
Тихонько целую его в нос.
— Эх ты! Романтичный зэк! Хорошо, продемонстрирую тебе любовь! Хочешь?
— Слово, конечно, дурацкое — «продемонстрирую»…
— Ладно, не буду демонстрировать. Буду любить!
И ведь не вру. Затягиваются те гари, что сплошняком покрывали мою душу, что-то прорастает на этой почве. Инстинкт пробудился: требует жить, требует любить, а разум не против, он уже устал быть в оппозиции к счастью.
Дата добавления: 2015-09-28; просмотров: 23 | Нарушение авторских прав
| <== предыдущая лекция | | | следующая лекция ==> |